На чтениях памяти П. А. Флоренского и В. В. Розанова, проходивших в Костроме в мае 1992 года, мой старый добрый знакомый Дмитрий Геннадьевич Крылов представил меня человеку, о котором я уже был наслышан ранее. И запомнилась почти постоянная улыбка на лице отца Евгения, доброжелательная и как бы чуть виноватая, извиняющаяся. С этой улыбкой он выступил и с кафедры с докладом о В. В. Розанове. Но как-то так получилось, что доклад его был более не о Розанове, а о жизни и смерти в общем смысле. И поразил меня этот доклад не очень мне понятным тогда оптимизмом, если уместно здесь это слово. О Розанове, однако, отец Евгений говорил потом часто. Его сущностные суждения об этом сложной души земляке нашем напечатаны были в областной молодежной газете. Несмотря ни на какие «тяжбы» Розанова с «самим Богочеловеком», отец Евгений считал его «нашим», то есть человеком вполне религиозным по сути своей. Слово «наш» отец Евгений употреблял в отношении к известным людям, например, к А. Платонову, вкладывая в это слово не внешний биографический, а внутренний, мистический смысл.
Позднее, лучше узнав отца Евгения, я никак не смог бы назвать его радостным человеком, оптимистом, но и тем более не смог бы зачислить его в категорию унылых, тем паче нытиков. Это был внутренне и внешне человек уравновешенный, и хотя прорывались в беседах жалобы как на общее, так и на личное неустройство, но не были они фоном беседы, не вызывали того досадного настроения, когда поток жалоб замыкает уста собеседника. Догадывался часто, что многое переживалось им без выноса наружу, к людям, и с Богом он беседовал куда больше, чем с людьми, в долгие наши зимы, находясь, помимо храма, часто один в своей избе.
Далека дорога пешая до Спас-Верховья, заметает зимой косогоры и переходы, короток день зимний. А весной, да, бывало, и осенью, разливается пойма речки Шачи, так что и в высоких сапогах не всегда проберешься. И все это сильно затрудняло поездки в Спас-Верховье. Да бесконечные дела хозяйственные в деревенском житье-бытье. Их не сочтешь и не спланируешь.
А летом на подворье у отца Евгения было людно. Гости из Костромы, из других мест, разные гости, преимущественно молодые, прихожане из окрестных деревень, соседи. Но решительно отсекал он любопытствующих туристов, желающих пообщаться с ним помимо церкви. Не раз заставал я молодых его друзей, точнее сказать, паству его в серьезных с ним беседах, в советах по личным делам. И стены церкви как бы раздвигались, вбирая в себя и дом священника. Какова была материальная сторона жизни отца Евгения в Спас-Верховье? А вот всего один штрих. Приехав в прошлом году в начале лета, поинтересовался я, каким образом заготовил он эту кучу дров (кубов тридцать) для дома да и для церкви, кажется. «А так вот, пришлось валить дерева в лесу одному ручной пилой». Правда, к следующей зиме друзья помогли ему: появилась в доме пила механическая.
И как-то вся усадьба за последний год лучше обустроилась. Новый забор, крыша подремонтирована, подсобный аккуратный сарайчик появился — все вроде к жизни. Да вот… Ничего в нем не было от слабого, болезненного человека. Сухощавый, одевался легко, ходил по требам в дальние деревни, ходил часто босиком, купался по утрам в реке. Единственно, что слышал однажды от него, как впервые прибегнул к сердечным лекарствам, когда обокрали храм — упал в обморок. А храм обкрадывали дважды…
И всего-то в течение двух с половиной лет наезжал я раза по три в год в Спас-Верховье. А кажется, произошло так много всего со времени первой встречи. Так насыщены были эти посещения Христо-Рождественского храма и его настоятеля чем-то важным, существенным, чего, казалось, нигде более нельзя было получить. Душевно щедрый человек, отец Евгений отдавал свои знания, свой опыт, свою веру не в длинных отстраненных наставлениях, а исподволь, в искреннем общении. Не боялся он никаких вопросов, но досаждался мелкими, суетными заботами.
Иногда терзали мы, прихожане, его, требуя непременного разрешения наших личных проблем, или вопросов государственного недоумства, или сложных, непонятных мест из святоотеческого наследства, богословия и философии. Каково священнику, живому человеку, а не ходячему справочнику, было все это выдерживать, терпеливо разъяснять, давать соответствующие книги — я только сейчас по-настоящему, может быть, оцениваю. Оцениваю ничем не регламентируемый труд ума и души, труд всей нервной организации, труд выдержки и снисхождения к слабостям человеческим. Такова служба пастыря душ, служба священника, каких так еще мало в нашей провинции, захиревшей, заброшенной, пренебрегаемой.
И так шло к нему это ласковое русское слово «батюшка», с которым обращались к нему молодые его почитатели Рустам, Сергей, Михаил — всех имен не упомню, — с которыми, кроме веры, связывал его и общий профессионально-художнический интерес. Выпускников Костромского худграфа чаще других можно было видеть среди его помощников и гостей. И Володя, сосед по селу, мастер на все руки, опытный огородник, появлявшийся в доме отца Евгения то со свежей рыбкой, пойманной в Шаче, то с какой-нибудь починкой, молчаливый, деловитый, и супруга Володи, неизменно доброжелательная женщина, — все эти люди вместе составляли частое его окружение. Незримые нити доброжелательства соединяли нас в какой-то общий неформальный союз. Не знаю, можно ли этот союз назвать христианской общиной или православным братством — слишком обязывающие названия, да и разбросаны все по разным местам жительства, — но ясно одно: притягивала нас всех друг к другу незаурядная личность священника Евгения Никитина.
Не попал на похороны отца Евгения, не сумел вовремя собраться и добраться, приболел, как назло, не смог отдать последний долг — горько в душе, сиротливо в округе при сознании невосполнимой потери. Совсем свежа в памяти последняя встреча всего-то за четыре дня до его скорой смерти. Два вечера в беседах, за чаем, с книжками стихов в руках, с длинными разговорами о жизненных путях. Отец Евгений и ранее мне говорил, что мистические настроения были в нем с детства, несмотря на несоответствующее окружение. Потом обычная молодость с ее увлечениями затмила эти настроения, добрый круг друзей и… неожиданное обращение одного из них, старшего по возрасту, к Истине. Глаза открылись. Дальнейший путь был предрешен.
Мне сейчас нет-нет да приходит в голову странная и горькая мысль: он умер, потому что захотел умереть. Нет, не наложение рук, не всплеск скрытой болезни, а долго вынашиваемое желание: здесь плохо, неясно, тьма египетская, там, там прояснение, свет там… Я уже упоминал его живое выступление на конференции. Он сказал тогда, что вера избавляет нас от страха смерти. Это было сказано не в натуге, не в повторении вычитанного, а с открытым лицом, в состоянии верующей души.
Позже он говорил мне, что сельская Россия, наша северная Россия, представляет собою унылое кладбище. Но сам-то он не сбежал к «цивилизации», в город, а прослужил в отдаленном Спас-Верховье десять лет. Хотя мог бы, конечно, выехать и устроиться в более людных местах. Когда в 92-м году в селе Толпыгине, куда мы, участники чтений, выехали для посещения храма, где в начале века служил отец Павел, отца Евгения окружили московские литературные дамы, и одна из них спросила: как же вы там, в этой глуши живете, вы, кандидат богословия, культурный человек, и что будет, когда перемрут ваши старушки, ваша паства, он ответил кратко: «И я умру», — с неизменной, слегка извиняющейся улыбкой.
Старушки его пережили. Соседка его, за девяносто, кое-как с помощью добрых людей добирается до храма, прикладывается губами к иконам, к святыням. Он ушел раньше. Зачем? Нам остается только гадать. В «Старосветских… » у Гоголя старик у могилы своей старухи спрашивает задумчиво: «Зачем?» «Зачем это?» — кричит весь свет и ответа здесь не находит.
Северная правда. – 1994. – 26 ноября. – С. 5.