Венок Владимиру Леоновичу

Владимир Николаевич оставлял небольшие пометки, сродни пожеланий, на автографах к своим книгам типа «БУДЕМ ЖИТЬ!». Как же жить теперь нам всем без напутствий поэта?

КАК ЖИТЬ?

А ведь завещание Поэт оставил. И КАК ЖИТЬ показал на собственном примере. Вот они, заветы Поэта, в его чеканных, скрижальных строках каждого стихотворения… Призыв к совестливому душевному и физическому труду, высочайшие требования к самому себе, ратное стояние за правое дело против зла, бессердечия, человеческой подлости, защита слабого и униженного…
Пишут иногда в некрологах, что вот, мол, не успел человек чего-то, что жизнь оборвалась не вовремя… Всё он успел! И ДОЛГОВ НИКОМУ НЕ ОСТАВИЛ! Не успели, как обычно, заметить и воздать должное великому русскому Поэту культуртрегеры наши, но это уж как водится…

«Сто стихотворений Владимира Леоновича» — последняя книга, изданная другом Поэта С. Лесневским, — прекрасный литературный памятник обоим её созидателям.

Памяти В. Леоновича

Нарисует икону другой богомаз.
Ну, а я напишу, что встречал человека,
в ком Господь до последнего дня не угас.
«Леонович В.Н.» — прочитала аптека.

А ему Кологрив прописали врачи,
что лежат в Соловках, где построил часовню.
«Топором ишемию, Володя, лечи», —
говорил Кологрив до вчера, до сегодня.

А сегодня дровец нерасколотых воз
у забора лежит, дожидаясь Володю.
«Я — хозяин и гость», — человек произнёс.
Вроде дом на юру. И Вселенная вроде.

Где он щурится глазом?.. На мир на какой?..
Отпоёт человека церквушка лесная.
И наступит практически вечный покой.
Будет жить не у нас, эту жизнь вспоминая.

9–10.VII.2014

Музыкальный след

В последние годы на своих выступлениях Владимир Леонович чаще всего читал стихотворение «Две строки»:

Комментарии к этому стихотворению тоже кажутся посторонними.

В появившемся в Интернете сообщении о смерти Владимира Николаевича сказано: «умер нищий и забытый». Наверно, правильно. Только надо бы добавить, что такую судьбу он сам себе выбрал. И совсем не случайно, что лежит Владимир Леонович на одном кладбище с Ефимом Честняковым, тоже выбравшим нищету и забвенье.

Когда в 90-е годы Леонович приехал — вернулся из Москвы в Кострому, — то многие удивлялись: зачем ему это? А уж когда в двухтысячных он уехал жить в Кологривский район (и по костромским-то меркам глушь страшную), то даже люди, далёкие от литературы, признавали: так мог поступить лишь настоящий поэт. Вообще-то, Владимир Николаевич любил общение, горячие споры, шум толпы, но Кострома приняла его плохо, не ужился он с местными властями. Назначили его главным редактором литературного приложения к областной газете, но дело закончилось скандалом, вышел один только номер этого приложения. Поводов обижаться на Кострому и поквитаться с ней у Владимира Николаевича хватало, но приходят на память слова Чеслава Милоша: «Нищета и обида — обязательные условия счастья». И кажется, что свои последние годы Леонович прожил счастливо, несмотря ни на что.

Место в Русской поэзии у Леоновича уникальное (как у любого настоящего поэта). Поэт возникает не на пустом месте; поэзия Леоновича — сплав традиций Боратынского и Некрасова (если брать век XIX) и Ходасевича с Твардовским (ХХ век). Из сочетания этих традиций (казалось бы, несочетаемых) и создаётся тревожное чистое звучание поэзии Леоновича. Вслед за Шаламовым Леонович демонстрировал отказ от приёмов комфортного чтения. Чего скрывать — некоторых он сильно раздражал своей взыскующей прямотой, но вот какой чуть замаскированный автопортрет оставил он как будто мимоходом:

А сколько чеканных афоризмов в стихах Леоновича, вот ещё из того же стихотворения:

Лети, лети себе до Киева,
да не убейся, не убей…
(написано ещё в прошлом веке, а не на злобу дня. — А.Б.)

Ещё:

…синонимы суть враги.

Турецким и татарским игом
поэзия пренебрегла.

Или — о другом иге:

Фальши затяжное иго
милосердию сродни.

Ещё:

…дыма женские повадки…

Неможно жить без отголоска
погибнувшего бытия…

…сон родимый — 300 лет…

Трезвость покрепче водки.

Права человека — долги материнской страны.

Железо вживили в людей, и оно прижилось.

Ещё:

…полусвободы чистоган
плодоносящий
пышно-пышно!

Судьба людей, поэту близких,
есть некоторый танец-бред.

Ещё:

…не спрашивай, жить для чего и загнуться почём.
<…>
Что делать — мы знаем с Васильём Васильёвичом
(с Розановым; кто ж не знает, если весна и если лето, что надо делать. — А.Б.).

Леонович умел целомудренно говорить о низкой стороне жизни, но и припечатать «в жись и в мать!» тоже умел, как герой его стихотворения.

Из человеческих слабостей у Владимира Николаевича была одна из самых распространённых: повторяющиеся рассказы, «пластинки», как называла их Ахматова. Некоторые из историй мы слышали по многу раз, но, может быть, теперь уместно будет что-то из этих невыдуманных историй вспомнить.

Часто вспоминал Владимир Николаевич эпизод с Евтушенко и Гандлевским. Впрочем, об этом эпизоде он написал стихотворение «Протянутую руку», сопроводив его примечанием: «У Сергея Гандлевского в “Трепанации черепа” описано не то и не так, как оно было».

Вспоминал Владимир Николаевич, как в московской школе, учась в одном (или параллельном?) классе с Визбором, на переменах они играли «во всадников». Он садился на плечи Визбора и пытался столкнуть с плеч других таких же «всадников». Их пара была одной из лучших.

С улыбкой сожаления Леонович рассказывал о своём знакомстве с Высоцким. В молодые годы Леонович дружил с Кохановским, и тот всё хотел познакомить его с каким-то Володей. И вот однажды вечером раздался звонок в дверь. «Знакомься», — говорит Кохановский, представляя стоящего рядом паренька: «Это Володя Высоцкий. Пойдём погуляем?» Но Леонович в тот вечер затеял стирку, она была в самом разгаре, пойти погулять не смог и с Высоцким больше встретиться не довелось.

Вампилов шутил: «Никто не должен знать, что мы дураки». И Леонович знал, что все мы в жизни не раз оказываемся в глупом положении, надо быть к этому готовым и принимать соответственно.

«…да почувствуй себя — дураком!
ну почувствуй себя хоть на миг».

В красноярском журнале «День и ночь» появилась подборка стихов Леоновича. Всё бы хорошо, но в одно из стихотворений вкралась опечатка. В оригинале-то было:

Так выгонял менял из Храма —
под зад коленом — Иисус…

В напечатанном тексте выпала всего одна буква, но смысл заметно изменился:

Так выгонял меня из Храма —
под зад коленом — Иисус…

Не без возмущения Владимир Николаевич смеялся над такой метаморфозой.

Не без возмущения он рассказывал и о том, как Надежда Мандельштам спросила у него: «Вы что, из церковных мальчиков?»

Зато не без гордости вспоминал, что Величанский, который своих стихов на память не знал, читал Леоновича наизусть.

Умел Владимир Николаевич и поддержать человека. Как-то на занятиях литературной студии обсуждали стихи начинающего автора. Все веселились, слушая довольно корявые строки, до сих пор не позабытые:

«И я скажу, как я люблю,
К груди прижавшись белокурой!»

Когда началось обсуждение, автора, что называется, заклевали, почувствовав перед собой лёгкую добычу. Вдруг слова попросил Леонович и сказал: «А мне в этих стихах нравится кантиленность. Напевная мелодия несёт автора этих стихов, а на слова он не очень обращает внимание». Надо было видеть просветлённое лицо начинающего автора! И для многих Владимир Николаевич находил добрые слова.

А сколько стихов он знал и любил! Пушкина и Пастернака, Бунина и Кедрина, Гейне фми Хенли (их читал на языке оригинала наизусть, конечно), Дрофенко и Владимира Соколова (о котором говорил, что тот был самым талантливым из их поколения).

В двадцатидвухлетнем возрасте врачи обнаружили у Владимира Леоновича порок сердца. Говорили, что после сорока ничего гарантировать нельзя. Так он и жил — без гарантии. Умер в ночь с восьмого на девятое июля 2014 года в возрасте восьмидесяти одного года.

Из пламя слово рождено
и в пламя слово обратится.

С Володей я познакомился в начале 90-х в доме у Н.И. Катаевой-Лыткиной, много сделавшей для открытия дома М.И. Цветаевой в Москве. За эти годы судьба подарила мне не так уж много встреч — не больше 10, но каждая до мельчайших деталей живёт в сердце. Нижеприведённое стихотворение тоже вызвано одной из таких встреч.

Писёмушко о Леоновиче

Собирался в очередной отпуск. Вечером пришёл приятель пожелать мягкой посадки. Пока я доставал из холодильника груздочки, разделывал хариуса, он взял с полки попавшийся под руку журнал, полистал и говорит:

— Вот смотри, очень даже приличный поэт Владимир Леонович, но спроси о нём рядового читателя, и тот недоумённо пожмёт плечами, и нечему удивляться — книги в магазинах не лежат, в журнале вижу впервые, критики о нём не пишут.

Шёл 82 год. Журналы крепко знали, кого печатать, критики угадывали, о ком писать.

В Домодедове я приземлился до полудня, а поезд на Рыбинск уходил поздно вечером. Позвонил Борису Костюковскому, который полтора года назад проводил у нас в Красноярске семинар молодых писателей, увёз мою повесть «Ноль пять» и тщетно пытался пристроить её в столице. «Дружба народов» сначала хвалила, обещала, потом… В общем, история до боли знакомая многим моим ровесникам. Борис Александрович позвал в гости и сказал, что у него будет очень интересный человек — Володя Леонович.

Вот так-то! Остаётся только гадать, какая сила водила рукой моего приятеля перед выбором журнала.

Володя пришёл с плетёной авоськой, в которой болталась картонная папка с чьей-то рукописью и бутылка водки. За столом выяснилось, что мы оба костромские, а он в молодости отдал дань сибирской романтике. Мои костромские впечатления очень скудны, зато по Сибири успел помотаться значительно дольше его. Но сблизила нас, наверное, не только география.

С тех пор, оказываясь в Москве, я не упускал возможности встретиться. Были, разумеется, разговоры и о литературе, куда же без них, но чаще говорили, что называется «за жисть»: о затопленной Мологе, о сибирских реках, течение которых мечтали повернуть авантюристы от науки, о вымирающих русских деревнях. Заметив мой беглый взгляд на беспалую руку, он усмехнулся и сказал:

— У Володи Трофименко есть гениальные строки:

Сруб рубили вчетвером
(сорок пальцев, восемь рук)
Тюк топором, тюк топором,
тюк топором, тюк!

Но у меня другое, по глупости потерял.

Он любил плотницкое дело. О часовне, которую срубил в Карелии, говорил с мальчишеской гордостью. Он и стихи о ней читал. Есть у него и поэтический памятник, но для монумента он выбрал более прозаический материал, не карельскую готику, не чугун, который мешал двигаться Ярославу Смелякову, не бронзы многопудье, а луговое разнотравье, скошенное и поставленное в стожок. Не на века, но на пользу и радость одиноких деревенских старух. И опять же, не без гордости мастерового человека, похвастался, что сконструировал и сделал из подручных деревенских материалов лёгонькую лодку, каркас которой обтягивал портяночной тряпкой. Он даже инструкцию по изготовлению написал, довольно-таки внятную, и красноярский журнал «Сибирские промыслы» с удовольствием напечатал её. Так и тянет соврать, что кто-то воспользовался добрым советом. Но воздержусь. Не знаю. Однако ещё не поздно. Правда, в нынешние времена спортивные магазины изумляют изобилием плавсредств, но эти красавицы по карману только богатым туристам, а деревенскому рыбаку впору и теперь воспользоваться инструкцией Леоновича. Не собираюсь лукавить, что все эти крестьянские заботы были для него важнее стихов, но уверен, что крестьянин и плотник не соперничали с поэтом, а помогали ему.

В «Строфах века» Евтушенко написал, что в 63 году «Комсомольская правда» опубликовала издевательскую статью о нём и единственная газета в стране осмелилась поднять голос в его защиту. Это была многотиражка одного из заводов Новокузнецка. Реакция на ослушание последовала незамедлительно, и ответственный секретарь многотиражки Владимир Леонович был уволен.

Я спросил, так ли было на самом деле. И почувствовал, что вспоминать о Сибири ему в радость.

— А уволили по статье «за использование служебного положения». Но всё обернулось к лучшему. Занялся мужским делом. В Хакасии побывал, Красноярский край увидел. Красиво там у вас…

Служебному положению ответсека многотиражки, солидности его и возможностям, можно обзавидоваться. Чиновники наши старательно и безоглядно рисовали и продолжают рисовать карикатурный автопортрет, веселя свой народ, впрочем, они же называют себя «слугами народа», так что всё в рамках служебных обязанностей.

А Володя, коли уж зашла речь о Евтушенко, продолжил:

— Встретились недавно, и он предложил перевести на русский его английские стихи. Ты, мол, профессионал, у тебя лучше получится.

— Разыгрывал, что ли? — удивился я.

— На полном серьёзе. Это мне пришлось отшучиваться.

Он был знаком со многими знаменитостями, но до сплетен не опускался и к чужой славе не пристраивался. С бо́льшим оживлением и теплотой рассказывал о Саше Тихомирове, о Мите Голубкове или о старушках из карельских и костромских деревень.

Мой друг хирург и поэт Гамлет Арутюнян был влюблён в его «Писёмушко». Так случилось, что мы одновременно оказались в Москве и Гамлет попросил познакомить его с Леоновичем. Очень часто бывает, что автор полюбившихся стихов при встрече не оправдывает ожиданий. Но здесь обошлось без разочарований. Скорее — наоборот. Хозяин в валенках, крепко сработанный из некрашеных плах кухонный стол — всё это было ближе к родному Енисейску, нежели к Москве. А если ещё вместо набивших оскомину разговоров о собственном недооценённом творчестве властвует живой интерес к жизни гостя, застолье всегда в радость, и остаётся единственное сожаление, что не хватило времени обговорить всё, что хотелось. Но для стихов время нашлось, и Гамлет попросил прочесть «Писёмушко». Без кокетства усталого мэтра, мне даже показалось, что с благодарностью, Володя откликнулся на просьбу. Он даже встать не поленился. Читал не просто с выражением, но и со страстью. Не делая скидку, что перед ним всего два слушателя. И это не было самолюбование, а всего лишь ответственность мастера перед своим творением.

Через месяц или полтора Володя прислал мне стихотворение и просил показать его Гамлету, если конечно, буду уверен, что оно не обидит его.

Дело в том, что отец Гамлета армянин, а мать русская. Познакомились они в енисейской деревне Каргино, куда попали после лагерей на вольное поселение. Володя из деликатности отдалил героя от прототипа, но стихи без сомнения были навеяны тем добрым и уютным застольем. Превращение матери в хакаску потребовалось для завершения образа.

Гамлет на стихи не обиделся, а после моих разъяснений — сказал:

— Жаль, что он поделикатничал. Был бы вместо грузина армянин, я бы и отцу стихотворение прочитал.

Последний раз виделся с ним в 94 году. Володя приехал на Савеловский вокзал часа за два до отхода моего поезда. Нашли укромное местечко на запасном пути, укрытое от недобрых милицейских глаз служебным вагоном, и присели, опустив ноги к шпалам, заросшим чумазой травой. У меня только что вышла книжка рыбацких историй. Байками закусывать можно, но лучше оставить их на десерт. Мои традиционные гостинцы, солёная черемша и рыба, оказались весьма кстати, особенно для человека, побывавшего в Сибири и полюбившего её. Меню его очень обрадовало. Он даже вспомнил, что в Кемеровской области черемшу называют «колба́», а в речке Кия красивейшая рыба ленок живёт под именем «кускуч». Полностью лишённый снобизма столичного интеллектуала, он не то чтобы брезговал, а наоборот, с жадностью впитывал и костромские, и сибирские, и северные говоры. Отсюда и богатейший словарь его «записей» и «портретов». Возьмите хотя бы замечательное стихотворение о затейливом мужике «Русью пахнет». Яркий, живой портрет, легко узнаваемый запах. И этим запахом пропитаны все его книги. А с каким восхищением рассказывал он о нашем земляке Сергее Максимове, о котором я, к стыду своему, до знакомства с Леоновичем не знал.

Когда в Красноярске стал выходить журнал «День и ночь», мы напечатали «Енисейского грузина» и другие стихи Леоновича. Однако без казусов не обошлось. Денег на квалифицированного корректора не было, и одну из подборок «оживила» весёлая строфа:

…незамедлительно и прямо.
Так действует пружинный спуск.
Так выгонял меня из храма —
под зад коленом — Иисус…

Утерянная при перепечатке буква «Л», уравняла «менял из храма» с ни в чём не повинным автором. Не знаю уж, какими словами поминал меня Володя в далёкой от Красноярска Костроме. Но когда через полгода я набрался смелости позвонить, чтобы извиниться, он уже отошёл и говорил о менялах с юмором: «Может, я тоже заслужил, чтобы и меня из храма под зад коленом».

Последняя публикация в нашем журнале тоже не убереглась от опечатки. Поздравляя уважаемого автора с юбилеем, редакция состарила его на 5 лет. Вместо 80, стояла цифра 85. Написал ему, что ошибку следует понимать, как провидческую, гарантирующую пятилетку плодотворной жизни. Искренне верил, что так оно и случится. Надеялся обмануть судьбу. Не вышло.

В Кологриве умер русский поэт Владимир Николаевич Леонович. Великий поэт и гражданин. Я очень боялся, что Москва промолчит, — она и промолчала. Вот текст, написанный мной наскоро по просьбе одного из московский изданий, да так, кажется, и не пошедший нигде.

Памяти поэта

9 июля не стало поэта Владимира Леоновича. Владимир Николаевич скончался в Кологриве, где постоянно жил несколько последних лет, на 82-м году жизни. Умер внезапно, неожиданно для всех знавших его и любивших (а кто знал, те и любили — такой был человек), и тут не должна вводить в заблуждение арифметика преклонных лет. «И возраста у человека нет» — сказано было им ещё в ранних стихах, на этом же настаивал всю жизнь. Был он вечным юношей — душой и телом; вечным тружеником — не только за письменным столом, а и плотником, и печных дел мастером, умельцем на всякие поделки, любимцем и мудрым наставником детей… В самом даже малом и обыденном деле — большим художником. И так до последнего вздоха. Оттого и казался вечным. И вот — не стало.

Меня с ним, несмотря на большую разницу в годах, связывали двадцать лет дружбы, скреплённой общими невзгодами и утратами, родственным мироощущением. Доходило до смешного: признался ему как-то, что у меня с юности одной из главных книг были «Письма» Ван-Гога, а он мне в ответ — своё давнишнее стихотворение про Ван-Гога и эту книгу, тогда ещё мной не читанное, совершенно меня потрясшее… Мы одно любили, одно ненавидели, и в этом тесном переплетении мне сейчас трудно разбирать, что в его судьбе «для меня», что «для всех».

Первое, что вдруг вспомнилось при известии о кончине Леоновича, — это слова очень близкого нам обоим человека, покойного критика Игоря Дедкова. В одном из своих очерков о предреволюционных годах России, о тогдашнем разгуле национализма и шовинизма, Дедков обмолвился: уже нет Толстого — теперь можно всё… И неуместное вроде бы сравнение, но вот само пришло на ум и пронзило аналогией: нет Леоновича — теперь ИМ можно все!

Потому что не отпускают и жгут Володины строки: «На родине моей больной / народ не чувствует позора. / Огонь ползучий нутряной / наружу полыхнёт нескоро. / Не тронув злых, дурных, заблудших, / ни тех, кому хоть все сгори, — / он выбирает самых лучших / и пожирает изнутри»… Потому что русский художник, какой бы масштаб ему ни приписывала молва при жизни (а по-настоящему оценить позволит только время), самой судьбой обречён быть бунтарём. Потому что главное чувство поэта — стыд за всё, что совершается вокруг него, и за себя, не способного со своими малыми силами противостоять этому как должно: «Умрёшь ты недаром — умрёшь от стыда!»

Сверстник и соратник блистательной когорты поэтов-«шестидесятников» (большинства из которых, увы, также нет на этом свете), он шёл своим особенным путём, и единственный, наверное, из современного литературного племени сумел остаться чистым. Это тоже дар, может быть, главнейший: зная жизнь со всей её подлой и грязной изнанкой, наблюдая вокруг одну и ту же корысть под самыми разными личинами — не замараться, не сделать и шагу в сторону собственной выгоды, своего возвышения за счёт других. Обладатель «московской прописки» — постепенно все более удалялся от столиц: сначала Кострома, где родился, затем отдалённый костромской Кологрив, потом и вовсе деревня Илешево… (Там, на деревенском кладбище, теперь и покоится, неподалёку от могилы художника Ефима Честнякова.) Удалялся не потому, что «не выдержал конкуренции» («Что за подлый словарь!» — сказал бы — и сказал по схожему поводу — Леонович), и не потому, что устал от борьбы. Просто там, в провинции, было больше людей, больше настоящей, а не опереточной жизни. Самый воздух «асфальтов» стал ему в конце концов в тягость. А борьба — она продолжалась, даже, можно сказать, разгоралась. И все лучшее из написанного поэтом — оттуда, из провинции и о провинции.

В самые последние годы ему писалось трудно. Я иногда спрашивал о новых стихах; на его лицо набегала тень, он задумывался, а однажды сказал: вот когда получится не хуже, чем было, — тогда покажу. И напомнил, что «было», прежние свои четыре строки:

Я загадал на Тебя.
Вот что сказал мне Исайя:
ИЛИ СПАСЕШЬСЯ СПАСАЯ,
ИЛИ ПОГИБНЕШЬ ГУБЯ.

…У Леоновича с молодых лет было больное сердце. И всю сознательную жизнь он противостоял злу — с удесятерённой, даже стократно умноженной откуда-то свыше силой — и словом и делом. Это было его принципом: «Нравственная нагрузка на одного может или должна быть в сотни раз больше той, которую мыслят как норму». Наверное, это-то и помогло ему прожить долгую жизнь. И позволит, уверен, на века остаться в памяти людей.

См. также:

• Марина Кудимова. Регент сводного хора. Памяти Владимира Леоновича, ярчайшего русского поэта // Свободная Пресса: ежедневное интернет-издание. — 17.07.2014. URL: http://svpressa.ru/blogs/article/92781/
• Павел Нерлер. «Переводчик, сломай карандаш!..» Галактион Табидзе и Владимир Леонович // Русский клуб. — 2014. — № 8. — С. 48. URL: http://russianclub.ge/components/com_jooget/file/n106(8)patara.pdf
• Анаида Беставашвили. Памяти друга // Там же. — С. 49—50.
• Камилла-Мариам Коринтэли. Поэт божией милостью… // Там же. — С. 50—51.
• Марина Кудимова. Крепь и теснота. Памяти Владимира Леоновича // Гостиная: литературно-художественный журнал. — Выпуск 62. Октябрь, 2014. URL: http://gostinaya.net/?p=9656