Из дневниковых записей 1985 — 1986 годов. Публикация и примечания Т. Ф. Дедковой

1985 год. 30 января.

Много всего пропущено. И невосполнимо. И две поездки в Москву (вторая — на Совет по критике и на заседание правления “Советского писателя”), и отклики на публикацию в “ЛГ” полосы, мне посвященной^[1], и смерть в январе Аркадия Пржиалковского^[2]. И еще всякое, что думал и переживал.

Газетная волна прославления афганских героев отчего-то схлынула; одна из особенностей нашей жизни: всегда кто-то невидимый дирижирует, и никто не знает, какую и почему музыку прикажут играть завтра; но оркестранты таковы, что сыграют любое.

Несколько лет не ходил в кино, а тут посмотрел “Льва Толстого” (Сергей Герасимов) и “Мой друг Иван Лапшин” (Алексей Герман по повести своего отца Юрия Германа). О Льве Толстом написал для “Северной правды” (не печатался в ней тоже несколько лет, но просила Тома, да и захотелось кое-что сказать). Следовало бы написать и о фильме Германа, но то, что хотелось бы, напечатать невозможно. В фильме — тридцать четвертый год, мрачная страна, погружающаяся во что-то, еще более мрачное и темное; большие портреты вождей, гремят духовые оркестры, бедность, резкость и жесткость всех человеческих отношений, бандитизм как выход наружу какой-то общей болезни; песня Буша, которую поют герои, звучит так, будто дело происходит на родине певца. Стилистика фильма напомнила мне польское кино конца 50-х — начала 80-х годов (“Кто он?” и так далее).

Прочел “Отчаяние” и “Подвиг” Владимира Набокова, изданные Е. Ш. с предисловием и примечаниями; а также составленный им же сборник набоковской поэзии^[3]. Прочел также “Приглашение на казнь”. В предисловии приводятся “политические” взгляды Набокова: портреты вождей печатать только на почтовых марках; никаких казней.

Прочел роман Анатолия Приставкина (повесть?) “Ночевала тучка золотая”. Бог весть, когда это будет издано^[4]. Детдомовцы в конце войны; их новое, несчастное жительство на Северном Кавказе (чеченцы, ушедшие в горы, кровавая резня; “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство”).

За это же время прочел две большие рукописи Зиновия Паперного и Алексея Кондратовича (рецензирование для Комиздата и “Советского писателя”).

После публикации в “ЛГ” обрушилась новая волна переписки; появились новые корреспонденты; некоторые требуют немалого внимания (например, старый уже человек, бывший танкист, архитектор Георгий Викторович Ключарев). Прочел его книгу “Конец └зимней грозы”” — нечто документально-художественное, восстанавливающее правду, нарушенную в “Горячем снеге” Бондарева. Были письма и трогательные, лестные, но я в этом смысле — какой-то “непроницаемый”: на самооценке не сказывается, — те же вечные сомнения, желание иного уровня работы. Правда, жить после таких писем как-то легче и даже веселее. А что, думаешь, где-то, выходит, тебя читают, чего-то ждут?

Недавно выступал на электромеханическом заводе; “по линии книголюбов”, как теперь говорят. Устраивал все это заводской энтузиаст из “книголюбов” Нариман Васильевич Янгосоров, бывший — давно — чемпионом Союза по гребле, но оставивший спорт и перешедший на завод рабочим. Когда возвращались, шли к автобусной остановке, он рассказал, что его отец, работавший в Грязовце в системе Заготскот, был репрессирован и расстрелян. Нариман и его младший брат были отправлены в разные детские дома, и братья оказались разлученными на семнадцать лет. “Обо мне, — рассказывал Янгосоров, — частенько писали в “Советском спорте”, и я надеялся, что брату попадется на глаза моя фамилия, но он не отзывался”. Позднее оказалось, что брат живет под другой фамилией, которую ему дали в детском доме (своей он по малости лет не знал).

То хоронили бывших фронтовиков, а тут подряд — Штыков^[5] и Пржиалковский — ушли дети расстрелянных. Оба — даровитые люди, но много пившие и многое хорошее в себе пропившие. Ранняя, да еще такая, безотцовщина и все сопутствующее могли ли способствовать чему-нибудь хорошему? А если приплюсовать к прямым жертвам сталинского правления эти косвенные — последствия для семей, женщин и детей? Сочтет ли кто и эту адскую цифру?

По телевидению прошла получасовая передача, посвященная творчеству Семена Гудзенко (в рамках цикла, связанного с 40-летием Победы). Не были прочитаны, может быть, самые известные стихотворения: “На снегу белизны госпитальной”, “Когда на бой идут, поют”, “Мы не <от> старости умрем, от старых ран умрем”. Впечатление было такое, что этот драматизм не устраивает, хотелось чего-нибудь поправильнее, поблагостнее, и конечно же преуспели. Да и читали в основном бездарно, не понимая этого поэта.

---

1 “Литературная газета”, 1984, 19 декабря.

2 Пржиалковский А. Г. (1930 — 1985) — костромской журналист.

3 Преподаватель Костромского высшего военно-командного училищахимической защиты Е. Б. Шиховцев переписывал сочинения В. В. Набокова вЛенинской библиотеке и распространял их в виде самиздата с собственнымпредисловием.

4 Повесть была опубликована в журнале “Знамя”, 1987, № 3 — 4.

5 Штыков Я. А. (1930 — 1984) — костромской художник.

Высшая политическая жизнь в нашем отечестве, судя по газетно-телевизионным отражениям, замерла: отсутствует Черненко, ну и,значит, остальные не выглядывают. На наш век этой политической игры, по недоразумению называемой, вернее, относимой к “развитому социализму”,хватит.

Толстой учил, что существует только настоящее, в котором — все наше;такое малое, короткое настоящее. И вот мы добровольно уступаем значительную часть нашего настоящего, нашего живого времени всякому вздору, обману, лжи, проформе. Все-таки я достаточно отчетливо написал об этом в статье для “Нового мира”, но теперь эта определенность снята усилиями многих, и я не знаю, как будет воспринята эта статья? 6Сегодня купил — и очень рад — сборник публицистики (эссе) Честертона.Прочел первые страницы — о детстве 7 , и вдруг подумал: и этот человек стаким ясным и светлым умом умер? То есть за этой моей неожиданной,невесть откуда взявшейся мыслью стояло что-то вроде того, что его ненужно было забирать отсюда, во всяком случае, так рано!“Игра” Бондарева — продолжение спуска; Кондратьев 8 в письме назвал это сочинение “бульварным романом”; а попроще сказать — барахтание в словах,претензии и ложь; вот где нет ни света, ни блеска истины, ни подлинного чувства, все — натуга, плоский пессимизм, скрытое угодничество перед властью и — вот что еще отвратительно — снобизм, высокомерие, отсутствие интереса и уважения к обыкновенному человеку, большинству народа; “из грязи в князи” — это не только про героев Бондарева; да и “княжество”-тодутое.

8.2.85.

В адвокатуре. После моего выступления разговор в кабинете у Громова 9 об отношениях адвокатуры и государства. И. Г. говорит, что участились случаи злоупотребления властью органами милиции, да и вообще местной властью. И что подобного раньше не было. В составе милиции становится все больше (с возрастанием численности) малоподходящих людей. Возраженияпротив злоупотреблений не нравятся: старшая власть из всех сил защищает младшую власть.

14.2.85.

Тома ездила на открытие нового здания Дома ребенка. Новоселье стало возможным после опубликования год назад в “Северной правде” статьи Томы о жалком состоянии Дома ребенка. Статья вызвала множество откликов в газету и писем в горисполком. Теперь выплыла наружу и такая подробность. Прочитав статью, Баландин 10 отбросил газету со словами: “Заметка для ЦРУ!” Не о детях подумал — о ЦРУ, т. е. о себе, о том, что, не дай бог,выползет сор из избы.

“Я хотел бы, чтобы любовь к моей родине была совместима с любовью к справедливости. Я не желаю моей родине любого величия, не желаю величия,которое зиждется на крови и лжи. Я хочу служить моей родине, служа справедливости…”“Мы боремся из-за оттенков, определяющих самого человека. Мы боремся из-за оттенка, который отделяет веру от мистицизма, энергию от исступления, силу от жестокости, и из-за еще более тонкого оттенка,который отделяет ложное от истинного и человека, на которого мы уповаем,от гнусных идолов, которых вы чтите”.

А. Камю, “Письма немецкому другу”. 1943. (“С Францией в сердце”. М.,1973, стр. 236, 239).

1 марта.

Позавчера вечером пришла жена Аркадия Пржиалковского, рассказала, что к сотруднице областного радио Люсе Андреевой накануне пожаловали два сотрудника госбезопасности (один — Сергей Сергеевич) — после работы,домой, было уже поздновато. Сославшись на Аркадия (очень удобно — нет в живых), уличили ее в размножении повести Булгакова “Собачье сердце” вколичестве пяти экземпляров (Люся — бывшая машинистка) и предложили способствовать им в сборе всех этих экземпляров. Что они еще ейговорили, неизвестно, но предложили позвонить Татьяне (жене Пржиалковского) с тем, чтобы она отыскала и отдала экземпляр, сделанный для Аркадия, а то ведь случайно Аркадий-младший может заинтересоваться и увезти с собой в училище, а это вызовет большие для него неприятности.Татьяна зашла к нам посоветоваться, как ей быть. Я сказал: ищите свой экземпляр и отдайте его, иначе не отвяжутся. При этом я вспомнил, что недавно (мне рассказывал об этом Николай Муренин 11 ) какой-то человек отпечатал 50 экземпляров какого-то сочинения в том же роде (чем-либо нежелательного), и пришлось Сергею Сергеевичу рыскать по городу, чтобы изъять из обращения все пятьдесят.

“Новый мир” напечатал мою статью, изрядно пощипанную. Имя Юрия Бондаревав конце статьи вписано в последний момент Карповым 12 . Опротестовывать,когда я узнал, было поздновато. Будь статья в полном варианте, я бы ею гордился, а сейчас не ясно, что же в итоге вышло и какой будет реакция,да и будет ли.

Рукопись в “Современнике” движется, прошла верстка, но, как и в прошлый раз, сменился редактор (Евграфов уволился, вместо него — неведомая мне Коновалова, пока мы разговаривали с нею нормально), и что будет дальше —трудно предположить 13 .

В “ЛГ” появилась рецензия Георгия Семенова на “Игру” Бондарева — подстать роману мнимой значительностью и фальшивым пафосом.

Читаю стенограммы Второй Государственной думы: меня вся эта “говорильня”задевает и волнует; это те самые заседания в Таврическом дворце, что описаны Шульгиным и знаменательны обрушением потолка.

Прошел вечер в театре, посвященный памяти Николая и Татьяны Шуваловых 14. Выставка из частных собраний и само заседание (в рамках так называемого призрачного Клуба — бездомного — творческой интеллигенции) происходили в фойе на втором этаже. Играли камерный оркестр музыкального училища и пианистка. Среди выступивших был и я. Я сказал о том, что любить и чтить художника нужно при жизни. Сослался на слова Ариадны Эфрон о том, что лучше бы книги ее матери — Марины Цветаевой — вышли вовремя (в России), то есть при ее жизни. (Ариадна Эфрон сказала это в ответ на вопрос корреспондента, рада ли она выходящим книгам ее матери,ее популярности). Вечер вышел печальным, но по общей атмосфере и всему распорядку, думаю, не уступал подобным же столичным и вообще подтвердил существование этой пресловутой интеллигенции, которая все-таки существует.

10 марта.

Посреди мартовского дня какая голубая была у меня тень! И у сугробов посторонам — такие же голубые! Да что там — нежно-голубые! Сколько ужеживу, сколько читал про синие и голубые тени каких-нибудь елей, сколькотех теней на картинах художников, а сам — не видел! Синие — видел, а вотчтобы такой голубизны, легкой, нежной, — нет — плохо, должно быть,смотрю вокруг; мало вижу. Я об этом уже задумывался: если слишкомсосредоточен на внутреннем — плохо видишь внешнее, окрестное. Но однодело, задумавшись, пройти улицу, улицей и ничего вокруг не разглядеть,не запомнить. И другое дело: всю жизнь так ходить. Впрочем, это я насебя наговариваю.

От голубой тени, что шла чуть-чуть впереди меня и слева, стало вдругпразднично и весело на душе, будто случилось что-то хорошее.

Снежная была зима: горы снега вдоль улиц, — бульдозерами разворочен,поднят на дыбы, и на глазах — под мартовским солнцем — чернеет,вытаивает вся грязь городской зимы: большая будет вода.

Вчера были на премьере “Филумены Мартурано” в постановке Шиманского 15 .Вернувшийся после странствий (стажировка у Товстоногова, попытка найтиместо главного), Шиманский был, думаю, счастлив: у входа спрашивалилишний билетик — это-то у нас, где на спектаклях бывает меньше стачеловек, — да и прием с аплодисментами по ходу действия был прекрасным.

Статья моя в “Новом мире” появилась, но откликов — за исключением звонкаЮрия Дмитриевича Черниченко — пока нет.

Появились статьи Г. Семенова и А. Овчаренко о романе Бондарева (“Игра”);я был им даже рад: они такие, какие следовало ожидать; разве что онивосторженнее, чем следовало ожидать; они выдержаны в такой интонации и втакой фразеологии, что поневоле подумаешь: кто-то сходит с ума: или ты,или эти люди. Среди наших знакомых — недоумение; несовпадение вощущениях читательских и в этих восторженных, поддакивающих умствованиях— полное, более того — удивляющее, вызывающее мысль о попрании здравогосмысла и всех эстетических мерок.

Я же думаю, что это на наших глазах растет наглость, охватывающая всепубличные сферы жизни; пользуются тем, что имеют возможность сказать,объявить (в газетах, по радио, по телевидению, в брошюрах и книгах), идумают, что настойчивость высказанного, его повторяемость обеспечиваютне какое-то там простое усвоение-запоминание, а ощущение /истинности/,более того — самой /истины!/ Им дела нет до того, что мы кое-что ещепомним, кое-что еще соображаем и знаем сами, — помните? так забудьте!спрашивать хочется? помолчите-ка лучше! выкрикнуть что-то желаете? неперекричите! — вот до чего дожили! Попрание здравого смысла,элементарной умственной добросовестности, порядочности — продолжается;статьи Семенова и Овчаренко кажутся своего рода пределом, до которогоможет дойти потерявшая себя, погрязшая в словоговорении, в подлаживаниик “сильным мира сего” мысль. Да и само качество мысли каково! Несвидетельство ли это того, что наглость и падение уровня мысли связаны,что вседозволенность разрушительна для мысли?Большое впечатление произвело сочинение об Испании 16 ; самоепоучительное и дорогое там — угол зрения, разрушающий стереотипное“каноническое” мышление; да и лучше понимаешь, какой опыт стоял завосемьдесят четвертым годом и между чем и чем делался выбор Оруэллом.

11 марта: сообщение о смерти Черненко; избрание Горбачева, выпускникаМГУ 1955 года (юридический факультет); на наш век этого избрания, безсомнения, хватит; к власти пришел человек нашего поколения (1931 год);начинается очередной цикл российских иллюзий. Еще осенью в Москверассказывали — подчеркнуто, — что семья Горбачева попросила провестиэкскурсию по цветаевским местам Москвы, а затем экскурсия была повторенадля самого Горбачева.

С утра я твердил нечто в стиле бондаревских сентенций: смерть — этосоциалистическая демократия в действии.

“В стиле”, но, надеюсь, не в духе этих претенциозных сочинений.

Сегодня вечером позвонил Борис Андреевич Можаев, поздравил сновомировской статьей; судя по оговоркам, не понравилось, что хорошоотозвался о повести Гранина (“литературщина” в изображении Жанны 17 ит. д.); насчет “литературщины”, думаю, Борис Андреевич не прав: другиеслабости есть, но все-таки не эта.

Любопытно, что от своих костромских собратьев не услышал ни единогоотзыва на свою статью; молчит и Корнилов, возможно, обиженный тем, что яотнес его к “менее известным”.

Неожиданные книги от Тимура Зульфикарова 18 .

Из второго письма “немецкому другу” Альбера Камю (в кн.: “С Францией всердце”. М., 1973):“Ваши жертвы не имеют значения, потому что ваша иерархия ценностейпорочна” (с. 242).

Если кто-то принимает это на свой счет, то с этим связаны огромныеразрушительные разочарования: то есть вы думали — это подвиг, геройство,самоотречение, а на поверку выходит — напрасная трата сил и даже жизни,какой-то пустой номер.

Андрей Битов в “Литературной Грузии” (из “Грузинского альбома”) —эссеист, а не художник; изощренная форма твердого, даже вызывающегоинакомыслия.

Из книги Мазуркевича (Киев, 1958) вырастает удивительная фигура ИванаГавриловича Прыжова; ныне — в сущности — позабытого (всплывает в “Другойжизни” Трифонова) 19 .

Читаю “Слово” Сергея Алексеева в “Нашем современнике”: проклятияхристианству, утверждение и прославление “языческой письменности”, чтодолжно доказывать некое русское первородство; в сущности — глубокоебезбожие, тенденция, подчинившая себе талант или то, что теперь вместо него.

Поистине самое время заняться ниспровержением христианства на Руси;поищем виноватых на стороне, в тысяча первый раз поищем и таким образомочистимся и вознесемся выше всех других народов: Россия, как известноныне и по бондаревской “Игре”, — “совесть мира и человечества: спасение— от нее”.

Бондарев не задается вопросом: а захотят ли все эти малые народы —спасаться?24 марта.

Не думай о себе, не думай о себе, не думай о себе.

Вчера Никита на турпоезде поехал по маршруту Киев — Одесса — Кишинев —Львов. Я провожал, ездил на вокзал… Смотрел на ребят…

В который раз задумываюсь о разрастающемся могуществе государства, оприсвоенном им себе праве распоряжаться человеческими жизнями, особенномолодыми. Ты родился — и ты уже не свободен, пронумерован, взят научет — и дайте срок! — переучтут еще, не ускользнешь! Обязанныйродителям, природе, ты — от рождения — становишься более обязанным неим, а государству. Ты родился, и отныне родители теряют право на твоюжизнь, и вообще никто не смеет посягнуть на нее, ибо такоепосягательство преступно, но вот парадокс: это право — распоряжатьсятвоей жизнью — захватывает государство: оно может вырвать тебя из кругатвоей семьи, друзей, твоих занятий, твоей работы, когда емузаблагорассудится, и, не спросясь твоего согласия, может отправить вкакой-нибудь Афганистан или даже в Африку, и, если тебе там снесутголову, оно и не подумает воспринять это как трагедию или — что ближе кистине — как преступление.

Как это было в “тридцать седьмом”, думаем мы: неужели поверхность жизниоставалась спокойной и ни о чем подспудном ни по каким признакам нельзябыло догадаться? Или, когда продергивают густую морковь, это незаметно?Ну а когда дерут пучками — тоже? А чего ломать голову — теперь, в годыафганской войны, это стало понятнее: поверхность жизни, если считать занее ту идеологическую пленку, которой она не то чтобы “подернута”, апоистине — /задернута/, остается спокойной и даже — невозмутимой;невозмутимость ныне — особая, коренная доблесть: все как следует, всепрекрасно, все идет единственно возможным и, значит, должным образом;одинокому материнскому плачу этот радиотелевизионный и газетный грохотне пронзить, не пробиться, и если я что-то слышу, то только силойвоображения и сочувствия; /тогда /драли “пучками”, но не спазмами листраха и растерянности надо объяснять — вдобавок! — тогдашнееофициальное, видимое-слышимое, навязываемое благополучие?Яркое мартовское солнце, еще не набравшее чистоты синего цвета утреннее,бледноватое небо, чернота оттаявшей мостовой, отчетливость деревьев,рисунка ветвей на последнем снегу, еще не сползшем с крыш сараев, ещепосверкивающем бодро в развороченных, разбросанных лопатами сугробах;проносятся автомобили, прохожие пересекают мой заоконный пейзаж, —разве, кроме этого, еще что-нибудь /происходит/? Разве об этом,происходящем, можно догадаться? Разве этот невозмутимый покой может бытьнарушен? Разве прилично его нарушать? Я уже не говорю о том, чтонарушать его непозволительно!Стараюсь не думать о том, сколько мне лет; но случаются напоминания: тона фотографиях, то еще как-нибудь.

Неожиданно предложили ехать в Польшу: в составе какой-то “сборной”делегации Союза писателей — в апреле, на восемь дней. Опять заполнял,собирал, относил, — какое-то непривычное, малоприятное занятие. И непоймешь — хорошо ли, что едешь, или лучше бы сидеть дома — со своими исвоей работой?Новомировская статья получила пока мало откликов, то есть — в письмах;на ту, давнюю, восемьдесят первого, было больше. Я об этом не горюю, ноотзвук какой-то хотелось бы слышать. Впрочем, это не так уж и важно.Сейчас для меня важнее начать новую работу, по возможности полноотвечающую моему теперешнему настроению и ходу мыслей; и тут есть надчем задуматься.

28 апреля.

Вернулся не из Польши — из Москвы. Польша отложена; в Инкомиссиисказали, что документы мои выездные запоздали и что поеду с очереднойделегацией. Я и обрадовался <…>. И еще любопытно: до предполагаемогодня отъезда остается меньше недели, а мне ничего не сообщают — еду, нетли? — пришлось звонить самому, тогда-то и узнал, что документы непослали. А как там было на самом деле, бог весть? Что-то сомнительнонасчет документов. Одно хорошо вне сомнения: не оказался в одной группесо Стрелковой; эта дама-воительница не вызывала у меня расположения нивблизи, ни вдали; кроме того, как мне сказали в эту московскую поездку,в свое время означенная дама написала донос на Юрия Домбровского;словом, с польским вопросом пока покончено. А я ведь в порядкеподготовки прочел роман нынешней руководительницы польского Союзаписателей Галины Аудерской “Варшавская Сирена” (совсем неплохая книга) иочень полезное историческое сочинение польского профессора Велиховского(издана в Киеве) о борьбе с реакционным подпольем в 45 — 48 годах, стщательно прослеженной предысторией. Чтение было ненапрасное.

В Москве обговаривал окончательный текст рукописи в “Советскомписателе” 20 с Еленой Ивановной Изгородиной, сокращал статью оТрифонове для “Нового мира” (опять не повезло: Нуйкина легла в больницу,и статью будет вести Койранская, которой как-то не доверяю; старая,утомленная, строго исполняющая волю нынешнего новомировского начальства— так, во всяком случае, я ее воспринимаю). Если в издательстве всевроде бы благополучно, то в журнале выйдет ли что — пока не знаю 21 .Высказанные Литвиновым 22 пожелания (чтобы учел их при сокращении)носили исключительно идеологический характер: не слишком ли плоховыглядят в статье современные герои Трифонова. Я пожал плечами: какиеони у Трифонова, такие же — у меня. Так я и уехал, не зная, каквосприняты мои сокращения. В “СП” последняя преграда перед запускомрукописи в производство, то есть перед засылкой в набор, — желание ДианыТевекелян (она — в главной редакции) прочесть рукопись. Причем онасделала вид, что я сам просил ее об этом; я же при встрече в декабрепросил лишь о поддержке в случае каких-либо неблагоприятныхобстоятельств. Придется, видимо, написать ей небольшое письмецо, чтобыне случилось от ее чтения какой-нибудь беды.

Виделся с Викторией Николаевной Семиной; привез с собой семинскиерукописи (письма, внутренние рецензии); издательство хочет, чтобы я былсоставителем книги; я же предложил, чтобы составителей было двое:Виктория Николаевна и я 23 . Встретились мы хорошо, взаимопонимание былополное: ничего разочаровывающего, как иногда бывает, я не испытал.Остановилась Виктория Николаевна у старого друга семьи — Льва Левицкого,чье имя мне, конечно, было известно, ну, хотя бы как автора книги оПаустовском, как составителя воспоминаний о нем.

Побывал в “Дружбе народов”, виделся с Дурново, Игруновой (новой, совсеммолоденькой заведующей отделом критики), с Аннинским, с зашедшим к немуБолдыревым и так далее; разговаривал с Наташей Воробьевой насчет книги оКонстантине Дмитриевиче 24 . Много толков о моей новомировской статье.Включили ее в рукопись книги, для чего издательство пошло на увеличениеобъема на два с половиной листа. Говорят разное (о статье), но восновном хорошо и более того.

Среди почтовых откликов на статью — от Залыгина, Нила Гилевича (этонеожиданно), от Елены Ржевской.

Ездил в Переделкино к Оскоцкому. Он живет на даче Василия Смирнова(“Открытие мира” и так далее) до середины мая. То ли ему эти сосны подуше, то ли само присутствие в Переделкине дорого — /греет душу./ Вовремя прогулки встретили Катаева. День был сухой, теплый, он шелвысокий, в темном пальто, худой, глядя прямо перед собой и чуть-чутьвверх, никого не замечая: он догуливал, доживал, и робкое “здравствуйте”Валентина истерлось на полувзлете. Шел человек — очень старый, нодостаточно уверенно, без палки, погруженный в себя, — самое точное, чтоможно сказать, и я подумал, что вот он живой еще весь, но вся жизнь егосейчас в голове — в этих последних попытках найти смысл в прожитом ипримириться с концом, со своим уж теперь — не других — исчезновением.

Прошли мимо пустующей дачи Пастернака, смотрящей окнами в поле и вдаль;семье она больше <не> принадлежит, и теперь вопрос в том, кто решитсястать ее хозяином. Открыв, приподняв щеколду на калитке, вошли на дачуЧуковского: никого, на стене сарая силуэт, кажется, сурка, стоящего назадних лапах, на веранде — расписание работы музея, который тоже, вполневероятно, доживает последние дни; идет суд, СП забирает дачу себе;участок кажется огромным, потому что не видно забора: высоченные, старыесосны, не дача — лесовладение; по-весеннему сыро, трава под ногамихлюпает, и мы не пошли на поляну, где Корней Иванович жег костры для детей.

Я не сведущ в этих делах, но выходит, что Пастернак и Чуковский невыкупили свои дачи у Литфонда: может быть, надеялись, что за их заслугиперед литературой и отечеством Союз писателей сохранит дачи за ихсемьями. Ярославец и Секретарь Союза мечтаниям не предавался: он выкупилсвою дачу, и теперь в двух домах, стоящих на участке (плюс гараж), можетпрекрасно располагаться вся его семья. А в ненужное им время за стосорок рублей в месяц — семья Критика — “полукровки” Валентина Оскоцкого(а товарищ Смирнов в национальном вопросе был щепетилен чрезвычайно!).Это не важно, что никому не приходит в голову затевать здесь музей, да исамо имя бывшего Лауреата и Секретаря в истории нашей литературыупоминается все реже — впрочем, в детстве его “Открытие мира” мненравилось; да что я про историю — в истории, хоть мельчайшей нонпарелью,но отпечатается, — важнее сегодняшняя память, сегодняшний отзвук, аих-то и нет; но эта дача не опустеет, других хозяев у нее не будет.Хорошо быть писателем с такой собственной дачей — простым смертнымписателем: не чета всяким бессмертным с их глупыми надеждами наблагодарность потомков; да и денег смертные не жалеют: все, что нужно,выкупают при жизни, вкладывают, реализуют, — слава им, умеющим жить!Валентин рассказывал, что зашел как-то к Евтушенко (в том жеПеределкине); тот предложил гостю чтение из новой работы. Последовалистраницы из сценария о трех мушкетерах. Хозяин поделился сомнениями: онне знает, где бы ему лучше снимать свой фильм (и играть д’Артаньяна) —то ли в Голливуде, то ли в Париже; лично он все-таки склоняется кПарижу. Валентин ушел от великого поэта и творца в некотором недоумении,хотя относится к Евтушенко с большим почтением.

Ваши бы нам заботы, господин учитель, — могли бы сказать миллионы людей.А впрочем, его дело, какие у него заботы, — только не надо бы привлекатьк ним внимание тех самых миллионов. Ну разве что на уровне журнала“Советский экран”, на уровне какого-нибудь актера Проскур<ина> илиЗбруева: над чем работаете, кого мечтаете сыграть?Валентин немного пощипал мою статью, но серьезного в его доводах быломало. Если в ней есть хорошее, то не в частностях (в том или иномразборе), а в общем направлении и духе.

<…> Что такое человек для государства? — вот о чем хотелось быспросить; вот о чем должна бы спрашивать литература всегда, не уставая,спрашивать и переспрашивать и снова повторять: что для государствачеловек? “Государственники” Александра Проханова — это баловнигосударства, а “державность” у Кожинова и его соратников — это сытость,благополучие, барство и “аристократизм” на новый лад; этих — не убиваютв Афганистане, этих не облучает где ни попадя, эти не страдают отнехватки масла, творога или молока, этим не надо тратить время на то,чтобы купить себе обыкновенный приличный пиджак; возможно, их дети иливнуки тоже страдают, но — от пьянства отцов, а не от очередных глупостей“исторического процесса”.

Еще до поездки в Москву услышал от Коли Муренина такую историю: средиоткликов на статью “Комсомолки” о “двойниках” (юные “неонацисты” изБелой Церкви) появилась и заметка из Костромы, подписанная инициалами.Судя по содержанию, писала какая-то старшеклассница. Стоило газетепоявиться в Костроме, как возник вопрос: кто скрывается за темиинициалами. Сначала вопрос возник у товарища Тупиченкова 25 , следом —разумеется — у обкома ВЛКСМ на уровне секретарей. На другой день кМуренину явился Сергей Сергеевич, тот самый светловолосый, ясноглазый,что почтил своим присутствием и заседание литобъединения, посвященноеВоронскому, и мое 50-летие. Явился и проверил списки “школы молодогопублициста” при редакции: нет ли подобных инициалов. Увы, не совпали.Тогда он попросил Колю позвонить в “Комсомолку” и узнать, известно литам, кто скрывается за инициалами. Коля ответил ему, что это неэтично, итот вроде бы отвязался. Надо будет спросить, увенчалось ли “дознание”успехом? А ведь о чем хлопотал, чего желал товарищ Тупиченков? Чтобы вшколе, где учится эта вредная особа — а она явно продемонстрировала своюидеологическую неустойчивость, — было проведено необходимое собрание.Пока же было дано указание обсудить эту заметку, роняющую честьКостромы, на собраниях в других школах. Точнее, написать: “Бросающуютень на идеологическую работу Костромской областной партийнойорганизации”. В этом-то секрет всего расследования: а вдруг заметкупрочтут в Цека? И что при этом подумают? Про того же товарищаТупиченкова, нашего красавца и актера? А?И еще история из нашей провинциальной кипучей жизни: перед самым моимотъездом по городу пронесся — по всем общественным горизонталям — слух:три ученицы 38-й средней школы избили десятиклассницу у нее дома так,что она попала в реанимацию. Били ученицы 8, 9 и 10 класса: самаястаршая из них — дочь председателя облисполкома Горячева (до недавнеговремени работал вторым секретарем обкома партии); другая девочка — дочьполковника-ракетчика, как мне потом любезно сообщила наша соседка,находящаяся в родственных отношениях с этой семьей, того самогополковника, что некоторое время назад получил партийное взыскание за то,что в пьяном воинственном воодушевлении откусил кусок уха некоемунеугодившему ему человеку; третья из нападавших — дочь начальникакакого-то ремонтно-строительного треста. Постепенно по городураспространились подробности: девочка была избита (били и утюгом),волосы ей обрезали ножом, поливали каким-то химическим бытовымпрепаратом (то ли против тараканов, то ли против моли или еще противчего). Затем вдруг новая волна слухов: девочка умерла! С утра — впредполагаемый день похорон — у дома, где жила девочка, стала собиратьсятолпа; пришлось разъяснять, что девочка жива и через день придет вшколу; одновременно весь город обсуждал, что Горячев явился к родителямдевочки, просил не возбуждать дела, иначе он — якобы — застрелится у нихна пороге. Дочь же свою он якобы немедленно отправил в Никольскуюбольницу. Жильцы обкомовского дома говорили, что эта дочь известна тем,что кричала на отцовского шофера и так далее. Чуть позже — когда я ужевернулся — стало известно, что райком комсомола не утвердил решениешкольного комсомольского собрания об исключении этой юной садистки “изрядов”, сославшись на ее малую сознательность, на детскую незрелость.

Как быстро возмущение случившимся приняло “антиначальнический” оттенок!Порочность девицы тотчас оказалась связанной с порочным изобилием(обилием) власти в руках нескольких лиц, чьи нравственные качества, темболее — преимущества, никому не известны, скрыты, как быподразумеваются, но никогда не явлены, а доступны обычному наблюдениюлишь их отделенность, вознесенность, кастовость, надутость, чтоавтоматически вызывает неодобрение и подозрительность в большинстве. Вслухах и комментариях публики в конторах, в автобусах, на улице были всеоттенки, не встречалось лишь сочувствие Горячеву.

Наконец, еще история: в отдел писем “Северной правды” к Люде К. пришлаженщина и рассказала, что ее сын, студент 3-го курса Технологическогоинститута, не захотел идти в армию и куда-то уехал; женщину неоднократновызывали в милицию, допрашивали, но она ничего не могла сказать сверхтого, что уехал, а куда, не сказал. Наконец, сегодня, то есть как раз втот день, когда она пришла в редакцию, ее опять вызвали в милицию иобъявили, что получен от прокурора ордер на обыск в ее квартире. Вот онаи пришла в редакцию за защитой. Люда даже растерялась, потом пошла вдругой кабинет и позвонила в милицию; ей там сказали, что обыск ужепроизведен и студент найден в шкафу, где прятался уже несколько месяцев,скрываясь от призыва. Люда, вернувшись, ничего, конечно,женщине-просительнице не сообщила, а стала успокаивать, побуждая идтидомой. Но женщина словно чувствовала, что что-то произошло, и долго неуходила из редакции. Потом все-таки медленно и тревожно пошла. Ее ждаливзломанные двери и распахнутый пустой шкаф. Что скрывалось за этимотчаянным поступком юноши — кто скажет? Он не был религиознымпротивником армии, и с психикой, вероятно, все было в порядке. Старшийего брат, благополучно пройдя армию, работает где-то в Костромеинженером. Что теперь будет с этим юношей? Какую роль сыграла в егорешении мать? Какую — Афганистан? В одном можно не сомневаться: нашегосударство не забудет ему этого шкафа до конца его дней. А если “незабудет”, то и конец дней придет скорее обычного, — милосердия ждать неприходится, да и гласности в суде и наказании — тоже.

3 мая.

Даже если сильно не праздновать, праздники утомительны; сбиваешься“с шага”. Первого мая ходили на площадь; те же голубые мундиры, голубыефуражки, те же девятеро — перед трибуной. Юра Останин, нынеподполковник, бывший студент пединститута, увлекавшийся когда-тофотографией и занимавшийся у меня журналистикой, на этот раз охранялвход на трибуну, рядом с телефонной будкой (всегда устанавливается заспиной трибуны рядом с дверью, через которую проходят члены бюрообкома). Как всегда, над трибуной возвышались портреты высшихруководителей, исполненные нашими костромскими художниками. Их пиджаки —вот новость! — не сверкали геройскими Звездами; у Горбачева нет, и у нихкак бы не стало; странная, однако, логика руководила теми, кто отдал постране это распоряжение: закрасить на портретах ордена.

Людей было много, в глазах от этой быстро движущейся реки рябило, иказалось, чуть дольше не отводить глаз — закружится голова. И я отводилглаза. Григорий Григорьевич выкрикивал лозунги, в микрофон, —провозглашал, но в паре с кем-то и меньше обычного: не иначе, сочли, чтоначальнику областного управления культуры это занятие не вполнеподобает. Опять думал о том, что люди одеты бедно, что интеллигентныелица выделяются и как-то приятно их видеть, хотя иногда они болезненны ив них — мерещится, должно быть, — запечатлено какое-то неудобство:оттого, что нужно тащить какой-нибудь флаг, картинку какую-нибудь,как-то отзываться на провозглашаемые призывы и лозунги, спешить, догоняявпереди идущую быструю колонну.

Я люблю повторяемость: ходить одной и той же дорогой, встречать одних итех же людей, в одно и то же время садиться за стол и так далее. Но вэтом празднике на площади всегда есть что-то скучное; кажется, на глазахисчезает содержание; или всякая ритуальность связана с убывающей —неизбежно — содержательностью. Сегодня одна немолодая женщина-врачсказала, что она прошла мимо трибуны, глядя прямо перед собой: ейнеприятно смотреть на эти надутые, мрачные лица. Разумеется, не все лицанадутые и мрачные, кто-то, как всегда, улыбался, махал рукой, но однаждыей открылось несовпадение между ее настроением и настроением тех, иона — отвернулась. За ритуальностью и внутри нее может быть живое, неспорю, но всё вместе, где живое и мертвое, формальное, тайная идеяпроформы, как бы нейтрализуют друг друга, это образует некое действо,вдруг повлиявшее на меня самым угнетающим образом: повеяло какой-тобессмыслицей или, лучше сказать, силой, обессмысливающей жизнь.

Иногда имеешь дело с тем, что убивает интерес к жизни, обесценивает ее,и тогда вдруг — это бывает внезапно и не является результатомобдумывания — испытываешь готовность умереть: ничего вдруг не жаль, всетускнеет, нечего с /этим /совмещаться, быть рядом и заодно. Я не имеюздесь в виду нынешнюю демонстрацию, но — что-то подобное; нужно себяподловить на этом ощущении бессмыслицы и запомнить, в связи с чем оноявилось (тут речь не о том, что жизнь вообще “бессмысленна”, что мы —мельчайшие частицы живого вещества, затерянные на мельчайшие доливремени в мельчайших пространствах).

Читаю письма Виталия Семина; не испытываю при этом никакого неудобства:словно читаю “произведения”, словно так и надо и даже более того —необходимо, что<бы> прочло их как можно больше людей. Сколькоадресатов — столько Семиных; скажем, восемь адресатов — восемь гранейличности; компромисс — небольшой — проглядывает в письмах к Лавлинскому(Семин очень благодарен ему за публикацию “Нагрудного знака” в “Дружбенародов”), но все остальные различия связаны вовсе не со степеньюкомпромисса, а с личностью, образом жизни, индивидуальностью адресатов.Это естественно, так обычно и бывает, но у Семина это при чтении подрядочень заметно; тут открываются как бы разные “слои” его характера, ума итак далее, и ясно видишь, где он — “худший” и где — “лучший”, и как это,да и многие оттенки соединяются воедино, и как “лучший”, истинный, беретверх над всем прочим, словно “служенье литературе” — велит, словно мусоростается всегда внизу, и поднятая пыль все равно оседает.

Пришли вчера на наше футбольное поле, а оно за зиму превращено еще водну городскую свалку: видно, лень была шоферне на самосвалах ездить далеко.

Нет, праздники не по мне: какая-то остановка.

11.5.85.

Корнилов 26 и другие обрадованы тем, что Горбачев в докладе упомянулСталина. Аплодисменты в зале и в самом деле были длительными. Не важно,что Сталин не назван Главнокомандующим, важно, что вообще назван. Хотянаше общество именуется обществом развитого социализма, я думаю, чтоистинно социалистического в нем мало. Общество под стать многим прочим.И государство — под стать… То есть мы похожи или тем же мироммазаны… Отсюда — утверждение общих ценностей, уравнивающих с другимигосударствами, особенно жестокого строя. Я не против — сочтем былыенадежды за утопии, — но: не будем злоупотреблять социалистическойтерминологией, будем называть все своими именами.

15 мая.

Вчера я согласился принять участие в телевизионной передаче “Писатель ижизнь” вместе с Феликсом Кузнецовым (разговаривали вчера по телефону).Очень не хотелось, но поддался уговорам женщины с ЦТ. А сегодня утромуже думал о том, чтобы не ехать. Очень огорчил сегодня разговор с ЕленойИвановной Изгородиной, она сама позвонила, чтобы сказать, что ДианаТевекелян сделала много неприятных (перестраховочных и вкусовых)замечаний по моей рукописи. Или это она так отреагировала на мое письмо,где я просил ее быть терпимой? Завтра вечером буду звонить Изгородиной,чтобы узнать, чем закончились ее переговоры с Дианой. Вот удружиладавняя знакомая! А впрочем, не того ли следовало ожидать? Если подумать,то мы в понимании жизни (по судьбам и опыту) и не можем с ней сойтись.Остальное — отсюда.

Пробую писать о так называемой “новой волне” в драматургии (дляальманаха “Современная драматургия”), но настроения что-то нет, да и этателевизионная затея переходит статье дорогу.

Сообщение в газете о гибели в Пакистане группы наших военнопленных,попытавшихся освободиться из рук афганцев; сколько их погибло — несказано, имен нет, соболезнования близким нет тоже.

Кондратьев в письме объясняется на близкую тему: оправдывается.

Отмечали в Союзе 27 9 Мая. Шапошников не пришел — сажал картошку;подвыпившая Гуссаковская рассказывала о своей родне: ее дед былпоследним вице-губернатором Костромы, мать в 13-м году, будучи девочкой,приветствовала царя во время торжественной церемонии; средимальчиков-гимназистов царя приветствовал Федя Трухин, будущийгенерал-лейтенант, кавалер ордена Боевого Красного Знамени (заГражданскую войну), заместитель генерала Власова; этот Федор был влюбленв мать Гуссаковской и не раз бывал у них дома. Ольга Николаевнаприпоминает — насколько сама или по чьим-то рассказам? — что в тридцатьседьмом году Трухин приезжал к ним (в ту пору он учился в какой-тоакадемии?) и говорил, что чувствует себя одиноким деревом, а вокруг толи озеро, то ли топь.

Виктор Елманов рассказал, что его отец был арестован в 49-м году ипропал без вести; на запросы было отвечено, что о судьбе его ничего неизвестно. Когда Елманову была предложена должность секретаряБелорусского ВТО, он ходил на собеседование к Петрашкевичу, тогдаработавшему в Цека; ныне — драматург, член СП. Когда Петрашкевич услышалисторию отца (не реабилитирован?), то назначение не состоялось.

В связи с избиением десятиклассницы 38-й школы приезжала корреспондент“Комсомольской правды”; первый секретарь обкома ВЛКСМ просил невыступать в газете по этому поводу; была встреча и с Горячевым; в“Молодом ленинце” убеждены, что статьи не будет.

Вчера Блянк 28 сказал мне, что отвез письмо на имя Политбюро Цека (повсяким общим вопросам, в поддержку курса на “порядок” и тому подобное,но с выпадами против местного начальства). Когда спросил на костромскойпочте начальницу отделения, отправит ли она такое письмо дальше, таответила: мы отправим, но какие указания на этот счет имеют насортировальном пункте, я не знаю. То есть косвенно она дала понять, чтогарантий нет. Вот Блянк и сдал свое письмо в одном из подъездов зданияна Старой площади.

Звонила Селиванова (“ЛГ”), сказала, что говорила обо мне (оновомировской статье) в ТВ-передаче “Круг чтения”, но я этого не знал ипередачи не видел.

В СП — спор о Сталине; Корнилов с Жанной Павловной оказались водиночестве, Корнилов сильно занервничал, и я, готовый подбросить ещеполешко в тот костер, увел разговор в сторону.

28 мая.

Вернулся из Москвы в субботу вечером, то есть 25-го; а в среду, 23-го,вместе с Золотусским и Лесневским под управлением Феликса Кузнецоваучаствовал в съемке ТВ-передачи “Писатель и жизнь”.Беседовали-рассуждали мы с двенадцати до трех часов; наговорили всякойвсячины, не знаю, выйдет ли что из этой затеи. Мне было хуже всех,потому что перед камерами я сидел впервые и кое-какие излишне резкиесловечки с языка сорвались; то есть стилистического совершенства в моейречи не было. Ну а намеренные резкости вряд ли пройдут в эфир, хотяхотелось бы. Еще понял, что при известном навыке и опыте на ТВ вполнеможно говорить спокойно, без лишних переживаний. Ну а в этот раз безпереживаний не обошлось.

Познакомился с Владимиром Соколовым; он знает обо мне от Кондратьева.После долгого перерыва разговаривали с Золотусским…

Борьба с пьянством выразилась, в частности, в том, что в ЦДЛ прекращенапродажа спиртного; говорят, шесть официантов подали заявление об уходе.Говорят также, что на секретариате Московской писательской организацииВладимир Гусев выступил с протестом по этому поводу.

Познакомился также с Юрием Томашевским; оказывается, он поступил нафакультет журналистики после службы в армии в пятьдесят седьмом году.Рассказывал о своих хождениях в Госкомиздат (к Чикину: “Широкаякомсомольская улыбка, все знает, все понимает”), о борьбе за 4-томникЗощенко.

…Какое доброе и щедрое письмо пришло от Василя Быкова!Речь Горбачева, переданная по ТВ, в газетах не напечатана; но вышлаброшюрой 29 . Речь хороша многими сторонами. Во всяком случае, с временХрущева с народом, то есть со всеми нами, так не разговаривали. В Москвераспространяются легенды, долженствующие показать явный и обнадеживающийинтерес нового лидера к искусству (посетил “без предупреждения” “ДядюВаню” во МХАТе, а потом позвонил Ефремову, поблагодарил) и литературе(позвонил Исаеву, спутнику по поездке в Англию, и поблагодарил за книгу,которую тот ему прислал).

Ожидания ожиданиями, но страх в редакциях и перестраховка — прежние.Диана Тевекелян, работающая в главной редакции “Советского писателя”,причинила немало вреда моей рукописи, взявшись ее прочесть. К тому жесказала всем, что я ее об этом просил. Чудеса! Объясняю ее вмешательствотолько желанием перестраховаться.

Народные умы расшифровали фамилию Горбачев так: “Гораздо Образованнее,Работоспособнее Брежнева, Андропова, Черненко; Его Время”.

Вот уж поистине в духе наших вечных умильных надежд!Еще подробность из нашего быта: вологодские власти потребовали у нашеготеатра (выехал в Вологду на гастроли) около ста пригласительных билетови были очень раздосадованы (до скандала), что костромичи выделили длягостей 4 — 6 ряды, тогда как надо было дать 6 — 9 ряды. В чем дело?Оказывается, вологодское высшее начальство привыкло сидеть в шестомряду, все же начальники поменьше должны сидеть позади, а не впереди.Костромичи невольно нарушили этот заведенный порядок и вызвалинеудовольствие. Вот вам и Вологда — оплот русского народного духа.

9 июля.

Провел в Москве без малого две недели; выступал на Совете по критике,разговоры разговаривал, прочел роман Дудинцева “Неизвестныйсолдат”… 30 На редсовете “Современника” Фролов 31 объявил, что моякнижка о Залыгине “выскочит” через несколько дней. Когда же я зашел кнему в издательство, <узнал>, что ничего подобного, что она в планечетвертого квартала, но в Главлите она уже подписана; и это улучшило моенастроение. Разговаривал с Залыгиным, Черниченко, Личутиным и так далее.Впервые выступал на Совете по критике; лишь Черниченко да я сорвалиаплодисменты. Многие спрашивают, когда же я окажусь в Москве? А мне —совсем не хочется там оказаться. Случись такое — не будет у менядушевного покоя, и тысячи мелочей меня погубят.

Литературная среда полна разговоров о переменах в идеологическомаппарате Цека. “У нас республика, а не помойное ведро”, — якобы сказалЯнош Кадар, услыхав о назначении послом в Венгрию Стукалина. Однако покавсе на постах, в том числе и Стукалин. А вот нашего Баландина наградилиорденом Ленина, и послезавтра ожидается приезд в Кострому Воротникова 32 на какое-то республиканское совещание по мелиорации. Город выметен,вычищен, дома и заборы в свежей краске и так далее. Неужели, я думаю,люди баландинского типа по-прежнему будут занимать высокие посты? Илидостаточно переменить-обновить фразеологию, а командовать как обычно?То, что происходило на Правлении СП СССР, да и на Совете по критике,показывает, что люди, на протяжении трех последних лет цитировавшие —упоенно и громко — поочередно — трех вождей, ничуть этим не смущаются иблагополучно занимают свои высокие посты. Они преданны заранее любомукурсу политики — старому, архистарому или новому. Закрадывается мысль,что им все равно, чему соответствовать, важно — своевременное,максимально полное и непременно — громкое — соответствие.

Впервые слышал выступление Левы Аннинского; впечатлениеразочаровывающее: …пьем, потому что работать не умеем; работать неумеем, потому что пьем; и где-то подспудно — узды не хватает; ещенемного, и пожалеем начальников — тоже из любимых и старых Левиных мыслей.

Статья Гуськова и Скопиной в “Комсомолке” 33 вызвала отпор со стороныМихалкова и Феликса Кузнецова. Стеной готовы встать — не дадим в обидуБондарева, а может быть, за этим еще и опасенье, что того гляди — всемдостанется от критики: и лауреатам, и секретарям, и гертрудам 34 .

Пришла рецензия на рукопись Баранова, поддержанная редактором:предлагается вычеркнуть из дневников мальчика все, связанное срепрессиями, с финской войной, с выборами в Верховный Совет. Рецензентне может поверить, что так мог думать и, главное, — на самом делетак/ думал /— этот буйский школьник. Я эту рецензию перепечатаю себе напамять, а сокращения делать — откажусь 35 .

10.7.85.

Возвращался из Москвы (6-го июля) автобусом. После Петровска сзади меняна сиденье оказалось двое. И разговорились. Первого я приметил чутьраньше. Он вошел необычно громко: “Здравствуйте. Где я могу тутустроиться?.. Нет, мне лучше в серединке автобуса”. Потом подсел ккакой-то девушке, что-то толковал про кино и телевидение и вообщеговорил бойко, каким-то киноголосом и был явно пьяненький. Когда жерядом с ним сел новый пассажир, завязался разговор. (Первого назовуКиноартистом, второго — Механизатором.)///К.:/ Ты чего, с работы едешь?///М.:/ Да я сачканул. Еще часа два надо бы работать.

///К.:/ Сачканул? Нехорошо ведь. Как это вообще “сачканул”?///М.:/ Да как? Выпили по две бутылки красного и еще два с половиной литраводки.

///К.:/ Рассказывай, кем работаешь?М. отвечает, что послан с производства, работает механизатором.

///М.:/ А ты где работаешь?///К.:/ Не могу сказать.

///М.:/ Как это?///К.:/ Не могу — и все.

///М./ (после паузы): Не дело говоришь. Скажи приблизительно.

///К.:/ Это дело, связанное с космосом. И вообще я из-за границы еду.

///М./ (после паузы): Не дело говоришь.

Тема заграницы не получает развития. Молчание.

///К.:/ Я в Ростов еду. К отцу. Люблю Ростов.

///М.:/ А я в Семибратово. Люблю Семибратово.

///К.:/ Меня в Ростове все знают.

///М.:/ Меня в Семибратове тоже все знают. Я их не знаю, а они всездороваются.

///М./ (после паузы): Жаль напарника. Завтра будет за меня вкалывать,потому что завтра я не вернусь. Должен же быть у меня выходной. А онбудет вкалывать и меня ждать.

///К.:/ Значит, переживаешь? Да?! Замечательно. Вот мы, бывало, заграницей вспоминаем Россию и думаем о таких, как ты. Они же переживают!На них Россия держится!///М./ (после тяжелой паузы): Не дело говоришь.

К. предлагает выйти в Ростове и выпить.

///М.:/ У меня денег нет.

///К.:/ Я тебе налью рюмочку.

К. по мере приближения к Ростову про обещанное угощение забывает.

Ростов, и К. отчаливает.

12 июля: один; вчера до двух ночи возился с письмами <…> Будет ливремя, чтобы перечитать хотя бы часть, что-то припомнить, может быть,что-то взять из своих сочинений; много там чувств, и даже чересчурмного, да ведь правда — стыдись не стыдись, а таким был. Просматривалвчера же свое сочинение про “футбол по воскресеньям”, с этого иначалось, и полез в эту пыль, и поднялась эта душевная смута и горчайшеесожаление, что столько всего прошло; тогда же подумал, что если напишу,смогу написать что-то сверх критики, то оно должно вместить всюоставшуюся /за/ критикой мою жизнь и мысль, именно всю, что вместится,потому что ни на что другое не будет уже ни сил, ни времени. То, что яхотел бы написать, должно было бы соединить жизнь, реальных(переиначенных) людей, литературные и прочие книжные впечатления изнания, то есть все, чем живу, чем живет моя память и моесознание. /Все /вообще выкладывать плохо, ненужно и даже невозможно, нохватит сил — попробую написать хоть про часть всего. Договорить бы то,что недоговаривали всю жизнь: историю наших дней все равно будут потомпереписывать — и не по газетам! — может быть, пригодится и что-нибудь наше.

Какой-то ярославский рецензент насторожился, как это школьник ЮрийБаранов удивлялся первым выборам в Верховный Совет: одного депутата — изодного кандидата. И вообще не понимает, как этот мальчик смел такдумать: о выборах, Сталине, об аресте отца. Кажется, этот ярославскийясновидец думает, что Баранову все это приписано; Старшиновым, что ли,или мной? Меряют по себе, дикие, испорченные люди, и еще боятся, неустают бояться и пугать других! Вычеркивать я ничего не буду — пусть какхотят.

В пять вечера пошел прогуляться; на улицах, особенно на перекрестках,полно милиции (в парадной форме) и дружинников. В Костроме сегодняначалось какое-то крупное совещание по проблемам агрокомплексовНечерноземья. Несколько раз, пока я гулял, с истошным воем проносилисьмашины ГАИ, а за ними колонны интуристских автобусов, замыкаемых пустымавтобусом и машиной “скорой помощи”; при этом все остальное движениемашин и пешеходов под свистки и крики в мегафоны останавливалось, итолпа взирала на проносящиеся кортежи. В автобусах сидели одни мужчины,чинные, строгие, лысоватые, неподвижные, как манекены, ни улыбки, нижеста, мы, на тротуарах и обочинах, должны были испытывать почтение и,может быть, страх; во всяком случае, мы должны знать: вот проноситсямимо нечто высшее, решающее судьбы, не вам, граждане, чета!12.7.85.

См. Пушкин, т. 10, с. 176 (“государственная безопасность”). Вспомни, какАрхипов рассказывал, как читал /наши/ письма. И родителей тоже 36 .

У пожарников, когда учат на пожарников, читают лекции о пожарном деле,истоках, началах, о ДПО и т. д. Откуда есть и пошла… Где, когда, вкаких источниках упомянута.

Историкам КГБ вполне можно использовать Пушкина. В таком-то томе (10,176) упомянута “гос.безопасность”. Можно ведь изучить вопрос, упоминалли, применял ли кто это выражение /до?///Изучают же, кто первым написал: “русская интеллигенция”.

14.7.85.

Когда напечатают этот роман, окажется, что полстраны — “неизвестныесолдаты”. И Феликс Кузнецов — тоже, и страшно подумать — сам первыйсекретарь. Но тогда встанет вопрос: а кто на /высоком берегу? /Кто тамзасел? 37Сегодня необыкновенный утренний сон, где-то около семи: как был уМихаила Алексеева и он меня расспрашивал, и чем больше я ему рассказывал(очень, помню, здраво), тем больше он тускнел и отстранялся. А народу вего кабинете было много. И все чинные крупные люди спугающе-значительными лицами, огромного роста. “Вот и Самсонов пришел!”— сказали, и вошедший военный историк стал вдруг объяснять явившиеся настене какие-то картинки, намекая на присутствие в гитлеровском окружениинашего человека и указывая даже на него в толпе каких-то людей, видимофашистской верхушки.

(Почему-то эти люди у Алексеева напомнили мне тех, в автобусах смчавшейся впереди машиной ГАИ, проносившихся вчера по городу…)14.7.85.

Ненормальное давно и незаметно стало нормальным. Мы молчаливо допустили,что обойтись можно без молока каждый день, без хорошего чая, без масла.Без какой-нибудь ваты, без электрических лампочек. Без батареек. Безсвободы выбирать одного из двух. Без свободы писать письма, огражденныеот перлюстрации. Без многих других свобод. И несвобод.

Допускали, что все нормально. Потому что мы имели в виду возможныехудшие варианты. И только поэтому мы говорили: все хорошо!15.7.85.

Одна бабушка у меня была липецкая, а другая — смоленская. “Пишет тебесмоленская бабушка”.

Одна бабушка — дворянка, другая — пролетарка.

Каково?В Липецке, когда прибежали туда в 41-м, видимо в августе — сентябре,смоленская бабушка Ольга Григорьевна работала посудомойкой в какой-тостоловой. Потом с этой столовой она эвакуировалась на Урал, в Копейск.(Дядя Дима из госпиталя приедет туда, к ней. Впрочем, переписываю идумаю: а так ли? Может быть, было так, что дядя Дима лежал в госпитале вКопейске и она приехала туда к нему?) Липецк в памяти остался черезпарк, старый, тенистый, пропахший лечебными грязями и водами, скакими-то пахучими канавами, с мостками через них…

Но тот мостик, где окликнула и нагнала меня бабушка Ольга Григорьевна,был вроде в другом месте, будто через какую-то маленькую речку, и,нагнав меня, поцеловав и что-то наскоро, невнятно нашептав мне в ухо,она — почти воровато — сунула мне в руки какой-то кулек с чем-тонеприятно сырым и темным. “Съешь, съешь котлетку!” — дошло до меня. Итотчас она поспешила дальше, оглядываясь, не видел ли кто.

А оглядывалась и боялась одного: мамы моей, а еще пуще ВарварыНиколаевны, липецкой бабушки. Боялась осуждения, что вот пихает что-торебенку, и вообще это лишнее, пустое.

И, многое позабыв, это помню: как — опять же воровато — и еще брезгливо— вот что важно! — уронил я тот кулек с котлетами в воду под мостик. Ине потому, что сыт был, перекормлен, а от какой-то уже усвоенной инерциибрезгливости и с одновременной жалостью к доброй своей бабушке, которуюлюбил.

Словно эта брезгливость была сама по себе и бабушки не касалась, атолько — ее вечных каких-то суетливых всучиваний всякой бедной съедобнойвсячины.

Так, так — бедной!Не собранной ли со столов?Не это ли подразумевалось, когда учили: не бери!И это ведь тоже память о 41-м годе.

Не со столов, конечно; бабушка всегда — и долгие годы потом, в Москве,на Хорошевке и позже на Полтавской — отделяла от своего: не станет есть,припрячет, прибережет, придет внучек — угостит. И обычно тогда, когда невидит дядя Витя, а то рассердится: “Ну что ты все припрятываешь, ничегоне ешь, неужели всем не хватит”… Конечно, хватит, но от своего —надежнее и, может, приятнее, да и много ли старому человеку надо…

16 июля.

Перепечатываю кое-что из старых дневниковых записей, какие попадаютсяпод руку. Когда я остаюсь один да долго, почему-то начинаю рыться вбумагах… Иные записи глупые — спалить! — но документ; не стоит делатьсебя лучше, чем был. Так или иначе, а я как-то из этой душевной смутывыбрался, выработался — чего тут лукавить?В один из недавних дней в Москве, возвращаясь домой с Воровского, явдруг поверил, что смогу написать /прозу;/ то есть я шел — и все времяво мне что-то завязывалось, обдумывалось, и, кажется, из всего вокругисходили какие-то толчки, и я радостно ловил в себе: и это годится, иэто! надо запомнить! Как наваждение какое было! И ведь наутро,проснувшись, проверил себя, запомнил ли, и оказалось, да, помню! (Этобыли наблюдения над собой и над людьми из толпы, и кое-что из этого яуже записал и еще запишу). Теперь уже не первый одинокий свой вечер явсе примериваюсь к чему-то неуловимому, прислушиваюсь к себе, все жду,что прорвется какая-то фраза, слово, с чего и начнется или продолжится,а все никак, напрасно.

Семин в письмах жаловался, что по вечерам ничего уже не может писать.Даже читать бывает трудно. Он выматывался, изводил себя за день.

Страшно хочется сесть с утра — такого никогда не бывало! — и попробовать.

Удивительно: в “Былом и думах” Герцен, по сути, /пропустил /четыреуниверситетских года, то есть написал о них с превеликой краткостью,упомнив кое-каких преподавателей, студентов, но без особых подробностейнасчет “университетской науки”.

Когда он вспоминал время молодости, ум его был уже сосредоточен на другом.

Мне хотелось бы написать об университете, с года пятьдесят пятого;остальное — в каких-то проблесках памяти, и все, разумеется, вподчинении не хронологии и не ради изображения учебного процесса инаучных интересов, а в зависимости и подчинении — созреваниюполитических взглядов, самостоятельной мысли.

(До чего корявая фраза сложилась!)Сегодня на партсобрании пели чуть ли не в унисон: мы поддерживаем “новыйкурс”, но ему будут сопротивляться; будем верить, что он победит, ибудем тому способствовать.

Вообще-то ситуация странная: в Москве выдвигают новые идеи, а здесь —тихо и глухо. Верит ли сам Горбачев, что руководители, занимающие своивысокие посты не одно десятилетие и воспитанные на послушании иповторении всего, сказанного высшим начальством (помнишь: “Положения ивыводы, выдвинутые товарищем…”?), и повторяющие это сейчас, могутвдруг перестроиться, переродиться, начать /другую/ жизнь и мыслитьпо-новому, по-революционному?Такое может случиться с единицами, если вспомнить, кстати, судьбуХрущева. Но те решения, которые он вынужден был принять, и те факты, чтопослужили их основой, сами по себе были огромным потрясением, и здесь“перестройка” совершалась сама — не по указанию сверху. Нельзя начатьмыслить революционно по приказу. Тем более, если не знаешь, что этотакое, и всю жизнь только и делал, что такую и подобную мысль притесняли искоренял.

Селиванова из “ЛГ” долго объясняла по телефону об интригах против нее состороны Гусева и Бочарова, обиженных за ее отчет с Совета по критике, иоказалось, что таким образом она хочет предупредить, что статья мояотодвигается и пройдет после статьи Гусева, иначе Гусев еще пущеразобидится, сочтя, что Дедкову опять отдают предпочтение, и так далее.

19.7.85.

Если писать героя с себя, то можно начать с болшевского лета. Сраскладушки в ненадежной тени яблонь. Подсунув руку под голову — так нафотографии, — ты лежишь и читаешь. Ты очень молод, и худ, и бледен.Фотография, передающая чью-то бледность, — редкостное явление. Нопризрак туберкулеза легких бродит в нашей семье, и это он отправил меняв Болшево и уложил на раскладушку под тенью яблонь. Я читаю АлександраГрина и Юрия Олешу и сочиняю мысленно романтическую историю в их духе,если можно представить себе их дух в совмещении. Посубботам-воскресеньям ты ждешь, что тебя навестят. То есть ждешь всюнеделю, что тебя навестят. Ожидание способствует бледности. Итак, тымолод и бледен.

А время кажется долгим. Будто все лето ты провалялся на раскладушке. Ноэтого не могло быть. Не провалялся и не все лето, потому что седьмогосентября ты уже был в другом городе. И был практически здоров.

Диплом, молодость, бледность — и это, ты думал, все, что имеешь? Тыошибся. Ты имел много больше, но не знал. Зато знали другие.

Лето 1985 года. <С отдельной страницы.>Будто кто-то когда-то придумал поиграть в Москву: “Малый” напротив“Художественного” через улицу наискосок 38 . Подъезд у “Малого” украшенизогнутыми цветами в стиле модерн. Но “Малый” почему-то снесли — должнобыть, сильно скрипел: был замаскированной деревянной двухэтажной хибарой.

А. И. 39 , может быть, приходил сюда и, дожидаясь сеанса, поднимался навторой этаж, где были столики с журналами и газетами веером, и читалсводки информбюро.

Человек проходит, рассекая воздух, и в воздухе остается его след. Потомидете вы и тоже качаете эту невидимую массу, и вы — взаимодействуете.

Надо было объяснить, откуда явились эти мысли 40 . Предполагалосьзловредное влияние западной буржуазной пропаганды, вероятно, имелись ввиду радиоголоса. Но в пятьдесят шестом — пятьдесят седьмом, — и раньше,само собой, — я ни от кого никогда не слышал ни слова, — во всякомслучае, не помню, — о том, что говорит Би-би-си или Голос Америки. Намнекогда было это слушать. Не приходило в голову. Я написал /им,/ чтомысли явились под влиянием Франца Меринга, когда он написал, что историяпосле Маркса шла не совсем по Марксу: не были угаданы реальные судьбырабочего класса западных стран.

“Проза — это способ любой ценой выразить мысль” (Ж. Кокто).

Какую мысль, господа?Есть ли мысль?2 августа.

Вчера утром около девяти позвонил Афонин; оказывается, на теплоходе“Советская Россия” он плывет до Астрахани 41 . Я пришел на пристань,увидел отборную, холеную публику с этого корабля, дождался ВасилияЕгорыча, или просто Васю, и мы пошли к нам домой, где и просидели заромом до двенадцати. Тем же теплоходом плыла и Тулякова-Хикмет, недавнонас навещавшая, и я имел возможность засвидетельствовать ей своепочтение. <…> Разговор с Афониным был, что называется, исполненвзаимной приязни, но ничего существенного не содержал.

Статья в “Литгазете” прошла, но вымарано все, что касалось Бондарева иПроскурина (о “масонах”, поработивших всю западную жизнь) 42 . Объявленоо телевизионной передаче с моим участием 8 августа.

В Москве проходит фестиваль молодежи. Вспоминаю удивительные,неожиданные прямые телепередачи с фестиваля пятьдесят седьмого года. То,что в обрывках, в вечернем монтаже показывают по вечерам, насквозьполитизировано, а сегодняшний так называемый гала-концерт советскойделегации подавлял огромным количеством участников, одновременноприсутствующих на сцене, официальным и парадным характером режиссуры ивсего содержания. С горечью думаю, что никакой подвижки к лучшему видеологической сфере не происходит: никаких примет. /Никаких!/ ОльгаМихайловна, хохлушка из областной цензуры, вернувшись с какого-токустового семинара, гордо сказала мне, что строгости нарастают, что вдокладе указывалось на ошибки в очерке Распутина и что вообще московскиецензоры в своей работе пользуются уже не официальным “перечнем”<запретов>, а, так сказать, преимуществами своего более высокогополитического сознания.

Читаю “Былое и думы”. Прочел “Пожар” Распутина, нечто скорее очерковое,чем художественное, с напрасными рассуждениями о душе, теле, духе, тоесть с “обязательным” ныне набором неглубокого мудрствования.

Пробую кое-что писать для себя — не для печати: под влиянием Герцена.Простительно? Или в мои лета пора бы писать — без влияния?По телевизору идет фестивальное обозрение (Фесуненко и Масляков): тоафганцы поют, то сальвадорцы, то ансамбль из Никарагуа: нажимсильнейший, звучат одни политические песни, и комментаторы не даютпередышки ни себе, ни нам; не знаю, смотрит ли кто эти однообразные посвоей тональности, акцентам и содержанию передачи?30 августа.

Вечером двадцать седьмого мы с Никитой автобусом вернулись домой.

За эти две недели побывал у Германа и Жанны Воробьевых в Ухтомской —теперь Москва 43 , у Нуйкиных (попал на день рождения Андрея, 54 года),у Можаева, у Владимира Осиповича; снялся в передаче о Трифонове (прошлав эфир двадцать восьмого августа).

Дни стояли жаркие, оттого московская жизнь была мучительнее обычного,жаркое постоянное, непреодолимое многолюдство <…>Неожиданно добрые отзывы на телепередачу от 8 августа; зато литературноеначальство, говорят, недовольно. Неприкасаемые. Они и в самом делечувствуют себя начальством и защищают свое положение. Если помнить, чторечь идет о русской литературе, то все это иерархическое сооружениевыглядит как нечто глубоко противоестественное и выморочное.

Незадолго до моего отъезда в Москву у меня был Вася Афонин. Плыл натеплоходе “Советская Россия” вниз по Волге. Оказалось, что теплоходпринадлежит Четвертому управлению, то есть на нем плывут люди особовысокого достоинства и к тому же бедные; именно поэтому путевки для нихприблизительно в два раза (165 рублей) дешевле “общенародных”. Что этапублика повышенного достоинства и что жизнь ее ценится выше всякойпрочей жизни, я понял сразу, явившись на причал: очень уж холеныеграждане сходили с теплохода. Среди них были и Юрий Бондарев с супругой.Там же оказалась и Тулякова-Хикмет, видимо способствовавшая Васе Афонинув получении места на этом высоком /борту/. Васю я посетил в каютесестры-хозяйки, отданной ему и более удобной, чем та одноместная дорогаякаюта, что была у нас на “Дмитрии Пожарском”. К тому же при мне Васебыла обещана начальницей рейса новая “квартира” повыше, так что нашпростой пролетарский парень из Томска явно доказывал, что он — не промахи “права качает”, да и от недооценки своего значения и литературныхвозможностей не умрет.

Хотя уже было Первое июня, мы с Васей прикончили бутылку кубинскогорома, разделив остатки с Верой Владимировной и теплоходной начальницей,и я отбыл на берег в свое одиночество.

“Московский вариант” не исчезает, но приобретает все новые и неожиданныеочертания. Я не жду от этих вариантов ничего хорошего: это будет дляменя страшная трата душевных сил. И уйдут они вовсе не на главное дело.

Очень хочется продолжать те 19 страниц, что написал перед отъездом в Москву.

16 сентября.

Все вроде бы стихает — полоса тишины; хорошо бы, но как заноза: ехать воВладимир, потом — на вечер памяти Трифонова в Литмузей и, наконец,вместо Польши — в Чехословакию. А по мне: никуда бы! Волна писем иотголосков сошла, самое время — не суетиться, не обольщаться, ненадеяться, а сидеть за столом, — вот и пытаюсь, а душа неспокойна, и яговорю себе: какое смутное было лето, и смуту эту так просто не забудешь.

Империя: националисты и империалисты сходятся в одном пункте, славядержавность и государственность.

“Служить державе!” — гордо сказал Виктор Лапшин 44 , по просьбеКорнилова формулируя смысл и цель своей поэзии.

Я высмеял, а зараза осталась.

Обязанные революции всем, революцию же и поносят.

ВРОЦЛАВ. 2.10.85.

Солнце бьет посреди окна. Я сплю, выходит, лицом к Востоку. Песенкапольска по радио. Нашептывает…

Чтение из “Контекста” 45 возвращает к своему, домашнему, российскому,прочно, сразу, будто ступаешь, переступаешь в другие воды и чувствуешьмгновенно — то твое, здесь — недоступное легкому, быстрому, внешнему —взгляду, и потому при всей твоей расположенности, сочувствии — чужое.

Да они и не нуждаются в сочувствии. Они погружены в свое; и чтоинтересно — резкого отрицания — опережающего — к “Солидарности” — нет.

Когда я спросил, не тронул ли кто воинское кладбище в дни“Солидарности”, мне ответили, что нет, это было в других местах, рукамимальчишек, и вообще в “Солидарности” было много хороших людей.

Это, может быть, по-польски: не вступать в Союз писателей из-занедостаточной авторитетности возглавляющей его личности.

Наш вроцлавский “гид”: о том, что немцы лучше всего чувствуют себя вовремя порядка, поляки — во время беспорядка. Во время порядка полякитеряются, в беспорядке — находятся…

Смотришь в растерянности: как увидеть, запомнить, сохранить, — молчу отом, что — понять бы! — и успокаиваю: ты же не можешь запомнить хорошуюкнигу в деталях, построчно, тебе нужно ее прочитывать и перечитыватьзаново, а тут хочешь, чтобы сразу — по Рубцову: “Взглянул на кустик —истину постиг”.

Не выходит. Ни с кустиком, ни с чужим городом, ни с чужой жизнью. А“нет, друг, всякая власть есть царство, есть тот же синклит и монархия”(А. Платонов).

Не гастроли нужны, а пожить спокойно и с тем, с кем тебе хочется,подольше: тогда все преобразится…

Бог мой, а как снуют по магазинам… — вот где печальный уклон человека.

Соскучился по дому — это так называется, и с неприязнью думаю, что нужновскоре ехать во Владимир.

Плохо жить без своих.

Выловил в приемнике Москву — играли гимн, и только сейчас понял: там уже12-ть и, значит, — ночь.

Бог везде, а Папа был везде.

18 октября.

А Польша — с синим и теплым небом — уже позади! Вот как, вот как!Двадцать пятого утром, в девять, я уже был там, а поздним вечером пятогооктября — в Шереметьеве; /там/ — в Варшаве!Как признаться /стране/ в любви? В той самой любви, что смутна инечленораздельна? В той, что, как всякую любовь, не выговоришь, необъявишь? Она накапливалась во мне с 56-го, наращиваясь потом стихамиТувима и Броневского, прозой Ясенского, сатирой Мрожека и Леца, фильмамиВайды, Мунка и Кавалеровича, книгами Брандыса, Брезы, Ставинского,Выгодского, Лема, музыкой радио Варшавы, наконец, поэзией Ружевича иБачинского, долетающими фразами кардинала Вышинского, легендами оВаршавском восстании и еще — позже всего — тремя крестами, вставшимипамятником в Гданьске.

Я еще много чего пропустил, много кого… Ивашкевича и Сенкевича, и дажеслужбу моего дедушки в Варшаве в Первую мировую, и приезд к нему в гостибабушки: без детей, что ли, ездила, налегке? Или еще не было дяди Вити ибыл только мой четырехлетний отец?Я и пошутил перед отлетом: вот и погляжу, где вы там жили?Я же не мог там сказать: я люблю вашу страну! Или мне некому было этосказать? Нет, пожалуй, и было: Лешеку Маруте в Кракове или МечиславуСтасевичу во Вроцлаве. Было, но — и минута какая подходящая нужна была!А вокруг наши панове — пан Цирулис, пан Меляев, пан Ребро, выродившийсяпотомок запорожцев! Ходило то Ребро день-другой, ходило, да оповестилодовольно: “Не вижу никакого социализма!” Но еще день-другой, и обменялоРебро припрятанные две сотни у какого-то краковского гражданина назлотые и повеселело, хотя щедрее не стало, и все бегало, бегало помагазинам и даже торчало в очередях за антисоциалистическими шмотками. Иприобрело, и вдавило в чемодан, и покончило с этой шляхетскойреспубликой. И, наконец, поделилось хлебом — экономить больше было незачем!А! Пустое! Память выбросит всю эту пену на берег, и она, шипя, уйдет впесок, оставив лишь слабый бледный след. А вспоминать буду другое: какспускался к Висле, как бродил по вечернему Кракову, как шел повроцлавскому мосту через Одер, отыскивая в сумраке университетскую арку,чтоб перейти прямо к ней и вернуться к “Полонии” знакомой теперьдорогой, мимо Фехтовальщика, мимо упрямых надписей мелом: “U.W.P.”(“Свободу политическим узникам!”).

А первый день было чувство: как запомнить все, что сейчас вижу? И какпонять! Но главное — запомнить: все, что вбирали глаза! Успокаивал себятак: читая прекрасную книгу, хочешь того же: запомнить, и — не можешь!Но какое успокоение: книгу можно перечитать и потом перечитать еще, аВаршаву, Краков, Вроцлав — перечитать ли когда?!Я думал, что Висла шире, и лучше бы она была шире, и та желтая подсолнцем полоска песка на том берегу лучше бы была уже и дальше, и чтобне разглядеть фигурок, и белых плавок и шортов, и мальчика, бегущеговдоль воды. Если б — дальше, было бы спокойнее душе, хотя ведь не смогже я /увидеть/, как всю ширину реки покрывают взрывы снарядов и бомб, неполучилось, и не было же меня тут осенью сорок четвертого, и не мне быпришлось /форсировать/ водную преграду. Но надо было бы вообразить, и —не мог, словно то, воображаемое, было менее страшно, чем думалось. И яговорил себе: фронт выдохся в наступлении, силы иссякли, переправа быланевозможна! Я отворачивался от темной и быстрой воды и смотрел вверх наСтаро Място, господствующее над рекой, и — опять не видел того, что былобы нужно: развалин, огня, дыма, примет упрямого, отчаянногосопротивления. Оно же /господствовало/, прикрывало хоть сколько-то, норазве это было важно тогда и разве солдат наших тогда жалели? Но как всесмыто, как надежно исчезло! Исчезло, чтобы жить дальше в книгах и внаших безумных головах!<С отдельного листка, осень 1985 года.>Провинция сумрачна, это так; в <октябрьский> промежуток между осенью изимой, дождем и снегом, водой и льдом, грязью и тающей, затаптываемойбелизной и Москва не красавица. Но провинция сумрачна и беспомощна.Именно в такую пору — будто загнанный в угол, темный, неопрятный, —отсиживаешься. Расплывается мутным пятном. Но к ней привязываешься;мудрено ли, если она стала твоим домом…

23.11.85.

Такая славненькая, дрянненькая, угнетающая тоска.

Все бросить, остановиться, ничего не делать, сидеть на берегу.

Включаться и отключаться, отключаться.

Чтобы написать длинную историю, нужна сила в руке. Другая сила, чем та,чтобы выжимать гирю. Или та же самая?Богомолов как-то пожелал в письме: силы в руку. Или я забыл и это сейчаспридумал.

Писать что-то, уводящее в прошлое, — значит отвлечься от себя сегодняшнего.

Я умею отвлекаться и без этого, но как легко и быстро — мгновенно! — явозвращаюсь. Правда, быстрее всего — не к себе.

Заземление тревожное, но это что-то настоящее. Не игра.

Мы что-то значим, пока живы. И если даже ничего не значим, то тоже —пока живы.

Жить мешает воображение.

Жаль последнего таракана с его неразделенной любовью. Жаль кошку,собравшуюся родить и жадную до еды.

Жаль людей, но если на этом сосредоточиться, жить невозможно.

Конкретные лица на улице и в очереди убивают эту жалость. Жалостьсвободнее, когда отвлеченнее. Но это я о других — чужих. Бывают другие —свои. Там лица только усиливают воображение.

Семнадцатого ноября.

И книга вышла, и уже прислали десять штук (издательских), и восемь успелразослать, и успел огорчиться (неважная, блеклая обложка, опечатки) иболее-менее успокоиться 46 .

Самое лучшее — ждать; радость коротка и перекрывается тревогой: а хорошоли то, что казалось тебе хорошим?В какой-то мере это прояснится позднее.

Вчера весь день (ушел в десятом часу, вернулся около восьми) заседал: наСвердловской районной партконференции.

Никакой надежды. Как шло, так и идет: те же речи, интонации, те же лица,те же слова; кажется, что девяносто процентов прочитанных речей (ачитают по написанному все!) написаны-отредактированы одним человеком.Было немало знакомых, но чувствовал себя одиноко — поистине отщепенцем.

А. А. Голубев 47 рассказал, что недавно на совещании в облисполкоме нанего напустился Горячев, доныне председатель. Надоели, дескать, вашиприставания насчет машин, сами возите своих артистов; “мы не обязанывозить всяких артистов!”. Голубев попытался объяснить, что не всяких, аМихаила Ульянова, Андрея Миронова, Георгия Товстоногова, ЕвгенияЛебедева, Алису Фрейндлих. (Они действительно несколько раз выступалидвумя группами — ленинградцы отдельно — во Дворце текстильщиков: ходилиНикита и Тома). Вместе с Томой мы ходили на встречу с Товстоноговым внаш театр — набилась полная комната ВТО. Товстоногов произвел на нассамое хорошее впечатление: тоном, манерами, тем, что говорил.Разумеется, до Горячева сказанное Голубевым как бы не дошло. Эти местныецари держатся тем, что от своих слов не отступают; если жмешь — жми доконца, до упора. На этом и держится их “авторитет”, царствие их в этом исостоит!Но как печально было вчера! Без надежды жить плохо, и вроде бы есть,пусть не совсем очевидные, основания для надежды, но как реально ониопровергаются, те основания.

Взял на конференцию и сумел прочесть страниц тридцать из книжки РенеАндрие “Стендаль, или Бал-маскарад”, а там: “Ливреи уже не те, нолицемерие не исчезло”, и все прочитанное, и — /вокруг/ — на эту тему: вподтверждение.

Выступал перед комсомольскими политработниками в воинской части.Лейтенант, который проводил этот семинар, — или старший лейтенант? —сказал мне, что в воспитании патриотизма им очень годится Пикуль, и дажечто-то патриотическое из него процитировал на память.

Алексиевич прислала “Последних свидетелей” 48 .

Говоря недавно об этой книге, я спросил аудиторию, в основном женскую: адо каких пор наши дети — наши дети? Или, к примеру, только до 18-ти, адальше они принадлежат государству, а мы, родители, где-то сбоку, что-товспомогательное? Не знаю, поняли они, про что это я?

А литература остановилась.

(Окончание следует.)

Продолжаем публикацию дневников литературного критика, публициста икультуролога Игоря Александровича Дедкова (1934 — 1994). См. также“Новый мир”, 1996, № 4 — 5; 1998, № 5 — 6; 1999, № 9, 11; 2000, № 11 — 12.

Публикация и примечания/ Т. Ф. ДЕДКОВОЙ./

6 Дедков Игорь.* *Наше живое время. — “Новый мир”, 1985, № 3, стр. 217— 241. При подготовке к печати эта статья подверглась существеннымизменениям из-за вмешательства цензуры.

7 Имеются в виду фрагменты из книги “Автобиография”, опубликованные вкн.: Честертон Гилберт Кит. Писатель в газете. Художественнаяпублицистика. М., 1984.

8 Кондратьев В. Л. (1920 — 1993) — писатель, автор книг “Сашка”,“Красные ворота” и других.

9 Громов И. А. — начальник Отдела юстиции Костромского облисполкома вте годы, знакомый Дедкова еще по университету.

10 Баландин Ю. Н. — первый секретарь Костромского обкома КПСС в 70 —80-е годы.

11 Муренин Н. В. — костромской журналист, поэт, в то время — главныйредактор газеты “Молодой ленинец”.

12 См.: Дедков Игорь. Наше живое время. — “Новый мир”, 1985, № 3.Карпов В. В. — писатель, в то время главный редактор журнала “Новый мир”.

13 Речь идет о книге: Дедков И. А. Сергей Залыгин. Страницы жизни.Страницы творчества. М., “Современник”, 1985.

14 Шувалов Н. В. (1929 — 1984), Шувалова Т. В. (1929 — 1980) —костромские художники.

15 Пьеса Эдуардо де Филиппо; Шиманский В. Ф. (1937 — 1987) — режиссерКостромского драматического театра им. А. Н. Островского.

16 Мигель А. де. 40 миллионов испанцев 40 лет спустя. М., 1985.

17 Героиня повести Д. Гранина “Еще заметен след”. — “Новый мир”, 1984,№ 1.

18 Зульфикаров Т. К. Таттабубу. Поэмы. М., 1984; Зульфикаров Т. К.Эмиры. Поэты. Мудрецы. Душанбе, 1983.

19 Прыжов И. Г. (1827 — 1885) — русский историк, этнограф, автор книг“История кабаков в России…”, “Нищие на святой Руси” и др.

20 Готовился к изданию сборник: Дедков Игорь. Живое лицо времени.Очерки прозы семидесятых — восьмидесятых. М., “Советский писатель”, 1986.

21 Дедков Игорь. Вертикали Юрия Трифонова. — “Новый мир”, 1985, № 8.

22 Литвинов В. М. — в те годы зав. отделом критики журнала “Новый мир”.

23 Речь идет о совместной работе И. А. Дедкова и В. Н.Кононыхиной-Семиной над подготовкой к печати книги: Семин Виталий. Чтоистинно в литературе. М., “Советский писатель”, 1987.

24 Воробьев К. Д. (1919 — 1975) — писатель, автор книг “Убиты подМосквой”, “Крик”, “…И всему роду твоему” и др. Книга о нем И. А.Дедковым написана не была.

25 Тупиченков В. А. — секретарь Костромского обкома КПСС по идеологии.

26 Корнилов В. Г. — ответственный секретарь Костромской организации СПРСФСР в те годы.

27 Костромское отделение Союза писателей РСФСР. Далее речь идет окостромских писателях.

28 Блянк Р. Р. — костромской журналист.

29 Горбачев М. С. Бессмертный подвиг советского народа. Доклад наторжественном собрании в Кремлевском Дворце съездов, посвященном40-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне. 8 мая1985 г. М., “Политиздат”, 1985.

30 Этот роман В. Д. Дудинцева был опубликован позднее под названием“Белые одежды”.

31 Фролов Л. А. — директор издательства “Современник”.

32 Воротников В. И. — в то время председатель Совета Министров РСФСР,член Политбюро ЦК КПСС.

33 Скопина К., Гуськов С. Найти героя. Размышления о новом романе Ю.Бондарева “Игра”. — “Комсомольская правда”, 1985, 22 июня.

34 То есть Героям Социалистического Труда.

35 Рукописи Юрия Баранова, поэта из Буя, ушедшего на фронт сразу послешколы и погибшего в Великую Отечественную войну, собранные Е.Старшиновым, были изданы с предисловием И. А. Дедкова в 1988 году ( см.:Баранов Ю. Голубой разлив. Дневники, письма, стихотворения. 1936 — 1942.Ярославль, 1988).

36 В шестидесятые годы Б. С. Архипов был секретарем Костромскогообкома КПСС. Речь идет о письмах из личной переписки И. А. Дедкова,хранившихся в деле, которое вело на него управление КГБ по Костромскойобласти с первых дней приезда Дедкова в Кострому после окончанияМосковского университета.

37 Имеются в виду роман В. Дудинцева и его герои.

38 В Костроме, в центре города, до шестидесятых годов существоваликинотеатры “Малый” и “Художественный”.

39 А. И. Солженицын в начале Великой Отечественной войны учился вКостроме, в артиллерийском училище.

40 В 1958 и 1959 годах костромские гэбисты вызывали И. А. Дедкова.Официально закрывалось “университетское дело” 1956 — 1957 годов.

41 Афонин В. Е. — писатель из Томска.

42 Дедков Игорь. Чьи же это голоса? К дискуссии на тему: “Современнаяпроза: правда и правдоподобие”. — “Литературная газета”, 1985, 31 июля.

43 Воробьевы Г. Н. и Ж. В. — одноклассники, друзья И. А. Дедкова.

44 Лапшин В. — костромской поэт, живет в г. Галиче.

45 “Контекст”. Литературно-теоретические исследования. Ежегодник. М.,“Наука”, 1985.

46 Дедков И. А. Сергей Залыгин. Страницы жизни. Страницы творчества.М., “Современник”, 1985.

47 Голубев А. А. — начальник Костромского областного управлениякультуры в тот год.

48 Алексиевич С. А. Последние свидетели. Книга недетских рассказов.М., 1985.