И. Леонович (2 июня 5 года.)
Сегодня мне 72. Зажился! Никакой совести…
Анна Андреевна о Роберте Фросте: – Он в том возрасте, когда дедушка становится бабушкой. Свят, свят, свят!..
В Белоруково удрал я от 70-летнего юбилея, и довольно успешно. Мои добрые женьщины – так! – из Библиотеки хотели, как повелось, сделать мне юб. вечер, но санкции от Департамента культуры дано не было, а спущен был запрет в комплиментарно-бюрократической форме, своего рода шедевр канцелярита. Ага, я подумал, значит, я чего-нибудь стою, коли такие словесники так меня любят и так пекутся о нравственности читателей, студенческой молодежи, коим повредить могут стихи Леоновича.
Все начинается с пяти-шести,
растет к семи-восьмидесятилетью.
Покойники особенно в чести,
поскольку допускает к литнаследью
любого-каждого их мирный прах.
Мертвец растет буквально на глазах.
Прибавка веса и прибавка роста
особенно заметны к 90
и даже некоторый спад
являет голое 100-летье:
есть магия подобных дат.
Итак, дерзайте! Юбилейте!
И снова, не щадя ума,
учите мертвого, как жить ему на свете:
ученье свет, а неученье – тьма.
* * *
Вверх по капризной речке Нее – разливается и мутнеет когда хочет – километрах в двух от Парфеньева – тот самый поселочек. Возник он недопустимо близко от «ноль-завода», как говорил мой крестник лет шести. Заводик отчаянно дымил и сорил вокруг, сужу по слоям копоти и мельчайшей трухи, от которой я кашлял и сквернословил, разбирая деревянные и железные конструкции на территории и вне. «Чем же дышали вы, бажоные? Где была экология?»
На растяжках еще крепится заводская труба, принимающая Божий Гнев – как мы – злобу дня. В опустелом корпусе с отодранной крышей – остатки механики, превращавшей грубую тресту в ангельский шелк. Мялки, чесалки, чугунные вальцы внушали мне мысль о пытoшной линии – не в аду, а здесь, вот она. (Валец, гофрированный как античная колонна, весит 60 кг. Я увозил их и как колонны использовал: под русскую печь, под прируб…) Полвека назад правую руку 17-летней Маши затянуло в вальцы и до локтя перемололо. Маша, стройная и красивая, застыдилась уродства и стала, что называется, монашкой в миру. На гулянках ее не видели, на родину она, вербованная, не уехала. Так и состарилась вместе со своим домиком, не подозревая того, как хороша и строга лицом и осанкой, не ведая о безруких мраморных богинях. Я помогал ей в сенокос, латал крышу…
Не знала Марья Никитишна и тютчевских строк о разумном существе, наделенном
Божественной стыдливостью страданья.
У Никитишны нет телевизора, да я и представить себе не могу ее перед экраном, где от сытости и безделья бесятся человеческие особи обоих полов, принадлежащие другой жизни – словно другой планете. На той планете не знают нужды, не знают стыда, не знают про Марью Никитишну…
Так вот в какой постыдной луже
Твой ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ отражен!
Спасибо Ходасевичу за вечные слова.