Грамматика

мерянский язык

Ввиду отрывочности имеющихся сведений о мерянском языке представление о его грамматической системе может быть пока только фрагментарным. Перед исследователем предстают как бы отдельные обломки, случайно сохранившиеся от когда-то существовавшего единого целого — мерянской грамматики. Эти фрагменты, восстанавливаемые наиболее эффективно при их системной реконструкции, извлекаются из русского языка в виде субстратных, материальных и семантических, включений. В обоих случаях с помощью финно-угорских сравнительно-исторических данных на основе этих субстратных пережитков мерянского языка можно реконструировать — с большей или меньшей степенью вероятности — ту или иную часть его грамматической системы. Однако степень вероятности правильной формальной, а не только функциональной интерпретации реконструируемых мерянских грамматических фактов несравненно выше при использовании материальных включений ме-рянского языка, чем при истолковании его предполагаемых грамматических калек в русском, где можно отчетливо представить лишь внутреннюю форму соответствующих грамматических явлений. Тем не менее даже случаи, когда при отсутствии конкретных сравнительно-исторических данных восстанавливаемая клетка парадигматической таблицы остается пустой, важны для реконструкции языка, поскольку они дают возможность с большей полнотой представить его как систему, делают более целеустремленными дальнейшие поиски.

МОРФОЛОГИЯ

Имена

Существительное

В связи с полным отсутствием сведений о словоизменении других именных частей речи и тем, что особенности мерянского склонения реконструируются исключительно на основе сведений о существительном, целесообразно говорить не о    субстантивном, а об именном склонении. Науке пока не известно, склонялось ли в мерянском языке прилагательное (подобно прибалтийско-финскому) или, как в других финно-угорских языках (при отсутствии его субстантивации), являлось несклоняемым.

Фрагменты системы мерянского именного склонения

Как мертвый язык, лишенный письменных текстов (во всяком случае, известных современной науке), мерянский дает весьма ограниченную возможность воссоздать систему своего именного склонения. Не говоря уже о том, что это полностью исключено для притяжательной парадигмы (судя по данным родственных языков, имевшейся в нем), затруднена даже реконструкция основного склонения — установление количества, состава, форм и функций падежей. Причинами являются крайняя скудность доступных языковых фактов и сложность их точной интерпретации, поскольку они представляют собой обособленные примеры предполагаемых застывших мерянских форм, оторванных от мерянского контекста и выступающих ныне в русском языке, с грамматикой которого не связаны. Все это, делая вынужденно фрагментарной реконструкцию системы мерянского склонения, придает большую или меньшую степень условности полученным с ее помощью результатам. Источниками восстановления парадигмы мерянского основного склонения служат: 1) материальные факты русского языка, возводимые к мерянскому и сравнимые с соответствиями в других финно-угорских языках (случай наиболее достоверный); 2) семантические особенности русского субстантивного (2-го) склонения, позволяющие толковать их как кальки ме-рянских падежей, функцию и форму которых можно предположить, опираясь на сравнительно-исторические данные (случай менее надежный).

К числу падежей мерянского основного склонения, реконструируемых с помощью их материальных остатков в русском языке, относятся номинатив, генитив, иллатив, вокатив (звательная форма части существительных) в единственном числе и номинатив множественного числа.

Номинатив единственного числа отражен подавляющим большинством слов и названий предполагаемого мерянского происхождения: урма «белка» (Костр. губ. — Кол) ООВС 240 — ф. orava, саам. oarre, морд., мар., коми ур «то же»; лейма «корова» (Костр. губ. — Гал) ООВС 102 — ф. lehma «то же», морд. Э лишме «лошадь»; сорьез «хариус Thymallus» (Костр. — Кол, Меж, Чухл) Востр 46 — ф. harjus «то же»; *at’a «отец; старик» (Ате(бал) (Костр. губ. — Кол) (Vasmer 417) — мар. ача «отец; свекор», мар. Г атя «отец», морд. Э атя «старик; муж», венг. atya «отец»; *реZа «гнездо» (Пезо(бал) (Костр. губ. — Кол) Vasmer 417) — ф. реsа, эст. реsа, фон. peZa, морд. М пиза, мар. пыжаш, венг. feszek «то же»; *рalо «деревня, село» (н.п. (Ки)бало (1578 г.) (Вл. губ. — Сузд, Vasmer 417),    н.п. (Нуш)поло (Вл. губ. — Ал, Vasmer 418))    — венг. falu (< *palu), манс. павыл, хант. (вах., вас.) puysl «то же».

Генитив, как и другие косвенные падежи единственного и номинатив множественного числа, засвидетельствован в единичных примеpax, застывшая форма которых, вос-принимаясь и употребляясь в русском языке как им.п. ед.ч., может быть реконструирована в своей исходной мерянской функции только с помощью сравнительно-исторических данных: *jahren (juk) «озера (= озерная) (река)» (р. Яхрен, левый приток Клязьмы, — Вл, Смол 208), * jah ren — ген. ед.ч. от * jahre «озеро» + *juk (> р. Юг, левый приток Оки, — Вл, Смол 196) (ср. ф. joki «река», эст. jOgi «то же»)

—    ф. jarven, ген. ед.ч. от jarvi «озеро», компонент ряда сложных слов — jarvenranta «берег озера», jarvenpinta «гладь озера», jarvenselka «плес (на озере)»1, морд. Э эрь-кень < *erken, ген. ед.ч. от эрьке «озеро», мар. ерын, ген. ед.ч. от ер «озеро», мар. Г йарын от йар «озеро»; *Neron (jahre) «болота (= болотное) (озеро)» (> рус. (арг.) Нерон «Галичское озеро (имеющее болотистые берега)» Вин 20), ген. ед.ч. от *n’ero «болото»

—    манс. ner, ner, nar, хант. norsm, (сургут.) nursm, коми, удм. nur «то же», мар. nur «поле», нен., сельк. ndar «болото».

Иллатив: *tuljas «в огонь», *Duljas «то же» (вариант с позиционным озвончением начального глухого согласного после гласного или сонанта) > рус. (арг.) ду-льяс «огонь» (Костр. губ. — Гал) Вин 45 — форма илл. ед.ч. от мер. *tuls/*Duls2 «огонь» > рус. (арг.) дулин «огонь» (Костр. губ. — Гал) Вин 45. Устанавливается на основе сравнения с соответствиями древней прибалтийско-волжско-финской иллатив-ной формы с окончанием -s, сохраненными лучше всего мордовскими языками и отраженными в части образований финского и марийского языков: морд. толс «в огонь» (тол «огонь»), морд. Э кудос «в дом» (кудо «дом»), ф. ylos «наверх», аlas «вниз» (ala «пространство; место; площадь» < «низ», морд. М ала «нижний; низко, внизу»); мар. куш <    *kus «куда», чодраш < *codras «в лес» (чодра «лес»)3 [7, с. 294, 300; 20, с. 49].

1    Мерянский язык, как и финский, в качестве первого компонента сложного слова мог, видимо, кроме генитива, использовать номинатив единственного числа, ср.: Яхробол < *jahr§ + Bol (Яр. губ. — Дан, Vasmer 416) «Озерная деревня (букв. — озеро + деревня)» — ф. jarvikala «озерная рыба (букв. — озеро + рыба)».

2    Ср. близкий по характеру изменения основы тип склонения эст. kiri «письмо»
—    kirja «письма» (ген. ед.ч.).

Вокатив (или вокативная форма) в ме-рянском, видимо, как и в мордовских и марийских языках, употреблялся в единственном числе по отношению к существительным, обозначающим людей (как правило, родственников): мер. (поздн.) *mamaj «мама (в вокат.)» > рус. (диал.) мамай! (зват. от мама, очевидно, свойственного также части (поздне)мерянских говоров, Яр — Первом, ЯОСК), возможно, также мер. *kokoj! «дядя! (вокат. от *koko)» > рус. (диал.) кокой» (им.п. ед.ч.) дядя; крестный отец», Яр — БС, Первом, ср. рус. (диал. яросл., костр.) кока «старшая сестра; тетя; крестная мать» при мар. кока (зват. — кока й) «тетя». Предполагаемому мерянскому вокативу с формантом -j соответствуют по форме и по функции аналогичные факты мордовских и марийского языков: морд. Э ле-ляй (форма обращения от леля «старший брат»), морд. М тядяй (форма обращения от тядя «мать»), мар. авай (форма обращения от ава «мать; свекровь»).

Номинатив множественного числа: мер. *pansk «вилы (с двумя зубьями)» (мн.ч.), *^en «то же» (ед. ч.) < и-е. (субстр.) *dwani «(вилы)-двойни» > рус. (диал.) бяньки (Яр — Любим) ЯОСК, бянки (Яр — Любим) ЯОСК, вян-ки (Костр — Гал, Парф) ЯОСК — бени (Яр — Дан) ЯОСК. Возможно, показатель номинатива множественного числа отражают и мер. *kicok/*kiCok — слово невыясненного происхождения (> рус. (диал.) кицок/кичок «два столбика, на которых укрепляется голбец (подвал, подполье) в избах» (Яр — Дан, Мол) КЯОС 87, ЯОСК — слово, обозначающее множественное число, но в русском языке воспринимающееся как существительное единственного числа), а также *panok «курганы», *pano «курган» (> рус. (костр.) пан-к-и, пан-ы «курганы (судя по археологическим раскопкам, с захоронениями мери)» [22, с. 232-234], ср. ф. panna «положить», pano «вклад», вепс. panda «положить», mahapanend

3    Сближение мер. -s с эст. -s как показателем инессива (ср. эст. kirjas «в письме») маловероятно, поскольку этот формант является относительно поздним новообразованием эстонского языка, возникшим из первоначального *-ssa < *-sna [139, с. 97].

«похороны (букв. — в землю положение)», морд. Э пандо «гора») [147, s. 116-117]. Как показатель множественного числа -k (в отличие от рассмотренных выше падежных окончаний) сближает мерянский не с прибалтийско- и волжско-финскими языками, а с венгерским, ср.: венг. villa «вилы (ед.ч.); вилка» — villak «вилы (мн.ч.); вилки», ember «человек» — emberek «люди», ablak «окно» — ablakok «окна», mezo «поле»

—    mezok «поля»; ф. hanko «вилы» (ед.ч.) — hangot «вилы» (мн.ч.), talo «дом» — talot «дома»; морд. Э сянго «вилы» (ед.ч.) — сянгт «вилы» (мн.ч.), морд. М цянга «вилы» (ед.ч.)

—    цянкт «вилы» (мн.ч.), морд. пакся «поле»

—    паксят «поля».

Рассмотрение в сопоставительно-историческом плане черт 2-го склонения существительного в русском литературном языке, типологически близких финно-угорским, с семантикой, не свойственной другим славянским языкам, позволяет предположить, что, кроме упомянутых падежей, в мерянском были также партитив, инессив, элатив, адессив, аллатив и аблатив единственного числа, то есть в целом 11 падежей4.

4    Типологическая близость русской падежной системы с финно-угорской, несмотря на существование тех же падежей в прибалтийско-финских языках, не может быть связана с их влиянием, так как говоры, которые легли в основу русского литературного языка, не имели контактов с прибалтийско-финской группой. Еще менее вероятно видеть в этой близости результат воздействия мордовских или марийского языков, поскольку их падежная система ко времени контактов с восточными славянами отличалась от предполагаемой мерянской (и прибалтийско-финской). Ввиду того, что центральная Россия, где сложился русский литературный язык, была местом былого распространения мери, наиболее логично видеть в данной близости последствие именно мерянского субстратного влияния, близость же состава мерянс-кой и прибалтийско-финской именной парадигм объясняется близостью соответствующих языков. Подтверждением этого служит и тот факт, что единственным финно-угорским этносом, на который, кроме прибалтийских финнов, славяне распространяли названия чудь, чудский(-ой-), была меря (ср., напр., Чудской, то есть мер(ян)ский, конец — название одной из частей Ростова) [70, с. 99].

Русскому языку свойственно во 2-м склонении существительных мужского рода с вещественным значением в родительном падеже единственного числа различать ге-нитивный вариант на -а (-я) и партитивный на -у (-ю), что соответствует прибалтийско-финскому генитиву и партитиву, ср.: рус. цена сахара, чая, вкус супа, сыра, творога — достать (сколько-нибудь) сахару, чаю, супу, сыру, творогу ф. sokerin, teen hinta, keitton, juuston, uunipiiman maku — sokeria, teeta, keittoa, juustoa, uunipiimaa (jonkin verran) saada [159, S. 86]. Ввиду того, что возникновение партитивного варианта, чуждого другим славянским языкам, наиболее естественно объяснить субстратным воздействием мерянского, следует допустить наличие в нем наряду с генитивом партитива.

В том же склонении русского языка целый ряд существительных мужского рода в предложном падеже единственного числа обнаруживает два варианта — инессивный на -у (-ю) и адессивный на ,-е, что соответствует прибалтийско-финскому инесси-ву и адессиву, ср.: рус. В этом лесу нет ничего интересного (то есть животных, растений и т.д. внутри леса) — В этом лесе (« У этого леса) нет ничего интересного (взгляд на лес со стороны, в целом); В саду есть беседка — В этом саде (« У этого сада) есть что-то очаровательное; эст. Selles metsas ei ole midagi huvitavat — Sellel metsal ei ole midagi huvitavat; Selles aias on lehtla — Sellel aial on miski hurmav [159, S. 87]. Исходя из отсутствия подобных — инессивного и адес-сивного — вариантов в предложном падеже единственного числа у других славянских языков, их появление в русском скорее всего можно объяснить мерянским влиянием, что косвенно свидетельствует о возможности существования в нем соответствующих падежей единственного числа.

В финно-угорских языках, в частности прибалтийско-финских, к которым, видимо, был близок мерянский, обычно имеются внутренне- и внешнеместные падежи, выражающие каждое из трех значений — «где?» «куда?», «откуда?». Поэтому вывод о существовании двух мерянских внутреннеместных падежей — иллатива и инессива

—    неизбежно вызывает мысль о наличии также элатива, а предполагаемый с помощью типологических данных адессив дает основание допускать также существование еще двух внешнеместных падежей — алла-тива и аблатива.

Исходя из сравнения окончаний пра-прибалтийско-финской и прамордовской именных парадигм, к которым, очевидно, была наиболее близка мерянская, флексию последней в ее формальном выражении следует скорее всего реконструировать следующим образом (табл. 1).

Таблица 1. Парадигма реконструируемых падежей мерянского существительного в сравнении с их прибалтийско-финскими и прамордовскими соответствиями

Примечание. Фонетические варианты, связанные с сингармонизмом, для краткости изложения не учитываются.

Используя результаты реконструкции в виде фрагментов парадигмы мер. *palo «деревня, село» и отчасти *at’a «отец» в сравнении преимущественно с ф. kyla «деревня, село», морд. M веле, частично венг. falu «то же», можно получить таблицу (табл. 2).

Таблица 2. Склонение существительного мерянского языка в сопоставлении с финским, мордовским-мокша и венгерским

Примечание. Форма окончаний дается без учета возможной, особенно в позднем мерянском, редукции *pal§ < *palo, *pal§n < *palon и т.п.

Из фактов, отраженных в таблицах, вытекает, что падежами единственного числа мерянская именная парадигма в реконструируемой области наиболее близка к прибалтийско-финской и мордовской, особенно в ee прамордовском состоянии, занимая как бы промежуточное положение между ними. Единственным исключением является номинатив множественного числа, наиболее близкий по форме к венгерскому. Ввиду того, что в исторический период мерянский язык располагался между прибалтийско- и волжско-финскими языками, был с ними связан также лингвистически, а с венгерским языком непосредственно не соприкасался, наиболее оправданно считать, что эта черта сходства с венгерским может быть лишь следствием длительных и тесных контактов и приобретена еще до переселения протомерян с финно-угорской прародины. Здесь, входя в группу прафинских диалектов, протомерянский, очевидно, располагался в наиболее восточной части их территории, что позволяло ему непосредственно контактировать с протовенгероким как наиболее западным идиомом праугорского и привело к их частичному сближению.

Другие именные части речи

Поскольку о словоизменении других именных частей речи в мерянском пока ничего не известно, следует ограничиться только приведением тех слов, которые, по-видимому, могли к ним относиться. Среди субстратных пережитков мерянского языка в русском по сравнению с абсолютно преобладающими существительными и довольно спорадичными, но все же относительно частыми глаголами обнаруживаются лишь единичные примеры слов, которые можно с большей или меньшей степенью уверенности отнести к прилагательным, числительным или местоимениям. Все эти постмерянские остаточные лексемы, обнаруживаемые в русском областном словаре, не лежат на поверхности, а нередко славизированы путем вторичного этимологического сближения с формально близкими словами славянского происхождения. Поэтому здесь каждая из соответствующих лексем требует, как правило, предварительного доказательства, ее этимологизирования и идентификации в качестве исходно мерянской.

Прилагательное

К числу немногих прилагательных, по-видимому, мерянского происхождения следует отнести слово *paDra «сильный, здоровый (в частности, о человеке)», реконструируемое формально и семантически на основе русского диалектного (очевидно, постмерянского) неведря «человек слабый, болезненный» (Костр. — Антр, Яр — Гавр.-Ям) КЯОС в сопоставлении с морд. Э вадря «хороший, красивый; добрый; качественный» (вадря ломань «добрый человек»; вадрядо вадря «очень хороший (букв. — от хорошего хороший)»; вадрясто вадря «лучший из лучших (букв. — из хорошего хороший)»; вадря мель «доброе пожелание»), морд. М вадря (вадряв) «гладкий, приглаженный (о ворсе, шерсти, волосах)». В значении «человек слабый, болезненный» слово могло представлять собой полукальку первоначального мер. *е pa Dra «(букв.) несильный, нездоровый», откуда дальнейшее «слабый, болезненный». Позднее, оторвавшись от первоначальной мерянской языковой почвы, слово стало восприниматься как существительное и субстантивировалось в связи с тем, что по форме, которая не изменилась, оно отличалось от русско-славянских прилагательных и на фоне языковой системы русского языка должно было восприниматься как существительное. Появление формы -ведря вместо -вядря может объясняться как фонетически (неточностью передачи в русском языке мер. a, занимавшего промежуточное положение между рус. -е- и -’а-, орф. -я-), так и семантически (вторичным сближением постмер. * вядря < мер. *paDra с русско-славянскими словами вёдро «летняя ясная, сухая погода», ведренный «сухой, ясный (о погоде)»), что дает возможность осмыслить неясное на фоне лексики славянского происхождения слово неведря как «слякотный (перен. — болезненный)». В пользу мерянского происхождения слова говорят ареал его распространения, явно постме-рянский, и слабое вероятие проникновения сюда морд. вадря, которое по всем признакам (и формально, и семантически) скорее всего отличалось от исходных особенностей предполагаемого мерянского слова.

Исходное мер. *il’Doma/-Dsm§ «необитаемый (безжизненный)», образованное, очевидно, с помощью суффикса -Doma/-D§m§, обозначающего отсутствие какого-либо предмета, свойства, признака, связанного с основой (корнем), в данном случае — ela «жизнь» (ср. д. Элино⁵, Костр. губ. — Кол. 1858 г.), реконструируется на основе названий — р. Иль домка (уменьш. от исходного Ильдома) (Костр), с. Ильдомское (Яр. губ. — Люб.) и с. Ильдом (там же) — с помощью сопоставления с этимологически с ним связанным в корневой и суффиксальной частях мар. илыдыме «необитаемый, нежилой» [82, с. 233]. Обе части, как корневая, так и суффиксальная, являясь финно-угорскими по происхождению, имеют целый ряд соответствий вне мерянского и марийского языков, ср.: 1) ф. elaa «жить», эст. elama «то же», саам. Н allet, морд. эрямс (при исходном *elams «то же» — морд. Э элякадомс «порезвиться» < «стать живым, резвым» от *ela «живой, резвый»), мар. илаш «жить», иле «сырой, влажный; живой (о деревьях)», коми овны «жить», венг. elni «то же» [156, т. I, s. 37; 101, с. 137-140]; 2) ф. voima-ton «бессильный» ^т voima «сила»), саам. Calmetam «слепой (букв. — безглазый)» от Calbme «глаз»; морд. Э (абессивный, или лишительный падеж) узер-теме «без топора» от узере «топор», удм. син-тэм «слепой (букв. — безглазый)» от син «глаз», где выступают суффиксы, восходящие к ф.-перм. *-ttom-/-ttem- при угор. *-ttal-/-ttel-; манс. nitel «неженатый (букв. — безжен-ный от ni «женщина»)», венг. no-tlen «неженатый» < notelen от no «женщина».

С помощью того же суффикса, должно быть, образовано также мерянское прилагательное *kolDoma/*-Deme «безрыбный». Прилагательное реконструируется на основе названия р. Колдомка (Костр. губ.)⁶, очевидно, образованного с помощью суффикса -к(а) от исходного рус. (постмер.) *Колдома, представляющего собой суффиксальный дериват от мер. *kol < *kal§ < *kala «рыба» с характерным для мерянского языка переходом гласного нового закрытого слога в гласный следующего более высокого подъема, ср.: (Ki-)Bol < (Ki-)Balo «(Каменная) деревня», а также *urma < ^ra^/m^, ф. orava «белка», *il’Doma «безжизненный» — *ela «живой». Принимая в целом подобное объяснение, даваемое Т.С.Семеновым [82, с. 236], нельзя, однако, согласиться с его этимологическим сближением предполагаемого мерянско-го слова с якобы мар. колдомо (колдымы) «безрыбный(-ая)⁷ (здесь: река)», поскольку близкое к слову мар. колдымо является производным от колаш «(у)слышать» и означает «неслышный; не имеющий слуха, глухой». Не имея прямого соответствия в марийском и находя его скорее в финском (ср. ф. kalaton «безрыбный», kalattomuus «безрыбье»), мерянское слово объясняется с помощью указанных выше соответствий его суффиксальной части, такой же, как и у предыдущего мерянского прилагательного, и сближения его производной основы мер. *kol «рыба» с такими финно-угорскими (и уральскими) соответствиями, как ф., эст. kala «рыба», саам. Н guolle, морд. кал, мар. кол, манс. хул, хант. хул, венг. hal, нен. халя «то же» [156, т. I, s. 146; 73, с. 404].

Исходное мер. maZej «красивый, приятный, милый» восстанавливается на основе рус. (диал.) мазистый «красивый (о человеке)» (Яр — Рыб) ЯОСК в сопоставлении с морд. Э мазый, морд. М мазы (мази) «красивый», которое в последнее время сближают с коми муса «милый, любимый», удм. мусо «милый, дорогой» [54, с. 179]. В случае принятия последнего сближения, возможно, производящее мерянское существительное *maz(e) «любовь» следует видеть отраженным в рус. (диал. — новг.) маз «любовник» [26, т. I, с. 289]. Подобное объяснение возникает в связи с тем, что морд. Э мазый, а с ним и реконструируемое мер. *mazej являются отыменными прилагательными, образуемыми от существительных с помощью урал. (> ф.-уг.) суффикса -j < -g < * get: морд. Э keze-j, (диал.) keze-g «злой» от kez «гнев, злоба» [87, с. 78-79], имеющего ряд соответствий в других родственных языках, напр., манс. topleg «крылатый» от topl «крыло»; хант. uo De-g «ветреный» от uo t «ветер»; сельк. karu-g «косой» (ср. нен. хара «изгиб, зигзаг, поворот») [87, с. 79; 143, S. 141]. По-видимому, производящим могло быть ф.-уг. (диал.) *masa > *maZe «любовь», производное от которого, будучи образовано с помощью суффикса д(э), первоначально имело значение «любимый, милый», а затем через оттенок «милый, приятный (на вид)» приобрело значение «красивый». Рус. мазистый можно рассматривать как образованное с помощью суффикса -ист- непосредственно от мер. maZej «красивый, милый», точнее — его постмерянского отражения *мазий «то же» или — менее достоверно — от производящего ма-з(о) < мер. maZ(e) «любовь; красота». Однако допустимо и другое объяснение. Не исключено, что в мерянском употреблялся суффикс *-Ze- < *-sa со значением уменьшительности, соответствующий морд. za со значением неполноты качества, ср. морд. М aksa «белый» — aksa-za «беловатый», ravza «черный» — ravza-za «черноватый» и под. [87, с. 76-77]. Поскольку с ф.-уг. *-sa- > морд. -za- скорее всего первоначально связывался оттенок уменьшительности, с функциональной точки зрения подобное объяснение мер. -Za- представляется вполне правдоподобным. В таком случае рус. (диал.) мазистый могло образоваться непосредственно на основе постмер. *мази(й)зый < мер. *maZe(j)Ze «красивенький, хорошенький», конечная часть которого -и(й)за на основе формального сходства была сближена с суффиксом -ист-, характерным для русских прилагательных, и заменена им.

⁵ Данные из ревизской сказки, хранящейся в архиве Кологривского краеведческого музея (филиала Костромского историко-архитектурного музея-заповедника), с которой автор мог ознакомиться летом 1979 г.: Ревизская сказка 1858 года Генва-ря 22 дня Костромской Губерн^ Кологрив-скаго УЬзда Деревни Элина…

⁶    Образование славянским населением названий рек с помощью суффикса -ка от местных постмерянских гидронимов вообще, видимо, было характерно для бывшей мерянской территории; иногда оно могло служить для различения одинакового названия реки и поселения (ср. г. Кострома и р. Кострома: реку местное население в отличие от города часто называет Костромка).

⁷    Ввиду отсутствия в финно-угорских языках грамматического рода форма прилагательного при переводе дается, как правило, только в мужском роде.

Числительное

Мер. *ika/ike «один», уменьш. ik-a/e-nа (ср. морд. М фкяня, уменьш. от фкя «один») реконструируется на основе рус. (арг.) иканя «одна копейка (букв. — единичка)» (Углич) Свеш 82, КЯОС, икане «то же» (Твер. губ. — Каш) ТОЛРС XX 167 в сопоставлении с финно-угорскими числительными со значением «один», обнаруживающими несомненное формальное и семантическое сходство с предполагаемым мерянским словом, ср. ф. yksi «один», эст., вепс. uk s, лив. iks, саам. (сев.) ok-ta, морд. Э вейке, морд. М фкя, мар. ик, коми oti, удм. odig, хант. it’, манс. akwa, венг. egy < ф.-уг. ^^е/^^е «то же» [156, т. 16, s. 1856-1859; 87, с. 108-109; 73, с. 423]. В пользу мерянского происхождения слова говорит как его своеобразие на фоне финно-угорских соответствий, так и его ареальная характеристика, распространенность на бывшей ме-рянской территории.

Мер. *seZ’um/*siZ’um «семь» воспроизводится на основе рус. (арг.) сезюм «семь» Вин 49, сизюм (Кострома) «семь копеек» Вин 49 в сопоставлении с соответствующими финно-угорскими фактами, ср. ф. seitseman «семь», кар. seit ts ema(n), seitsen, вепс. seitsime, эст. seitse, ген. seitsme, саам. К CihCem, мopд. сисем, коми сизим, удм. сизьым «то же» [156, т. 4, s. 991]. Во всех указанных языках, включая мерянский, рассматриваемые числительные восходят к общему индоевропейскому источнику [87, с.112]. При несомненном материальном и семантическом сходстве с другими финно-угорскими соответствиями мерянский язык обнаруживает и явное своеобразие. С формальной точки зрения мерянс-кое числительное наиболее близко (во всяком случае, в своем консонантизме) к пермским — коми и удмуртскому, — однако явно отличается от них вокализмом, в особенности конечного слога. Ввиду отдаленности территории, на которой зафиксированы русские арготизмы, предполагаемые в качестве постмерянских, более чем сомнительно усматривать в соответствующих русских словах заимствования из пермских языков, тем более, что, кроме ареального, против этого свидетельствует упомянутый фонетический аргумент — несовпадение вокализма последнего, а возможно, и первого слога слова (ср. рус. (арг.) сезюм при коми сизим, удм. сизьым). К фонетическим особенностям слова в целом, склоняющим к его определению как мерян-ского, относится характерное частичное озвончение согласного в интервокальной позиции, особенно в не первом слоге, ср. seZ’um/siZ’um — морд. сисем. Последнее обстоятельство в связи с тем, что подобное и даже более сильное озвончение происходило, видимо, и в мордовских языках (ср. морд. Э kudo-zo (букв.) «дом-его» < *kudo-so «то же»), следует объяснять более длительным сохранением мордовскими языками какого-то словосочетания согласных, в составе которого выступало срединное -s- (напр. ф. seitseman «семь»), в период перехода интервокальных глухих в звонкие, и более ранним упрощением этого словосочетания с охранением -s.-, что вызвало его озвончение в мерянском языке. Другая фонетическая черта слова, носящая еще более ярко выраженный мерянс-кий характер, проявляется в вокализме его конечного слога, где, как следует полагать, отражен результат типичного фонетического явления мерянского языка — перехода гласных новых закрытых слогов в гласные более высокого подъема (в данном случае -‘о- в -‘u). По-видимому, в предшествующий период здесь в слоге, который тогда еще не был конечным, выступал звук -‘о- (-о- с предшествующим смягчением согласного), ср. ф. seitseman, где после соответствующего ему второго (конечного) мерянского слога идет еще третий, являющийся конечным в финском. Падение этого конечного (третьего) слога в мерянском, — возможно, через промежуточную стадию редуцированного — могло стать причиной перехода гласного второго слога -‘о- в -‘u-: seZ’om(e) > *seZ’um (ср. *orapa (фин. orava) > *orepa (-n), ген. ед.ч. -n, > *orejma > *urma). Своеобразие слова среди соответствий родственных языков, обусловленное спецификой языка, в сочетании с ареалом его распространения доказывают принадлежность и этого числительного именно к мерянскому языку.

Остальные надежные данные, касающиеся материальной стороны мерянских числительных, пока отсутствуют. Однако есть семантические факты (относящиеся к калькам и полукалькам), которые позволяют составить представление о внутренней форме еще двух мерянских числительных. Подобный материал также представляет интерес, пусть пока только косвенный, так как, опираясь на него, можно более конкретно выяснить, в каком направлении должна вестись дальнейшая реконструкция, вполне осуществимая при наличии соответствующих материальных фактов, а также внешней формы, помогающей конкретизировать уже известную форму внутреннюю.

К числу подобных примеров внутренней формы мерянских числительных, очевидно, относится русское диалектное наречие без-дву «без двух», употреблявшееся в особом счете, напр., без-дву тридцать, «двадцать восемь» и т.п. (Вл. губ. — Переясл.) СРНГ II 186. Данная система счета интересна тем, что она точно или приблизительно калькирует финно-угорскую, которая на территории бывшей Владимирской губ. (согласно современному административному делению в пределах нынешней Ярославской обл.) может относиться только к мерянскому языку. Вот что по этому поводу пишет Б.А.Серебренников: «…характерная черта системы числительных финноугорских языков состоит в том, что числительные «восемь» и «девять» не имеют собственных назваваний, а образуются описательно по схеме «два до десяти», «один до десяти», ср. ф. kahdeksan, yh-deksan, норв.-саамск. gav-Ce, ov-Ce, горно-мap. kan-daks(e), en-dеks(e), мар. kan-das(e), in-des(e), коми-зыр. kokja-mys, ok-mys, эрзя-м. kavk-so, vejk-se и т.д.» [87, с. 107]. Эта система, причем с применением мерянского по происхождению иканя «одна копейка» (без икани) и примерами на «восемь» и «девять», отражена также в денежном счете условного языка торговцев г. Углича, расположенного на бывшей мерянской территории, поэтому, несмотря на языковую разнородность указанного арго, включающего наряду с мерянскими тюркские (татарские) элементы, данную особенность следует признать определенным пережитком мерянско-го языка, ср.: без дертахи (дертаха = 2 копейки) он алтын (= 30 копеек) «28 копеек»; без икани он алтын «29 копеек»; без дертахи ярым (ярым = 50 копеек) «48 копеек»; без икани ярым «49 копеек» и т.п. (Свеш 82-83). Поскольку в тюркских языках данная модель построения числительных, включающих числа «восемь» и «девять», не действует, а для финно-угорских языков, в частности финских в широком смысле⁸, к которым, по-видимому, относился и мерян-ский, она характерна, в данных оборотах, возникших на постмерянской территории, можно видеть только использование смешанного арготического языкового (мерян-ского и тюркского) материала по мерянс-кой семантической модели, возможно, переданной недостаточно точно. Таким образом, появляется возможность представить себе хотя бы приблизительно внутреннюю форму мерянских числительных «восемь» и «девять». Вместе с тем на основании указанных данных можно считать, что в ме-рянском, как и в других финно-угорских языках финно-пермской ветви, числительные «восемь» и «девять» не имели специальных слов, образованных от особых корней, а передавались описательно путем указания на то, что первое меньше десяти на две единицы, а второе — на одну. Остается, однако, открытым вопрос о конкретной материальной форме данных мерянских числительных, в том числе о точности передачи их внутренней формы рассмотренными кальками.

⁸ Иначе дело обстоит в угорских языках: «Обско-угорские языки и венгерский также не имеют собственных названий для числительных «восемь» и «девять», но схема их образования отлична от вышеописанной (для финских языков. — О.Т.)» [87, с. 108].

Местоимение

От системы мерянских местоимений сохранились совсем незначительные остатки — личное местоимение *ma «я» и указательное местоимение *si «этот (-а, -о)».

Первое из них восстанавливается на основе рус. (арг.) мас «я» (Галич) Вин 48, масовский «сам» < ? «я сам» (Владимир) Вин 48, по-масовски «по-нашему» (Углич) Свеш 90 в сопоставлении с ф. mina «я», кар. mie, mia, вепс. mina, mina, ma, вод. mia, эст. mina, mа, лив. mа, mina, саам. mon, морд. mon, удм. mon, коми me, хант. ma’n, манс. (сосьв.) am, (тавд.) em < ema.n-, венг. en < *е-men; нен. man «то же» < урал. *mi-na/*me-na [156, т. 2, s. 346; 73, с. 399]. Учитывая сведения об именной парадигме мерянского языка, форму mas следует истолковывать конкретно как форму иллати-ва, возможно, наряду с чисто иллативной функцией (в данном случае дающей значение «в меня») имевшую оттенок значения дательного падежа («мне»). Подобное истолкование подтверждается тем, что в финно-угорских языках местные падежи с направительным значением используются в функции дательного падежа (ср. в эстонском, где аллатив minule/mulle (букв.) «на меня» используется в дативной функции, то есть со значением «мне», в саам. (кильд.) monn (menen е) «в меня; мне» [40, с. 173]. Не исключено, что выбору формы предполагаемого иллатива (датива) местоимения *ma «я» в качестве основной в постмерянских арго могло способствовать то, что формально она частично совпадала в старо(велико)рус^ом языке C формой яз(ъ), фон. яс «я», восходящей к друс. язъ (стсл. аз’й) «то же» и длительное время в нем употреблявшейся (даже в XV в.).

Если это предположение справедливо, то из него может вытекать вывод о довольно раннем возникновении данного элемента русского арго (возможно, еще до XVI в.) и в связи с этим — об отмирании в местах его возникновения мерянского языка (ввиду произвольности выбора форм, а следовательно, и утраты понимания их функций: форма иллатива/ датива в функции номинативной). Помимо ареала фиксации данного элемента, совпадающе -го с постмерянской территорией, в пользу мерянского происхождения указанного местоимения говорит его формальное своеобразие. Наиболее близко реконструируемое мер. *ma «я» к эстонской краткой безударной форме того же местоимения: эст. ma «я» при полной форме того же местоимения mina (фин. mina «я»). Однако значительное различие между мерянской формой иллатива и эстонской краткой формой того же местоимения, не считая различий в окончаниях, вызванных новообразованием эстонского языка, заключается в том, что эстонская краткая форма сохраняет, видимо, древнее различие между основой в номинативе и иллативе, ср. краткие формы ном. ma — илл. musse при полных ном. mina — илл. minusse, а мерянский, вероятно, по аналогии к основе номинативной формы перестроил основу в иллативе. Обе предполагаемые формы мерянского языка — по происхождению краткие, судя по данным прибалтийско-финских и мордовских языков, сохраняющих в основе личного местоимения 1-го л. ед.ч. -n (ср. ф. mina «я», морд. мон «то же»).

Тот же конечный -n в основе личного местоимения 1 л. ед.ч. сохраняют или отражают в своих рефлексах говоры марийского языка [20, с. 85-86], поэтому можно прийти к заключению, что в данном случае мерянский из всех прибалтийско- и волжско-финских языков наиболее продвинулся в развитии.

Мерянское указательное местоимение si «этот (-а, -о)» восстанавливается на основе рус. (диал.) сиень < *si jon «есть» (Углич) ТОЛРС XX 117. Объяснение (под вопросом) у В.И.Даля: «с1ень нар. ярс. (= ярославское. — О.Т.) есть, имеется (от се-е, се-есть?» [26, т. 4, с. 189], представляющее собой попытку понять ^ово как славянское по происхождению, неубедительно. Сомнение в его справедливости вызывает, с одной стороны, странная для славяно-русского указательного местоимения в ед.ч. ср.р. форма d (си-), а с другой — не свойственное форме 1-го л. ед.ч. глагола «быть» в русском (и вообще в славянских языках) окончание -нь. Слово сиень, по-видимому, являясь несовершенной орфографической передачей фонетического сиёнь, действительно образовалось из слияния двух слов — местоимения и глагола — со значением «этот (-а, -о) есть», однако не славяно-русского, а финно-угорского и, судя по своеобразию формы и ареалу распространения, именно мерянского происхождения. Причем если вторая его часть глагольна по происхождению и сопоставима с ф., эст. on «есть» и венг. van «то же» (подробнее см. ниже), то первая связана этимологически также с со

ответствующими финно-угорскими (и шире — уральскими) рефлексами того же указательного местоимения, ср.: ф. se «этот (-а, -о); тот (-а, -о)», si-: siten «так, таким образом», эст. sее «этот; тот», si(i)-: siit «отсюда», морд. Э се «тот», мн.ч. сеть, морд. М ся, мар. седе «то же», хант. si «тот; этот», siw «туда», t’it «этот», нган. sete «он», мн.ч. seteg < урал. *Ci/*Ce «этот; тот», — имеющими, таким образом, общий (пра)-уральский источник [156, т. 4, s. 987-988; 73, с. 399].

Из приведенных родственных параллелей, как видим, наиболее близко формально и семантически к мер. si «этот» (местоимению, имевшему, как и у ряда других финно-угорских языков, еще семантический оттенок «тот») хант. si «тот; этот».

Фрагменты мерянской глагольной системы (спрягаемые формы)

Возможные реликты спрягаемых форм мерянской глагольной системы, обнаруживаемые в русском диалектном языке, делятся на две количественно неравные группы: в первую входят почти все глаголы предполагаемого мерянского происхождения, вторая практически сводится к нескольким спрягаемым формам одного ме-рянского глагола.

Первую группу составляют слова, полностью вошедшие в русскую глагольную систему, ассимилированные ею. В данном случае речь идет о мерянских корнях (основах), обросших русскими префиксами, суффиксами и флексией и функционирующих наравне с русскими глаголами славянского происхождения. О чужероднооти этих глаголов можно догадаться по отсутствию у их основ связи со словами славянского происхождения, что делает их непонятными для носителей русских говоров, не имевших тесных контактов с мерянскими и другими финно-угорскими языками. Другим показателем иногда служит их фонетика с необычными для русского языка звукосочетаниями (напр., -хт-). Только последующий этимологический анализ позволяет предположить мерянское происхождение данных глаголов. На это прежде всего указывает наличие убедительных финно-угорских параллелей при отсутствии или сомнительности связей со славянскими словами, оообенно когда предполагаемые лексемы мерянского происхождения обнаруживают черты, в частности фонетические, выделяющие их на фоне финно-угорских соответствий. Не исключено, что к словам, принадлежавшим в прошлом мерянскому, могут относиться и совпадающие со словами других финно-угорских языков, и обнаруживающие явные инофинно-угорские черты, объяснение чему надо искать, с одной стороны, в формальном совпадении между родственными языками, а с другой — в случаях заимствования из них. Возможность предположительного отнесения русских диалектных глаголов, по происхождению финноугорских, именно к мерянскому языку вытекает из фиксации их на бывшей мерян-ской языковой территории и из того, что в ряде случаев они, видимо, отражают черты, характерные для мерянской фонетики:

1) первоначальную полузвонкость согласных в интервокальной или межсонантной позиции: при-о-тудобеть «окрепнуть; прийти в сознание, в себя» < мер. *tuDo- «знать, осознавать, чувствовать» — ф. tuntea «чувствовать, знать, узнавать»; канд-ёх-ать «(груб.) работать» < мер. kanDa- «нести, тащить» — ф. kantaa «нести, носить»;

2) наличие звука р, отраженного b вместо прибалт.-фин. v или проявляющегося в смешении б C в в постмерянских русских говорах: при-о-тудоб-е-ть «окрепнуть; прийти в сознание, в чувство» < мер. *tuDo^a «знающий, осознающий, чувствующий», ср. р. Андоба, приток Костромы < мер. *anDo^a (букв.) «дающий, кормящий»; морд. Э андомс «кормить» — ф. tunteva «чувствующий, знающий, узнающий»; шаб-и-ть «курить» < мер. *Sар- «дым» > «дымить», ср. кар. шавута «дымить» < шаву «дым»⁹.

Исходя из изложенного, к числу русских диалектных слов, предположительно относящихся к первой группе, можно отнести, в частности, войм-ова-ть «понимать; воспринимать, вникать во что-либо» (Яр — Щерб); «делать что-либо, работать» (Яр — Пош; СРНГ V 33); «распоряжаться, заведовать, управлять чем-либо» (Яр — Мол; СРНГ V 33) (ср. ф. voida «мочь, быть в силах, в состоянии», voima «сила, энергия, мощь», коми (уст.) ойос «сила») [54, с. 204]; канд-ёх-ать «(груб.) работать» (Ярославль; ЯОСК) (ср. ф. kantaa «нести, носить», эст. kanda «то же», морд. кандомс «нести, тащить», мар. Л кондаш «приносить», мар. Г кандаш «то же»); (не) кехт-а-ет «(не) действует» (Костр — Гал; МКНО) (ср. вепс. kehtta «желать, хотеть, не лениться», ф. (диал.) kehdata «не (по)лениться (сделать что-либо)»); с-мат-и-л «с пути свел» (Вл. губ.—    Суд; ТОЛРС XX, 211) (ср. ф. matkata «путешествовать, ездить», кар. matata «ходить, ездить; бегать», а также р. Маткома (Яр — Пош)); рахт-и-ться «петушиться, брать -ся за дело не по своим силам» (Яр — Угл; ЯОСК) (ср. вепс. roht’t’a, roht’ta «сметь, осмеливаться», ф. ^hjeta «осмеливаться, решаться», rohkea «смелый, храбрый»); тох-ториться «стараться, добиваться, хотеть, пробовать» (Яр — Ерм; КЯОС 201); «требовать» (Яр — Дан; там же) (ср. ф. tahtoa «хотеть», tahto «воля»); при-о-тудоб-е-ть «окрепнуть» (Костр — Кол; МКНО); о-тутов-а-ть «отойти (прийти в обычное состояние)» (Костр — Антр; КОСК); о-тутов-еть «прийти в себя» (Костр — Поназ; КОСК) при первоначальном значении «прийти в сознание; стать знающим (осознающим)» и, вероятно, сближении с рус. тут (ср. венг. tudni «знать, уметь, мочь», коми. тодны «знать, узнать», тод «память», удм. тодыны «знать, узнать; помнить», саам. H dow’dat «чувствовать, знать, узнавать», ф. tuntea, эст. tunda «то же», нен. тумда(сь) «узнать (кого-, что-либо); отметить» [MSzFUE т. 3, l. 646]; шаб-и-ть «курить» (Ko^p — Остр; КОСК) (ср. кар. шавута «дымить», шаву «дым», ф. savustaa «коптить, окуривать, выкуривать», savu «дым»); шоп-ать «колоть лучину специальным ножом». (Костр — Крас; КОСК) (ср. морд. М шапомс «рубить (только о срубе)», морд. Э чапомс «рубить (сруб); делать зарубку; отбивать (жернов)», коми (диал.) тшапны «зарубить, засечь, сделать зарубку») [54, с. 289]. Конечно, при тщательном рассмотрении этих русских глаголов может оказаться, что часть из них не восходит непосредственно к соответствующим мерянским словам, а образовалась уже на русской почве от мерянских существительных и прилагательных, точнее — от связанных с ними русских слов. Однако не подлежит сомнению и то, что среди русских апеллятивов и в ономастике мерянского происхождения будут обнаружены и другие глаголы, образованные от мерянских. Все они при внимательном анализе и большей изученности грамматического строя мерянского языка должны стать источником реконструкции мерянского глагола в его исходных формах.

⁹ Интересно, что современные русские говоры на постмерянской территории в словах нефинно-угорского происхождения обнаруживают те же фонетические черты: 1) педи-стенок «спальня» (Яр — Дан; ЯОСК) — пятистенок «крестьянская изба в пять стен» (Ив — Ильин.-Хов; ЯОСК); ленда (Костр — Нер; КОСК) — рус. (лит.) лента; 2) побредить (Костр — МКНО) — рус. (лит.) повредить; вес «черт» (Костр — Мант; МКНО) — рус. (лит.) бес и т.п.

Этой относительно богатой по составу группе противостоит чрезвычайно узкая группа форм, восходящих к финно-угорскому глаголу *wole(-) «быть» [73, с. 417] и сохранивших свою мерянскую исконность благодаря тому, что они вошли в состав или местной русской фразеологии мерянс-кого происхождения, или местных профессиональных «тайных языков», где сохранение исходного финно-угорского облика слова было желательно как лишний ресурс затемнения его смысла. Ценность этого скудного в количественном отношении материала заключается в том, что он относится к парадигме одного и того же глагола, причем глагола едва ли не наиболее важного и частотного — именно это обстоятельство, видимо, и предопределило сохранность его форм. Кроме того, в отличие от приведенных выше фактов, где на несомненную финно-угорскую лексическую основу наслоились славянские грамматические черты, здесь финно-угорская форма слов (во всей специфике как корня, так и флексии) сохраняется полностью либо с самыми минимальными деформациями. Качественное преимущество данных фактов состоит в том, что их яркая локальная и формальная специфичность позволяют с большей уверенностью считать их явлениями мерянского языка. С целью возможно более краткого изложения соответствующих фактов мерянского языка, заключенных в их русских постмерянских отражениях, представляется целесообразным приводить прежде всего в реконструированном виде мерянс-кую глагольную форму, а затем обосновывать ее с помощью русского диалектного материала и связанных с ним финно-угорских сравнительно-исторических данных.

1) *e jola < *ej ola < *ei ole «нет (букв. не есть)» — первоначально, видимо, отрицательная форма 3-го л. ед.ч. наст.вр. глагола «быть», затем ставшая общей (как эст. ei ole «не есть») для всех лиц и чисел данного глагола в настоящем времени, о чем свидетельствует, с одной стороны, произошедшее чисто фонетическое перераспределение звука (-)j < -i между двумя словами, невозможное, если бы он воспринимался как окончание особой формы, а с другой — влияние формы (е) jola, вызвавшее появление инициального j-, как увидим дальше, не только у отрицательных, но и у положительных форм того же глагола с начальным о-: рус. (диал.) не1ола «нет» (Твер. губ. — Каш; ТОЛРС XX, 166); неёла «нет» (Яр. губ. — Угл; Свеш 93; ЯОСК), «не хватает весу или меры» (Яр. губ., Свеш 93; ЯОСК); неёла «неудача» (Костр. губ.; МКНО), где неёла (нерола) является, видимо, по-лукалькой предыдущего мер. *е jola «нет (букв. — не есть)» с первоначальным глагольным значением «нет» и позднейшим субстантивированным «неудача»; с тем же словом, очевидно, связано явно вторичное ёла «(гл.) есть» (Яр. губ. — Угл; Свеш 89; ЯОСК); «(сущ.) удача, счастье» (Костр. губ. — Нер; ООВС 54; КОСК), образованное от неёла.

2)    *jon < *on, ср. прибалт.-фин. on, а также венг. van «есть» (MSzFE) — форма 3-го л. ед.ч. на^.вр. от «быть» (ф.-уг. *wole(-)), изменения в которой (в отличие от ее ближайших прибалтийско-финских параллелей) произошли под влиянием отрицательных форм спряжения того же глагола, вызвавшим появление начального j- (*e jola «нет (букв. — не есть)»), а также под воздействием изменений в форме 3-го л. ед.ч. (простого) прошедшего времени того же глагола (*ul’ < *oli, Cp. ф. (диал.) ol’ < oli «был»), приведших к исчезновению конечного -i и смягчению предыдущего согласного, которое затем по аналогии было перенесено на форму 3-го л. ед.ч. того же глагола в настоящем времени (сиень «есть» (Яр. губ. — Угл; ТОЛРС XX 117) (букв. — «это есть»), сравнимую с ф. sе on, эст. sее on «это есть», где, следовательно, в качестве глагола выделяется ень, точнее -ёнь, поскольку е- вместо более правильного (исходного) ё- следует объяснить или характерным для русского литературного языка и русских говоров (кроме северно-русских) переходом ё- в е- в безударной позиции, или тем, что в русской орфографии ё далеко не всегда обозначается специальным знаком и часто передается обычным е.

3)    *ul’ «был (-а, -о)» < *ol’i, ср. прибалт.-фин. oli — форма 3-го л. ед.ч. (простого) прошедшего времени, изменение в которой, как и вообще аналогичные изменения в той же форме других глаголов, косвенно отражено формой настоящего времени данного глагола и является единственным аргументом в пользу существования формы ul’, поскольку прямо она нигде не засвидетельствована. О том, что падение конечного -i, как и вообще любого гласного в слоге, следующем за новым закрытым, должно было привести здесь к переходу исходного o- (через стадию его удлинения, а затем сужения) в u-, свидетельствуют другие формы, связанные с *wole(-) «быть», в частности рус. (диал.) ульшага «умерший, покойник» (Яр. губ. — Угл; Свеш 92; ЯОСК) по образцу бедняга; ульшил «умер» (Яр. губ. — Угл; Свеш 92; ЯОСК) от мер. *ul’sa «бывший», с которым как их калька, очевидно, связано рус. (диал. яросл., костр.) по-бывшиться «умереть (то есть стать бывшим)».

4) *jolus < *joloZe «пусть будет (букв.— пусть есть)» — форма 3-го л. ед.ч. повел. или побуд. накл. (ср. морд. Э улезэ «пусть будет (букв. — пусть есть)», кундазо «пусть ловит», морд. М кундаза «то же», мар. лийже «пусть будет (есть)», саам. bottu-s «пусть приходит» [87, с. 167], где выступают этимологически связанные с мер. *-s < *-Ze форманты). Из приведенных мерянских форм более ранней является *joloZe, а более поздней, возникшей в результате падения конечного -е и превращения бывшего предпоследнего слога в новый конечный закрытый слог с переходом в нем -o- (через -o-) в -u— *jolus (ср. рус. (диал.) елусь поелусь «хлеб да соль «(приветствие во время обеда)» (Костр. губ. — Солигал; СРНГ VIII 349) < мер. *jolus pa jolus < * joloZe¹⁰ pa joloZe [**tenan seye (—) -juye (—)] «пусть будет и будет (букв. — пусть есть и пусть есть) (у тебя еда-питье)»).

Продолжение мерянской языковой формулы, дошедшей до нас в сокращенном виде, дается в обобщенной (праязыковой) форме. Попытки других объяснений (путем сближения с елозить, ложка или как тюркизма без указания источника — Фасмер I, 15, 17) менее убедительны, чем толкование в качестве мерянской формы, в пользу чего говорят и доводы лингвогеографии (фиксация оборота на бывшей мерянской территории, ср. еще наелузиться «наесться досыта» (Костр. губ. — Гал; МКНО), наюлы-зиться «то же» (Костр. губ. — Кин; МКНО)), и чисто языковые аргументы.

¹⁰ Форма joloZe «пусть будет (есть)» реконструируется на основе рус. (диал. перм., также, видимо, постмер.) елозь «приветствие во время еды (здорово хлебать!)» [26, т. 1, с. 518], где сохранение -o- свидетельствует об отражении более ранней формы слова, когда слог с -o-, еще не перешедшим в -u-, был открытым, а мягкость указывает на то, что утраченный позже конечный гласный был гласным переднего ряда, скорее всего -е (или позднее -э); союз *ра, сближенный на русской почве с приставкой по-, восстанавливается путем сравнения с хант. па «и, также» (ср. хант. асем па анкем «мой отец и моя мать»).

В настоящее время из парадигмы мер. *wole(-) «быть» известны только положительные формы 3-го л. ед.ч. наст. и прош. вр. изъяв. накл. и та же форма повел. или побуд. накл. Что касается отрицательных форм, существование которых подтверждается сходством (пост)мерянских глаголов с прибалтийско-финскими, то из них известна только форма 3-го л. ед.ч. наст. вр. изъяв. накл. Как уже объяснялось, эта форма, видимо, могла употребляться и во всех других лицах и числах того же времени. Какими были другие отрицательные формы рассматриваемого мерянского глагола, на основании имеющихся пока данных определить нельзя. Несмотря на ограниченность, эти данные в силу своей локальной определенности, а также языковой специфики, не позволяющей их отнести ни к одному из известных до сих пор финно-угорских языков, дают возможность рассматривать их как относящиеся к мерянскому языку. Большинство из них (такие формы, как *jon, *ul’, *e jola) в наибольшей степени сравнимо с аналогичными явлениями прибалтийско-финских языков, однако при несомненно общей с ними отправной точке получило другое, своеобразное развитие. Форма *joloZe > *jolus с большим основанием может быть сравнена с явлениями мордовских и марийского языков, хотя находит аналоги и в саамском.

Особенностью мерянской парадигмы глагола *wole(-) в отличие от других финно-угорских языков (ср. прибалт.-фин. ole-«быть», морд. улемс, мар. улаш, удм. вылы-ны, коми вовны (-вывны) «то же», хант. (ка-зым.) вэл’ты «быть; жить», ср.-обск. утта «то же», манс. (сосьв.) бпуцкве «быть; жить; находиться», (конд.) ол’х «то же», венг. volt «был» [125, т. 3, l. 669-671; 54, с. 67]), где начало глагола при возможном чередовании первого гласного основы неизменно, является наличие двух видов глагольных форм: 1) с начальным j- и следующим за ним -о-, то есть *jo-; 2) с начальным *u-, где отсутствует предшествующий ему j-¹¹. Первые формы характерны для того варианта глагольной основы, где следующий за начальным слог не утрачивал своего гласного (*(е) jola, *jolus < *joloZe, или где *jo- достаточно давно выступало в составе односложной глагольной формы: *jon < -on, ср. прибалт.-фин. on, венг. van «есть». Вторые формы характерны для слов, где в следующем за начальным слоге секундарно выпал гласный, что привело к удлинению и сужению начального ос дальнейшим переходом его в -u- (cp. *ul’ < *oli, *ul’Sa «бывший (эвфем. также — умерший, покойник)» < *olesð).

Процессы, приведшие к образованию двух вариантов основы глагола *wole(-), проходили в мерянском языке, по-видимому, уже после его отделения от прибалтийско-финских и волжско-финских языков, в собственно мерянский период его истории, иначе эта его особенность разделялась бы каким-нибудь из них. Относительная хронология соответствующих процессов: 1) падение в части форм гласных второго слога глагола (очевидно, через предшествующую стадию их перехода в редуцированные), которое привело к о- > u-;

2) замена первоначально разных личных форм отрицательного глагола ei, очевидно, близких ф. en, et, ei…, единой для всех лиц (и чисел) формой 3-го л. ед.ч. ei, как в современном эстонском языке; 3) перераспределение *ej ola > *e jola, приведшее к образованию отрицательной частицы e и появлению секундарного начального j- у форм глагола «быть» при их отрицательном спряжении; 4) распространение по аналогии начального j_?— с форм отрицательного спряжения глагола *wo^(-) на все его положительные формы, сохранившие начальный о-. Следовательно, процесс появления форм на jo- у мерянского глагола был, очевидно, отделен значительным промежутком времени от процесса образования форм с начальным u-¹².

Неспрягаемые (именные) глагольные формы

Причастие / отглагольное прилагательное

В мерянском языке обнаруживаются отглагольные формы, которые, употребляясь в атрибутивной функции и будучи близки к причастиям других финно-угорских языков, могли бы являться соответствующими причастиями. Но финно-угорские причастия связаны своим происхождением с отглагольными существительными и именами в целом [85, с. 167-168; 55, с. 350], приобретая в них функцию причастий в разное время, а в мерянском языке, где примеры соответствующих слов выступают изолированно, вне контекста, и тем самым не обнаруживают с определенностью своей функции, очень трудно совершенно точно сказать, являются они причастиями или только допричастными отглагольными прилагательными (иногда с факультативной причастной функцией), которым только предстояло при благоприятных условиях развиться в соответствующие причастия. Еще более сложно что-либо определенное утверждать по поводу их конкретного причастного значения (активности/пассивности, связи с настоящим или прошедшим временем). Следовательно, о принадлежности рассматриваемых ниже форм к причастиям или отглагольным прилагательным, а также об их предполагаемом причастном значении (если его допустить) можно высказать лишь более или менее вероятные предположения. В связи с этим функциональная интерпретация анализируемых далее отглагольных образований носит более или менее условный характер.

Среди этих мерянских образований, восстанавливаемых из их предполагаемых остатков в русской постмерянской топонимии, а также в апеллятивной диалектной лексике постмерянских территорий, обращает на себя внимание группа явно отглагольных форм, по-видимому, судя по колебанию -б-/-в- в их суффиксальной части, включающих суффикс -*^a¹³. Конкретно здесь реконструируются следующие предполагаемые мерянские слова: *anDopa «кормящий(-ая) < *дающий(-ая) / кормительный(-ая)»¹⁴ — р. Андоба, приток Костромы, «кормящий реку своими водами» (ср. ф. antava «дающий(-ая)» от antaa «давать», морд. андомс «кормить», морд. Э андыця «кормящий»); *konDopa «(при)носящий(-ая), (при)носительный(-ая)» — р. Кондоба, левый приток Неи, притока Унжи, очевидно, также в связи с функцией притока приносить свою воду другой реке (ср. ф. kantava «несущий(-ая)» от kantaa «нести», морд. кандомс «то же», мар. кондаш «приносить»); *tuDopa «знающий, осознающий, знающий (-обладающий знанием), чуткий» — рус. (диал.) при-о-тудоб-еть (Костр. губ. — Кол) МКНО, о-ту-това-ть «отойти (прийти в обычное состояние)» (Костр — Антр) КОСК, о-тутов-еть «прийти в себя» (Костр — Поназ) КОСК < *«прийти в сознание; стать чувствующим (сознающим)» (ср. ф. tunteva «чувствующий; знающий», tuntea «чувствовать, знать», удм. тодыны «знать», коми тодны «то же», венг. tudni «знать, уметь, мочь», где обращает на себя внимание близость суффиксальной части к финской и эстонской (эст. tundev «чувствующий, узнающий») при особой близости в основе с венгерским соответствием); *parapa/*paropa «(быстро) делающий, работающий / деловой, работящий > быстрый» — рус. (диал.) вараво «скоро» (Костр. губ. — Ветл) МКНО, варово «быстро» (Костр — Мант) КОСК (ср. манс. варуцкве «делать; выработать»). Если бы в этих словах можно было усматривать причастия, то единственно допу^имым объяснением их функции было бы значение действительного причастия настоящего времени. В пользу этого говорят как данные финно-угорских языков, а именно прибалтийско-финских, так и свойственный рассматриваемым отглагольным формам оттенок постоянства глагольного признака, неограниченного во времени (например, свойства реки), что, как правило, бывает связано с настоящим временем. Однако предлагаемое объяснение безоговорочно принять нельзя, поскольку наряду с рассмотренными выше отглагольными образованиями на *-ра, по-видимому, тот же причастный оттенок в мерянском языке могло бы в принципе иметь и другое отглагольное образование атрибутивно-причастного типа. Им являются отглагольные формы с суффиксом -sa. В отличие от только что рассмотренной группы отглагольных образований здесь данных форм обнаружено значительно меньше. Тем не менее не вызывает сомнения их как отглагольный, так и атрибутивный (причастно/адъективный) характер. Однако если в рассмотренном выше случае отглагольные образования находили соответствия в части прибалтийско-финских языков (ср.: ф. luke-va «читающий», иж. lukko-va, вод. luke-va. эст. luge-v, лив. jela-B «живой < живущий»), то образования на *-sa. наиболее близки к соответствующим явлениям марийского языка. Пока удалось обнаружить всего два подобных образования, на основании которых восстанавливаются предполагаемые мерянские формы, ср.: мер. *ul’sa (? ^ фонет. ul’se «бывший» — рус. (арг.) ульшага «умерший, покойник» (Углич) Свеш 92 из ульша «бывший (перен. — покойник)» + га по типу бедняга, работяга и под., ср. также рус. (арг.) ульшил «умер» (Углич) Свеш 92 и кальку из мерянского рус. (диал.) побывшиться «умереть (стать бывшим)» (Яр. губ. — Рост, Рыб), что сопоставимо с мар. улшо «присутствующий» от улаш «находиться, присутствовать; (связка) быть, являться», морд. улезь «являясь, будучи» от улемс «быть, являться», ф. olla «быть», венг. volt «был»; *n’el’sa(/-e) «глотающий(-ая) [54, с. 199]; проглотивший(-ая)» — р. Нельша (Костр), с. Нельша (Вл. губ.), р. Нельшенка (Вл. губ. — Смол 215), р. Нельшица (Вл. губ. — Смол 215), сопоставимые с мар. нелше «глотающий; проглотивший», Г нелшы «то же», нелаш «глотать; клевать (о рыбе)», морд. Э нилезь «(прич.) проглоченный; (дееприч.) глотая, проглатывая», морд. М нилезь «(дееприч.) глотая, проглатывая», морд. нилемс «проглотить», коми ньылавысь «глотающий», ньы-лавны «глотать», ньылыштысь «проглатывающий», ньылыштны «проглотить», ф. niella «глотать», саам. njiellat, венг. nyelni «то же». Таким образом, в корневой части оба мерянских слова (*ul’Sa, *n’el’Sa) выступают как несомненно финно-угорские по происхождению [156, т. 2, s. 376, 427-428; 54, с. 67, 199; 125, т. 3, l. 479, 669-671]. То же относится к их суффиксальной части, так как суффикс -§а (/-ss) помимо соответствий в марийском, мордовских и коми языках, на что уже указывалось, имеет соответствия в обско-угорских отглагольных образованиях, в частности в мансийском пассивном причастии прошедшего времени на -s (манс. posxe-s «вылепленный» от posxi — «лепить»), а также в именах действия типа unls-s «сидение»; в отглагольных именах тот же суффикс выступает и в хантыйском языке (хант. nams-s «разум» от пош — «вспоминать») [87, с. 211].

Все упомянутые соответствия вместе с мер. -s.- (a/-s) восходят к ф.-уг. *-s-[55, с. 353]. Более сложен в отличие от формального истолкования мерянских образований на *-sa вопрос их функционального объяснения. При значительной формальной близости мер. -sa и мар. -ше (-шо, -шо), мар. Г -шы вывод об их семантикофункциональном сходстве далеко не очевиден. Марийские отглагольные образования являются активными причастиями, не имеющими форм времени: мар. лудшо означает как «читающий», так и «читавший» (Сав. — Уч, 846). Что касается мордовских-эрзя причастий на -зь, этимологически связанных с марийскими причастиями с суффиксом -ш(-е/о/о — ы), то они обозначают только глагольный признак, связанный c законченным действием. В отличие от мар. улшо «присутствовавший; присутствующий» мер. *ul’sa «бывший (перен. — покойник)» имеет несравненно более определенную семантику, связанную именно с законченным действием. По-видимому, в том случае, если бы в мерянском, как и в марийском, с суффиксом -s- была связана та же временная неопределенность, отглагольное образование *ul’sa не могло бы в нем приобрести столь четко выраженную семантику «бывший», причем и приме-нительно к покойникам. Слово, одновременно значащее «бывший» и «сущий, присутствующий (здесь, с нами, в мире живых)», не могло бы здесь найти применения. Несколько более двойственную интерпретацию, видимо, могло бы в принципе допускать *n’el’sa: «глотающая» применительно к реке (= «поглощающая тонущих в ней, другие, впадающие в нее речки и ручьи») и (при более конкретном восприятии глагольного признака) «проглотившая (поглотившая) много людей, рек, ручьев)». При подобном истолковании есть все основания как *ul’sa, так и *n’el’sa рассматривать (в отличие от формально близких причастий марийского языка) в качестве активных причастий прошедшего времени. В пользу подобного объяснения говорит и факт употребления в мерянском языке группы отглагольных атрибутивных образований на *-ра(/*-р%), с которыми наиболее естественно связывается значение активного причастия настоящего времени. Наличие аналогичных противопоставленных друг другу во временном отношении причастных форм, как известно, не свойственно марийскому языку. Поскольку в мерянском существует специальная отглагольная форма, этимологически связанная с финскими причастиями настоящего времени на -va < *-pa, для которой можно предположить то же временное значение, мерянские образования на -sa наиболее оправданно рассматривать как активные причастия прошедшего времени, тем более, что имеющиеся факты этому не противоречат. В таком случае следует считать, что в мерянском существовали две формы активного причастия — одна со значением настоящего, другая — со значением прошедшего времени, первая из которых связывала мерянский с частью прибалтийско-финских языков, а другая — формально и отчасти функционально — с марийским и эрзя-мордовским. Отличие мерянского заключается в последнем случае в том, что, в то время как в марийском языке формам на -ш-(-§-) свойственна только активность без временной дифференцированности, в мерянском с ними помимо принадлежности к активному залогу связана, видимо, и принадлежность к прошедшему времени. Что касается функциональной связи с эрзя-мордовским, то и она у мерянского языка неполная: с мордовскими-эрзя причастиями на -зь связано значение прошедшего времени с семантикой пассивности (ср. морд. Э соказь мода «вспаханная земля», сёрмадозь ёвтнема «написанный рассказ», нуезь ума «сжатая полоса»), а в мерянских причастиях на -s-, этимологически с ними связанных, явно прослеживается значение действительного залога. Расходятся в своем значении они и с родственными явлениями других финно-угорских языков (коми и мансийского). Все это в целом, говоря о функциональном своеобразии названных отглагольных образований, в связи с тем, что они зафиксированы на постмерянской территории, позволяет рассматривать их в качестве причастий мерянского языка. Как показывают эти факты, в области причастий мерянский занимает как бы промежуточное положение между прибалтийско- и волжско-финскими языками.

¹¹ Только в части мерянских говоров, как свидетельствует кинеш. наюлызиться «наесться досыта», в результате выравнивания по аналогии установилась, видимо, единообразная форма глагола с начальным *ju-.

¹²    Ещё об одной из спрягаемых форм, а именно о форме 2-ого л. ед. ч. повелительного наклонения см. на с. 109 книги.

¹³    Ср.: (в названиях рек) Андо-б-а, Кондо-б-а и (в апеллятивах) приоту-б-еть «окрепнуть», отуто-в-ать «отойти», оту-то-в-еть «ожить, прийти в себя», варо-в-о «быстро», вара-в-о «скоро». Поскольку исходным здесь был суффикс -р-, через стадию -р- переходивший частично в -v- (ср. ф. lyopa «бьющий», lyopa kello «часы с боем», lyoda «ударять, бить», -mene-va «идущий» от menna «идти») [116, т. I, с. 177; 24, с. 187], для мерянского языка в связи с частичным озвончением глухих в интервокальной позиции в принципе допустимо было бы принять и реконструкцию типа *anDoBa, однако возможное здесь колебание -б-/-в- позволяет предположить звук р, который ввиду его промежуточного положения между рус. б и в и чуждости русской фонетической системе мог передаваться одним из этих двух русских звуков.

¹⁴ Эти, как и следующие, несколько искусственные, формы даются для передачи значения предполагаемого в данном случае (доп-ричастного) прилагательного.

Отглагольное существительное на -ma.

Вопрос о мерянском инфинитиве

Среди других отглагольных именных образований в мерянском языке заметное место должны были занимать отглагольные существительные с суффиксом -ma, прафинно-угорским по происхождению и потому характерным для отдельных финно-угорских языков, ср.: ф. ela-ma «жизнь» < е!аа «жить», asema «место; станция» < asеa «располагаться, размещаться»; саам. borram «еда», borrat «есть»; морд. вачкодема «удар», вач-кодемс «ударить»; мар. (в составе суф. -ma-s/-ma-s) лудмаш «чтение», лудаш «читать»; удм. пуксем «осадок», пуксьыны «садиться»; коми гижом «письмо», гижны «писать»; хант. ulem «сон»; манс. ulem «то же»; венг. alom «сон», aludni «спать». Об их распространенности в мерянском языке свидетельствуют многочисленные русские (постмерянские) топонимы на -ма на бывших мерянских землях, которые, по крайней мере часть из них, являются несомненными отглагольными существительными, а также отдельные русские диалектные (арготические) апеллятивы с тем же суффиксом (или включавшем его), которые ввиду их фиксации на постмерянской территории, видимо, также можно рассматривать как субстратные включения, вошедшие в русский язык из мерянского. На основании приведенных форм можно, в частности, реконструировать для мерянского такие отглагольные существительные на -ma, как *kolema «смерть; тяжелая болезнь» — рус. (диал.) колему колеть «тяжело болеть» (Костр. губ. — Ветл) СРНГК (ср. эст. (диал.) koolma < *koolema «умирать < *смерть, умирание», ф. kuolema «смерть, кончина», мар. колыма-ш, морд. Э кулома, удм. кулон, коми кулом, венг. halal «то же», связанные с ф. kuolla «умереть», мар. колаш, морд. Э куломс, удм. кулыны, коми кувны, венг. (meg) halni «то же» (ф.-уг. tole «умереть») [73, с. 407; 54, с. 143; 99], *pel’ma < *pelema «боязнь, страх» — рус. (арг.) пельма-ть «знать» (очевидно, будучи напуганным, ср. рус. проучить (кого-либо) «наказать для острастки») (Галич) Вин 49 (ср. морд. пелема «боязнь» (пелемс «бояться»), коми полом «боязнь» (по-вны «бояться»), ф. pelata «бояться», хант. палты (палты), венг. felni < ф.-уг. *ре!е-«то же») [73, с. 405; 156, т. 3, s. 516-517; 125, т. I, l. 198; 54, с. 223; 66, с. 81]; *seZema «разрывание (разрыв)» — р. Сезема (Костр. губ.) Экон. прим. (ГАКО ф. 138, оп. 5, ед. хр. 18, л. 143) (ср. морд. Э сезема «обрывание, разрывание, срывание» (сеземс «сорвать, оборвать, разорвать; (обл.) перейти, переехать (через что-либо)», возможно, связанное с коми сэзьны «поддать пару, плеснуть на каменку; открывать суслоны (снимая верхние снопы); снимать крышку») [54, с. 271272]; *ul’sma «умирание, гибель (букв. — быв-шенье)», по-видимому, от глагола, образованного от причастия *ul’sa «бывший» — р. Уль-шма (Костр. губ. — Кол) КГЗ (СНМ) 141, соответствующий глагол, очевидно, является специфично мерянским образованием, если исходить из своеобразия семантики причастия *ul’sa, рассмотренной выше, а если учитывать его связи — через причастие ф.-уг. *wole «быть» — со всеми финно-угорскими языками, то не вызывает сомнения его исконное финно-угорское происхождение.

Отглагольные субстантивные образования на -ma в финно-угорских языках (например, прибалтийско-финских и мордовских) нередко тесно связаны с инфинитивом и часто выступают как одна из его форм. Исторически финно-угорский инфинитив, как и славянский, представляет собой отглагольное существительное, сохраняющее падежные формы, по крайней мере часть их. В эстонском и мордовских языках в связи с этим прослеживается интересная закономерность. В мордовских языках словарной инфинитивной формой является иллатив отглагольного существительного на -ма (морд.

Э -мо/-ме), номинатив в этой функции употребляется относительно редко. Поэтому номинативная форма часто употребляется здесь в роли отглагольного существительного, сохраняя способность употребляться также в роли инфинитива, ср.: морд. Э од эрямо «новая жизнь» — карман эрямо «буду жить»; морд. М од эряма «новая жизнь» — карман эряма «буду жить». В эстонском языке, где отглагольное существительное на -ma употребляется теперь только в инфинитивной функции (ср. elama «жить», minema «ходить», sooma «есть», kirjutama «писать» и т.п.), причем дается как словарная форма, подобное употребление формаций на -ma в роли существительных отсутствует. В связи c тем, что для мерянского языка, как и для мордовских, употребление отглагольных образований на -ma в роли существительного было, очевидно, весьма характерным (об этом говорит, в частности, большое количество постмерянских топонимов на -ма типа Кострома, Костома, Кинешма, Яхрома, Чухлома, Шекшема и т.п.), следует полагать, что эта форма только частично могла выполнять функцию инфинитивной. Видимо, наиболее типичным для инфинитива было какое-то другое образование. Не исключено, что им, как в мордовских языках, могла быть форма иллатива отглагольного существительного на -ma. Возможно, в связи с тем, что при этом, как в мордовских языках, конечное -а в -ma выпадало и предшествующий слог становился закрытым, в некоторых (пост)мерянских глаголах наблюдалось закономерное для мерянской фонетики явление: гласный последнего (нового закрытого) слога заменялся гласным более высокого подъема, ср. рус. (арг.) ульшил «умер» (Углич) Свеш 92 — мер. *ul’sims < *olesem(a)s; рус. (Костр.) варово/вараво «быстро», где очевидно, первая форма отражает инфинитивное *^aroms «делать, работать», а вторая — отглагольное существительное *^arama «делание, работа»; р. Кондоба (Костр.) — ф. kantava «несущий(-ая)», возможно, под влиянием инфинитивного *konDoms «(при)нести» при *konDama «(при)несение» (ср. ф. kantama «дaльнocть (при выстреле) (букв. — несение)», мар. кондаш «приносить»).

Другие части речи

Наречие и предикатив

К числу наречий и предикативов мерянского языка можно отнести следующие реконструируемые лексемы: *paha/*pah§ «мало» — рус. (диал.) вяха «чудо, небывалый случай; небылица, вздор» (Яр — Мышк, Пош, Рост; Костр. — Чухл); «немного, пустяк» (Яр — Рост, Костр — Парф); «беда, несчастье» (Яр); «куча, ворох, большая ноша» (Яр — Пош) ЯОСК; «самая малость чего-нибудь» (Костр — Буй) КОСК, где исходным значением является, очевидно, «мало, немного», а остальные представляют собой результат переосмысления, в том числе иронического («куча, ворох»), ср. ф. vaha «малый, скудный», vahan «мало, немного», вепс. vaha(n), эст. vahe, морд. Э веж- < *veze «маленький» в вежгель «(анат.) язычок (букв. — маленький язык: *veZe kel’ — ф. vaha kieli)», вишка «малый, маленький» [156, т. 6, s. 1830-1831]. Судя по ареалу распространения, слово может являться исконно мерянским, но ввиду того, что оно лишено каких-либо ярких своеобразных черт, нельзя исключить полностью и возможность его заимствования из прибалтийско-финских языков (скорее всего, вепсского). Предположить его позднейшее проникновение из вепсского непосредственно в русские говоры постмерянской территории более сомнительно, учитывая большой пространственный разрыв, существующий теперь между ареалом вепсского языка и данных русских говоров, а также слишком большую раопространенность слова в ярославских и костромских говорах.

Мер. *nemen’ «нет» — рус. (диал.) не-мень «нет» (Углич) ТОЛРС XX 116, немань «то же» (Яр) КЯОСК 122 (ср. венг. nem «нет; не», манс. нэм (хот) «ни(где); не(где)» [Ромб. — Куз., с.77], хант. нэм(хоят) «ни(кто) (букв.— не кто-то)» [66, с. 76], коми нем «ничто, ничего», удм. нема «нечего», мар. нимо, нимат «ничто, ничего» < ф.-уг. *nami) [125, т. 3, l. 464-466; 54, с. 186]. Что касается конечного элемента -ень, то аналогия ему имеется также в венгерском (венг. -en в nincsen «нет, не имеется» при более частом nincs). Этот не единственный случай мерянско-угорских, в частности венгерских, языковых связей обращает на себя внимание тем, что относится к частям речи, которые заимствуются чрезвычайно редко.

Союз

Пока обнаружен только один мерян-ский союз: мер. *ра «и» — рус. (диал.) елусь поелусь (приветствие во время обеда) < *jolus pa jolus (tenan seye(—) — juye(—) «пусть будет и пусть будет (у тебя еда-питье)» (Костр. губ. — Солигал) СРНГ VIII 349, ср. хант па «и» (эвет па пухат «девочки и мальчики») [66, с. 79])¹⁵. Связь мерянского и хантыйского языков в области служебных слов, где заимствования происходят очень редко, говорит о существовавших в прошлом тесных и длительных контактах предков мери с предками угров (в том числе ханты).

¹⁵ Форма по вместо предполагаемого па вызвана, очевидно, сближением последнего с русской приставкой по-, воспринятой в ее фонетической (акающей) форме.

Частица

Как и остальные служебные части речи, мерянские частицы среди реконструируемых слов представлены в небольшом количестве. К ним относятся: *Jcu < *п’о^ «(ука-зат. частица) вот» — рус. (диал.) ёв «вот» («Ёв как он умеет кататься») (Яр — Щерб) ЯОСК (ср. хант. niw-, ni «быть видным», морд. М нява «(указат. частица) вон»), очевидно, связанное с *няеви «видно» < ф.-уг. *nak- «видеть, смотреть» [65, с. 184; 73, с. 417]. Скорее всего, синкопированное образование, возникшее на основе формы 2-го л. ед.ч. повел. накл. глагола с семантикой «видеть, смотреть» (типа рус. вишь < *вижь, глядь), которое в силу своей функции указательной частицы, требовавшей произношения в allegro-темпе, претерпело значительные трансформации. В основе, видимо, лежит ф.-уг. *nak- «видеть, смотреть», которому в мерянском языке, очевидно, соответствовал сокращенный вариант в функции частицы: *n’op < *n’ap(§) < ^а p§/e- «смотри! глядь! (букв. — вишь!) вот!» (ср. эст. nае «смотри! вот! глядь!» — 2-е л. ед.ч. повел. накл. nаgema «видеть»). Впоследствии *no^ со среднеязычным n дало при быстром темпе произношения позднейшее *jou > рус. (постмер.) ёв. Ареал распространения, как и своеобразие развития слова, не противоречат гипотезе о его мерянском происхождении.

Усилительные частицы -ka и -ki, предполагаемые для мерянского языка, восстанавливаются на основании русских (диалектных постмерянских) частиц -ка и -ки явно финно-угорского происхождения, ср. рус. А я ему да не дамотки земли-то, а он будетки всё-ка воймовать (= просить, требовать) (Яр — Рыб) СРНГ V, 33 — ф. -kaan (-kaan), -kin: Eiha.n ta.ssa, mitaan asia olekaan (Лассила) «Да тут, собственно, никакого дела и нет»; Ihmisten tekemana on ta.ma. konsti ollut ennenkin (Киви) «Эта штука и раньше людьми делалась» [24, с. 228-229]; вепс. -ki (-gi после гласных и звонких согласных): l’ehmgi sob necgn hiinan «и корова ест эту траву» (Зайцева 297); иж. £а (-Ga) (при отрицании), Gi (-kki) (при утверждении): emma kunne-Ga jouvu «мы никуда не успеем»; anna hanelleGi «дай и ему» [49, с. 113]; вод. -ka. (при отрицании) -ci(-tsi) < *ki- (при утверждении): ер kuheka «никуда»; tulepCi «идет же» [50, с. 107; 6, с. 134]; эст. -ki(-gi): tulebki «то же»; ei kuhugi «никуда» [50, с. 107]; морд. М -ка(-га)/ -ке(-ге): монга молян «и я пойду»; морд. Э -как(-гак), возникшие в результате удвоения исходных морд. -ка(-га): Панжоматкак арасть, кенкшесь жо а панжови «И ключей нет, дверь же нельзя открыть» [87, с. 257; 7, с. 303; 23, с. 352-353]¹⁶. Таким образом, отмечаемые в русском говоре на постме-рянской территории усилительные частицы -ка и -ки являются скорее всего частица-ми мерянского происхождения. Об этом свидетельствуют, с одной стороны, их распространенность на территории, в настоящее время не соприкасающейся с ареалом какого-либо финно-угорского языка и населенной только русскими, а C другой — многочисленные параллели в финно-угорских, прибалтийско-финских и мордовских языках, а также то, что в прошлом место их фиксации было заселено мерей. Дополнительным обстоятельством, говорящим в пользу ме-рянского происхождения частиц, служит и то, что заимствование служебных слов происходит значительно реже, чем полнозначных (особенно в случае, если их распространение должно было идти из соседнего маловлиятельного языка, каким здесь мог быть только вепсский). Гораздо более естественно предположение, что данные служебные слова сохранились как остатки местного финноугорского мерянского языка.

Междометие

Пока обнаружено только одно междометие, которое может считаться мерянс-ким. Им является восклицание эмоционального характера, реконструируемое как *uaj! — рус. (диал.) вай (межд.) «возглас удивления» («Вай, какая сегодня холодная погода») (Яр — Пош; Костр — Сусан) ЯОСК (ср. морд. Э вай «ой! ах! ох!»: вай сэреди! «ой больно!», вай, чись кодамо лембе! «ax, день какой теплый!», вай, кулан! «ох, умру!»; морд. М вай «ой! ax! ох!»: вай, маряй! «ой как болит!», вай, шись кодама пара! «ах, день какой хороший!», вай, кулан! «ох, умру!»; возможно, также венг. vaj! (vajh! vally-ha!) (книжн. уст. межд., ст. диал. vaj, vajh) «выражение в особенности боли, жалобы») [122, с. 39; 65, с. 40; 146, l. 1455; 124, k. 3, l. 1069]. В пользу финно-угорского субстратного (мерянского) происхождения междометия говорят как ареал его распространения, совпадающий с бывшей мерянской территорией, так и отсутствие его в других русских говорах (не отмечено в «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И.Даля и «Словаре русских народных говоров») при одновременном существовании его параллелей в обоих мордовских языках и, возможно, венгерском. Междометие интересно также тем, что в нем, как и в близкой по функции к междометию частице *jou, можно предположить существование звука u, в целом нехарактерного для мерянской фонетической системы, где вместо w(v) и b употреблялся в артикуляционном отношении промежуточный звук. Предположительное (ограниченное) наличие u наряду с р, когда u могло возникать при недостаточно четкой (неполной) артикуляции р, объясняется, видимо, тем, что u выступало, как правило, только в междометиях и близких к ним по функциям словах, которым свойственны нехарактерные для данного языка звуки, как, например, в русском литературном языке употребление фрикативного у в междометиях ага, ого или в украинском звукоподражательном te-te-te взрывного д, нехарактерных вообще для их фонетических систем.

¹⁶ Что касается мар. -ак, то его связь с рассмотренными частицами [87, с. 257] ставится под сомнение [20, с. 183-184].

СИНТАКСИС (НЕКОТОРЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ)

Сведения, относящиеся к синтаксису мерянского языка, касаются пока только синтаксиса словосочетания и простого предложения, что обусловлено крайней ограниченностью дошедших до нас разрозненных мерянских текстов (не более 3-4 частично реконструированных предложений). Как наиболее существенные можно отметить всего две черты из этих областей синтаксиса. Для мерянского, как и для других финноугорских языков, характерна была, очевидно, обязательная постановка определения (в том числе несогласованного) перед определяемым. Об этом свидетельствуют, в частности, такие примеры как названия Галичского озера *Neron (рус. Нерон и р. Jahren (рус. ЯхреЁ), являющиеся остатками предполагаемых словосочетаний (или возникших впоследствии на их основе сложных слов) *jahren (juk) «(букв. — озера, род.пад. ед.ч.) река»; *Neron (jahre) «(букв. — болота, род.пад. ед.ч.) озеро».

Другая важная синтаксическая особенность мерянского языка — употребление связки в именных предложениях. На это, как представляется, указывает обнаруженное в нем словосочетание *si jon (рус. (арг.) сиень «есть (букв. — это есть)»), предполагающее не только указательное местоимение, но и сопровождающую его связку — глагол *jon (фин., эст. on) «есть». Реконструируемые на этом основании ме-рянские предложения типа *Si jon l’ejma «Это (есть) корова»; *Si jon urma(-s) «Это (есть) белка»; *Si jon juk «Это (есть) река» построены, в сущности, по принципу аналогичных предложений в финском и эстонском языках. Ср. ф. Sе оп lehma; Se on orava; Se on joki; эст. See on lehm; See on orav; See on jogi. Как известно, в остальных финно-угорских языках, в частности мордовских и венгерском, связка в данном случае не употребляется: морд. Э Те минек пиресь «Это — наш сад»; венг. Ez haz «Это — дом». Таким образом, по указанному признаку мерянский язык связан с прибалтийско-финскими языками, отличаясь от других финно-угорских. Не исключено, что поскольку употребление связки «есть» характерно в целом для индоевропейских языков Европы (ср.: нем. Das ist ein Buch «Это (есть) книга»; англ. It is a book; фр. C’est un livre; лит. Tai yra knyga; лтш. Ta ir gramata; п. To jest ksiaZka; болг. Това е книга «то же»), за исключением восточнославянских языков (возможно, как следствие их контактов с неиндоевропейскими), существование связки настоящего времени в прибалтийско-финских и мерянском языках является вторичной особенностью, вызванной сильным влиянием на них синтаксиса индоевропейских языков. Для прибалтийско-финских это было главным образом влияние балтийских, а затем германских языков. Что касается мерянского, то на нем сказалось воздействие прежде всего индоевропейского языка фатьяновцев, растворившегося в нем как субстрат и тем самым повлиявшего на его структуру. Кроме того, не исключено влияние на мерянский со стороны балтийских языков, один из которых, балтийский язык голяди, непосредственно должен был с ним соприкасаться на границе с юго-западной частью его языковой территории.

ВЫВОДЫ

Рассмотрение грамматической системы мерянского языка по остаткам, сохраненным в русском диалектном языке и его ономастике, позволило обнаружить фрагменты мерянских частей речи и их словоизменительной системы. Из частей речи, хотя бы в самой минимальной степени, смогли быть рассмотрены: существительное, прилагательное, числительное, местоимение, глагол, наречие, союз, частица, междометие. Было получено некоторое представление о фрагментах словоизменительной системы имени (большее) и глагола (значительно меньшее). Обнаруженные факты в силу своей отрывочности не дают точного представления о грамматике мерянского языка в целом. С их помощью обнаруживаются только общие, иногда очень размытые, контуры ее системы. Причем это относится даже к тем частям речи и словоизменительным парадигмам, которые поддаются частичному восстановлению.

Однако на настоящей стадии реконструкции есть еще целые части речи и грамматические категории, которые совершенно не поддаются воссозданию. Что касается частей речи мерянского языка, то здесь отсутствуют какие-либо факты, связанные с такой важной частью речи финно-угорских языков, как послелог и, возможно, предлог, если он в мерянском существовал. Ничем не обнаружила себя в поддающихся реконструкции мерянских пережитках такая важная для финно-угорских языков лексико-грамматическая категория (возможно, даже отдельная часть речи), как изобразительные слова.

Из словоизменительных категорий остаются совершенно неизвестными парадигмы именного (субстантивного) притяжательного склонения, степени сравнения прилагательного, парадигма спряжения глагола в условном (сослагательном) наклонении, не говоря уже о том, что, как и в ряде других финно-угорских языков, состав наклонений мог не исчерпываться только действительным, повелительным и условным. Не исключено, что в мерянском, как и в мордовских и угорских языках, наряду с безобъектным существовало объектное спряжение глагола. Говорить о его наличии или отсутствии на основании имеющихся реконструируемых данных еще невозможно. Очень отрывочны также факты, связанные с мерянским словообразованием. Можно говорить только об отдельных суффиксах имен: уменьшительном -na. у существительных, абессивном (лишительном) -Doma у прилагательных, глагольно-адъективных (причастных) -р(а), -&(а), глагольно-субстантивном -ma. Неизвестными остаются формы страдательных причастий мерянского языка и возможного деепричастия. Можно пока только строить предположения и о конкретной форме мерянского инфинитива.

Тем не менее и при остающихся многочисленных пробелах имеющихся фактов достаточно, чтобы на их основании позволить себе сделать предварительные выводы о грамматической специфике мерянско-го языка и в связи с этим — о его месте среди финно-угорских языков. Большинство реконструируемых фактов определяют ме-рянский язык как наиболее тесно связанный с прибалтийско-финскими, мордовскими и марийским языками. Его срединное лингвогеографическое положение между ними хорошо согласуется с таким же промежуточным, как бы переходным, положением мерянской грамматической системы, — как именной, так и глагольной, — между грамматическими системами этих языков. На основании реконструированного материала можно решительно утверждать, что высказывавшиеся в прошлом мнения об особенно тесной близости между мерянским и марийским языками обнаруженными грамматическими особенностями мерянского не подтверждаются. В частности, это видно на примере именной парадигмы, где 9-ти (1088 ти с вокативом) восстанавливаемым падежам мерянского, а в действительности, очевидно, их количество было еще больше, противостоит 8 (9 с вокативом) падежей марийского. Четкое, по-видимому, различение внешнеместных и внутреннеместных значений, сближающее мерянский с прибалтийско-финскими языками, отсутствует в марийском. Как финно-угорский язык Центральной России, наиболее близкий к прибалтийско-финской группе, мерянский отличается целым рядом черт, именных и глагольных, также от мордовского языка. В целом его специфика определяется не столько своеобразными явлениями (они касаются, как правило, только малосущественных черт), сколько неповторимым сочетанием тех особенностей, которые в отдельности свойственны и другим родственным языкам, а иногда их своеобразным развитием (ср. варианты jol- :ul’ у мерянских рефлексов ф.-уг. *wоlе- «быть»).

Кроме явно преобладающих черт родства с прибалтийско- и волжско-финскими языками, у мерянского есть отдельные черты, говорящие также о его тесных связях с угорскими языками (ср. показатель мн.ч. -k, сходный с венгерским; союз pa «и», общий с хантыйским). Хотя количество этих общих явлений в целом невелико, все они — результат не эпизодических, а, напротив, длительных и непосредственных контактов, так как только они могли коснуться таких малопроницаемых сфер, как грамматический строй языка и служебные слова.

Поскольку меря жила вдали от угорских народов и с ними непосредственно не общалась, время возникновения отмеченных меряно-угорских (в том числе меряно-венгерских) общих явлений, возможно, результата взаимовлияний, следует отнести к периоду до переселения протомерянских финно-угорских племен с финно-угорской прародины на их историческую территорию. Очевидно, именно там, на финно-угорской прародине или где-то в непосредственной близости от нее общие явления могли развиться. Поэтому можно предположить, что, входя в состав финно-пермских племен, про-томеряне в этот период располагались на их крайнем восточном рубеже, а это сделало возможным их контакты с прауграми, в том числе с протовенграми.

Фрагмент книги с сайта Евгения Шиховцева http://costroma.k156.ru/tk/066-125.pdf

O.B.Tkachenko. Researches on the Merianic language. — Kostroma: Infopress, 2007. — 353 p., 30 cm, ill., maps, portr. (Russian).

мерянский язык