Тихо, важно
Все в природе,
Косточки Яшина
болят к погоде, —
написал один поэт о другом. С этих строчек начинается книга Владимира Леоновича с родным для каждого костромича названием — «Нижняя Дебря». А вьяве познакомились мы с Владимиром Николаевичем этой зимой на поэтическом фестивале «Чибиряшечка». Пока молодые поэты забавлялись собственной смелостью, «косточки» Леоновича поскрипывали, а душа не выдержала: он поднялся на сцену и прочитал стихи костромским старухам. По окончании этого необычного «турнира поэтов» я подошла к нему и попросила об интервью. Мы начали разговор с размышлений о поколениях. Но он получился долгим — с продолжением. Весной Владимир Николаевич вновь приезжал в Кострому, на этот раз — из Парфеньева, где проводит значительную часть времени. Итогом нашего разговора стал материал, который я предлагаю сегодня читателям.
— Итак, молодые. Я буду спрашивать не только о пишущих, но и о бездельниках. Складываются ли они для вас в поколение? Чем отличаются от ваших ровесников? Можно ли надеяться на них?
— О нашем поколении Дмитрий Сухарев сказал:
Опаленные умы,
дети пятьдесят шестого…
Дети всплывающей, как материк, правды о 30-х и более ранних годах небывалого столетия, где угораздило нас родиться. Дети разлома в сознании, что и Гамлету не снился. Оправиться от него целиком нельзя. Мучительный призвук в колоколе. Хрип Высоцкого…
Мы говорили об этой боли, должно быть, слишком часто — слова неизбежно отрывались от сути и тогда имели обратное действие на не испытавших нашей контузии.
Наши-то отцы помалкивали — боялись расправы. Мне, правда, повезло: еще первоклассником я узнал про Сталина от моей учительницы Екатерины Петровны Сулхановой. Тут особый случай: женская брезгливая неприязнь к досадному ухажеру, безлобому Кобе, домогавшемуся ее в Тифлисе, году в седьмом. Однажды она его выставила, укрепив в нем комплекс неполноценности… Это я, между прочим, о том, что прекрасная моя варшавянка (была дочерью Варшавского губернатора) не боялась произносить гневные речи в адрес Сталина при мне. Даже внушала мне то, что до некоторых деревянных голов не дошло и за полсотни лет. Внушала — через поколение: ей было 50, а мне 8 лет.
Поколения… За нашим опаленным, контуженным, получившим в прямое наследство убитых и убийц, следует поколение скепсиса, усталости — как за вином уксус. Это еще не те молодые, о которых спрашиваешь ты. Со скептиками-иронистами мне труднее, чем с молодыми — через поколенье.
Скептики нас отвергают, порой бездумно и агрессивно, но реакция отторжения слабеет. И, слава Богу, есть пространство, о котором говорит Бунин:
Нет в мире разных душ
и времени в нем нет!
— И все же отличий много. Каких? Я настаиваю потому, что, наверное, они в конечном счете и определяют отношения между и отношение каждого к каким-то главным в жизни вещам.
— Самое броское: это — дети свободы. И каждое «дитя» понимает ее по-своему. Свободы много, страха нет. Симпатичная девица, поэтесса — произношу с выражением, как у Ахмадулиной:
Жена литературоведа,
Сама литературовед…
Все то, что им так сладко ведать,
Все то, чем мне так страшно быть [*], —
так вот, юная свободная особа на фестивале «Чибиряшечка» обращается к возлюбленному:
От Черного моря до Балты
Нет мест, где б меня не… лобзал ты.
Извини, не могу цитировать точно. Екатерина Петровна читала мне стихи А. К. Толстого:
Если б только позволил мне девичий стыд,
Что мне слова сказать не велит… [**]
Девичий стыд. Абсолют необсуждаемый — как всемирное тяготенье, как всякая данность Господня. Но вот «свобода» сей девицы покушается на Творение.
— Я думаю, что это — молодой эпатаж, самоуверенность, которая с возрастом проходит. А талант остается.
— Остается. Если он изначально был в наличии. Молодые Маяковский и Крученых тоже выдавали — еще и покруче. Но они были обеспечены талантом. Именно он помогает понять и перебеситься. Ты спросила меня о бездельниках, и кстати. Духом праздности несет от словесных излияний «первомансов» [***]. Их трибуна — газета «Гуманитарный фонд» — заказала мне статейку. А я в ответ предложил рубрику «Титулярный советник».
— Что еще за советник?
— Русские титулы — как в лучших частушках с «картинками», как в стихах и письмах классиков наших — отличаются от бездарной матерщины. «Я хотел бы сообщить русскому языку некую библейскую похабность» — так, кажется, у Пушкина. А жизнь — не салон мадам такой-то, она посалонее. Похабность — читает: правдивость. Но правда всегда трудна как привилегия таланта, и труда, им предпринятого.
…Статейку они напечатали, а от рубрики отказались, как от покушения на их «свободу». А я имел им сказать, что характерный тип срамословца — мальчик или девочка из элитной семьи. Стремясь на Парнас, они для начала ниспровергают культурный словарь, и это им легко, ибо с младенчества в министерской или цековской семье мат висел, как хрустальные люстры в их квартирах. Это — вещь лживая и поганая, маскирующаяся под «народность».
— Но народ-то действительно матерится…
— От бедности, Лариса. В крайнюю бедность его вогнали, в состояние работяг, налогоплательщиков, «массы». Оскудел бытовой словарь с оскудением быта. Даже профессиональным словарем он не располагает, если, повторяю, — работяга. Их всё больше — рабочих все меньше. Отрасли народного труда вянут. Неизвестно, чем разрешится общий спад.
— Так как же с «детьми свободы», можно ли надеяться на них, или остается лишь ругать?
— Дети — они разные. Ругать проще — ругаешь толпу, явление, поветрие. Хвалить в этом духе нельзя. Хвала — каждому по его отличиям.
А надеяться надо на себя. Дойти до конца без костылей. Идти трудно. Что-то должно укреплять в пути. Боязно за детей. Что им будет опорой? Их вскармливают суррогаты. Для них нет книги, нет Родины в той степени, в какой это было для меня. У них нет такой, какой была моя Екатерина Петровна. Нет у них Волги, ломающей лед. У них кнопки компьютеров, принтеры, магнитофоны, заменяющие все звуки живого мира. Ритмизированной и ускоренной поступью века — куда?
— Но Волга будет Волгой!
— Если противостать общему «поступательному движению по команде или инерции. Видишь ли, я не согласен с фетишем «объективной реальности» — считай меня уродом а семье. Все не так, ребята!
Как? Пойми каждый. На то тебе и голова дана. Не устану повторять: все ученики уснули в саду веси Гефсиманской — только одного, Иоанна, сон не сломил.
— Об этом, кажется, у вас есть в стихах?
…Сим отмечен гений дивный.
Чувствую спиной
Взгляд горящий: Ты Единый
бодрствуешь со мной.
— Да, именно так. Важно, чтобы не сломил. Это Евтушенко прославлял «Братскую ГЭС», чем и отличился. А о Михаиле Михайловиче Кожове слышала? Он знал Байкал во всем режиме его жизни. Это очень важно — знать весь режим. Для лимнолога тогда становится оно «мыслящим морем». Так вот, когда Братская комсомольская стройка решила взорвать Шаманский камень, через который Ангара вырывается из Байкала, взорвать для скорейшего затопления Братского ложа и скорейшего рапорта о победе, Кожов, знавший лучше других размеры злодеяния, нашел способ его остановить. Он сказал энтузиастам буквально следующее: «Вы построите ГЭС, вы, может быть, построите и свой коммунизм, но второго Байкала вам не построить! Если вы взорвете Шаманский камень, я пущу себе пулю в лоб. Слово офицера!»
— Владимир Николаевич, я знаю, что вы один из тех немногих людей, кто самостоятельно построил храм. Конкретно — часовню. Чем объясняется этот поступок?
— В середине 80-х «вдохновители и организаторы» всех наших — над нами — побед сделали прискорбные лица, стали поминать и с большой буквы писать Бога, не испытывая при этом потребности ни в личном, ни в партийном покаянии. А я-то, прожив в карельской деревне Пелус-озеро 18 лет (летом, а случалось, и зимовал там), знаю, сколько всего порушено было, сожжено и уничтожено. Вот и предложил однажды позаботиться о возрождении опороченных святынь. Мне был дан партийный отпор, напомнивший о единодушии, с каким когда-то потрошили церковные ризницы. Отвечать я им не стал, а взял топор и принялся рубить часовню на погосте Пелус-озера. Старая и наскоро сколоченная из досок уже подгнила и валилась на бок. Новую часовню? В покинутой деревне? Для кого? Для тех, кто в царствии небесном все так же гнет спину — ибо не трудиться не может? Выходит, так.
Метафора хороша на бумаге, а действие вызывает нормальную советскую реакцию: он в своем уме? а за сколько подрядился? а порубочный билет взял? Но тот, кто спрашивал о порубочном билете, штрафовать меня не пришел — и то ладно. Личная добрая инициатива отделена от власти, как уважающая себя церковь от государства.
Поумирали старики. Последними оставались в деревне баба Катя и баба Лиза Калинины. В их память и срубил я часовню. Работал три года, да не один — друзья помогали. Это четверка на восьми валунах, в двадцать пять венцов, с луковкой и крестом, с двумя крылечками на запад, с окошком на юг, с двенадцатого венца идет развал в три бревна. Пасмурным днем 27 сентября 90-го года мы освятили часовню…
Память, забота об умерших — дело не зряшное. «Здоровую мистику» я усвоил еще в детстве и никогда с ней не расстанусь. Мертвым должно быть хорошо, уважительно в домовине. Не должны они валяться разбросом костей — черепов.
Мы уж и так нагрешили… Необозримые «толпы мертвецов» — кто брошен истлевать в ржевских полях, кто в соловецких рвах, кто в карагандинской степи, кто в ямах с негашеной известью — все они сквозят как радиация среди нас. И это самая существенная причина усугубляющегося день ото дня посткоммунистического безумия.
— Посткоммунистического? А как же, так называемые, новые ценности — демократия, свобода, права человека? Как вы к ним относитесь? И что делать со старыми ценностями?
— Бунин когда-то задал вопрос: «Достойны ли мы своих наследий?» Крестьянскую демократию — мир — мы дезавуировали, не разглядев еще сто лет назад. Демократию Новгорода и Пскова сначала потопили в крови, потом принимались идеализировать, и не раз, но не оценили, кажется, как надо. Нынешние ценности все… как бы сказать… пародийны, что ли. Можно ли примерять вывеску «Правовое государство» к воровской поруке?
Один духанщик в Тифлисе просил художника Кирилла Зданевича придумать и расписать ему вывеску… Зданевич написал: «РАБИНДРАНАТША ТАГОР», разрисовал все в лоск… Духанщик долго смотрел, потом сказал: «Непонятно, батоно Кирилл, читаю-читаю и выходит — ЕДРИНА МАТЬ ТОГО. Нет, пиши другую».
Продолжается ложь. Но самое печальное сегодня — состояние народа. Состояние толпы, когда каждый чувствует себя одураченным.
— Писатели тоже разделились на толпы, горько слушать их ругань. А вы? Вот, в Кострому приезжаете… Что она значит для вас? Не выдуманная ли это литературой вещь — малая родина?
Кто-то прекрасно обходится без родины, и неплохие, вроде, люди…
— Не думаю, что обходятся.
У бурят есть обычай зарывать пуповину младенца там, где он родился. К зарытому он возвращается, будто тянет его за пуповину сама земля. Вот и меня тянет в Кострому на Пастуховскую. Моя мама была младшей в огромной семье Алексея Васильевича Боголюбского, известного в городе фельдшера. Уездная, губернская интеллигенция — я никуда не ушел из этого сословия. Преподавал литературу в костромском селе, плотничал в Нейском районе… Мама моя, Ольга Алексеевна, в войну работала в госпитале у Михаила Анисимовича Державца. Сейчас их могилы близко друг от друга на кладбище против Берендеевки.
Малую Родину не придумали. Просто эпитет неудачный. Лишний. Мало ли безвкусиц и глупостей в словесном обиходе. «Деревенская проза»… Да я плясал бы от счастья, кабы в деревне кто-то и писал прозу, и крестьянствовал!
— А вы в своём Парфеньеве — кто? Крестьянин? Дачник?
— Ни то и ни другое. Один университетский профессор предрек мне быть вечным студентом. Вот я и постигаю, почем крестьянские труды. А постигнув, могу и тому профессору объяснить, что Россию разорили бездельники и горлоеды, в руки не бравшие ничего. А парфеньевскую землю надо кормить и кормить. Да и всякая требует ухода. А тот, кто кормил — землю не отравит «химизацией», не обдерет бульдозером кожицу из гумуса, нарощенную за миллион лет. Кто срубил хоть баньку — не разорит избу.
Я эту землю с косой в руках постигаю…
— У вас есть стихотворение — «Памятник». Прочтите, пожалуйста.
— Верно. Им и закончу.
Себе по праву и по нраву,
как повелось от римлян, сам
воздвиг я памятник на славу:
охлопал стог и очесал.
На памятнике разумею
коровье слово обо мне:
— Он был поэт. Не гнул он шею
в рабовладельческой стране.
Когда что делать — знал и делал.
Брал в руки косу и топор…
В страду Отечества не бегал,
за недосугом, за бугор.
____________________
[*] «Скажи им, что пора обедать, / вели им хоть на час забыть / о том, чем им так сладко ведать, / о том, чем мне так страшно быть» (Б. Ахмадулина. «Описание обеда»). (Примеч. интернет-публ.)
[**] «Кабы только не этот мой девичий стыд, / Что худого словца мне сказать не велит…» (А.К. Толстой. «Песня о Потоке-богатыре»). (Примеч. интернет-публ.)
[***] Правильно: перформансов. (Примеч. интернет-публ.)
Молодёжная линия. — 1994. — № 26 (1 июля). — С. 7.