Вячеслав Вертоградский
(Вячеслав Васильевич Гусаков)
Вячеслав Васильевич Гусаков родился 6 сентября 1947 года в Костроме. Окончил филологический факультет Костромского пединститута, отделение французского языка (первый выпуск иняза). Преподавал на факультете иностранных языков Костромского пединститута, работал в Костроме в отделе народного образования, сотрудничал в костромском «Экологическом вестнике». Как человек отличается исключительной скромностью и порядочностью. Вспоминаются слова Игоря Дедкова, которые характеризуют такой тип человека: «В наши просвещённые времена, когда вся человеческая земля от Латинской Америки до Европы исслежена окровавленными сапогами убийц, их ассистентов и адвокатов, тихими домашними туфлями доносчиков, не делить добычу, не кричать хвалу, не участвовать — уже благо. Не увеличивать массу зла — это уже всё-таки кое-что значит».
У каждого человека своя жизнь, и она такая, какая она есть. Даже самая негероическая жизнь уникальна и неповторима. Она заслуживает внимания и уважения. Это такая простая истина, но так она трудна для понимания. «Я согласился бы жить на земле целую вечность, — утверждал устами героя своей поэмы “Москва-Петушки” Венедикт Ерофеев, — если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам».
Стихи Вячеслав Васильевич пишет на протяжении всей своей жизни. С некоторыми из них мы предлагаем познакомиться нашим читателям.
* * *
Холодная весна: снега или дожди…
Пропойцей стонет день, от ветра одурев…
Ни целей, ни надежд… Опять брожу один
По улицам слепым, замызганным, как хлев.
И что там, впереди? и что там, позади? —
Не всё ли мне равно, — ведь это только мгла!..
От запертых дверей сочувствия не жди,
И не ищи у стен забытого тепла!..
Не жду и не ищу, и мимо прохожу
Без боли, без тоски, свой мир пустой храня…
Подавлена весна, подобно мятежу,
И затухает след на сером фоне дня…
Март 1979
* * *
Стихи на ветру чуть вспыхнут — и гаснут.
Ни искры в ответ — ни в одной душе.
Стихи на ветру, быть может, напрасны
И канут во мрак, в пустоту клише.
Но, может быть, есть хоть чуточку смысла
Во всем, что сказал я и что скажу, —
Ведь где-то нужны и мнимые числа,
В которых я путаюсь и брожу…
Август 1993
* * *
Купив бутылку, садись на «тройку»
И дуй спокойно в Посадский лес!
Там не рискуешь попасть ты в «мойку»,
Поскольку там ты — в Стране Чудес.
Там каждый кустик — как панацея
От ссор кондовых и мелких дрязг…
Тяни «сухое», — оно развеет
Сорокалетних костяшек лязг!
Среди законов безалкогольных
Вдвойне приятен любой глоток,
Любой — который полуподпольный
И над которым гнусит свисток…
Но в старых соснах, в лесу Посадском,
Где так питейно шумит трава, —
Никто не схватит тебя за лацкан,
Никто не станет «качать права»!..
Пуста бутылка. Теперь все ясно,
Теперь все четко и «на нуле».
И иронично, и беспристрастно
Гуляют ноги по колее…
Апрель 1986
Письмо женщины
Ты мне пишешь, что плохи твои дела,
Что детей ты в «круглосутку» отдала,
И что вот уже который год подряд
Муж твой глушит по утрам денатурат.
Ты мне пишешь, что забот — невпроворот,
Что тоска тебя снедает и гнетет;
И, придя домой с работы, у окна
Ты рыдаешь, словно выпь, одна, одна…
Но все это только цветики, пока
Нету дома дебошира-муженька:
Он вернется — наскандалит, набузит
И, упав под стол, бесстыдно захрапит.
Ты мне пишешь, что хотела б взять развод, —
Только муж, вот, алименты все пропьет…
Тут сейчас хоть два истертых пятака
Можно выловить в кармане пиджака…
А потом-то как?.. Потом-то как же жить? —
Двое деток малых просят есть и пить.
Ты — безмужняя, — а коли мужа нет,
Не найти уже другого в тридцать лет…
Что ответить мне на горькое письмо,
Где любой абзац — отчаянье само?..
Я б и рад помочь, да чем же помогу,
Если так зажат, что больше — «ни гу-гу»? —
И, сказать по правде, тоже часто пью,
С той лишь разницей, что я жену не бью;
Напиваюсь — и ложусь покорно спать,
Предоставив ей сварливить и стонать.
Я такой, как все, — и мне ль судить других,
Мне далеких, полублизких иль родных?!.
Вот поэтому уже который год
То письмо твое ответа тщетно ждет…
Июль 1977
Моей бабушке
Вот опять и грустно, и уныло
Я стою у стареньких ворот
Дома моего, где столько было
Детских радостей, надежд, забот.
Нет уже в нем бабушки-крестьянки,
Бабушки, умевшей все простить,
Что всегда вставала спозаранку,
Чтобы печь тихонько затопить.
Накормить, согреть и добрым словом
В трудный миг утешить, ободрить, —
Этот быт, патриархально-новый,
Душам дал связующую нить.
И казалось мне, что будет вечно
Длиться этот детский полусон,
Где я буду просто и сердечно
От невзгод житейских защищен…
Но прошли взыскующие годы,
Я — один, — и пакостно, и муть…
Боже мой, чего бы я не отдал,
Чтобы это прошлое вернуть!
Июнь 1990
* * *
Опять эта осень, сырая и грустная осень
Шершавые листья швыряет на серый асфальт,
И жухлый пырей разбросал по газонам колосья,
И тонет во мгле городской, безучастный базальт.
Душа — точно муха, что бьется в оконные стекла
И силится вырваться в непотревоженный мир, —
Но с каждым биеньем — надежды всё более блеклы,
И в хаосе лёта теряется ориентир…
Не хочется верить, что все уже так невозможно
В запутанной жизни, на сорок каком-то году!..
Но осень уходит, уходит поспешно-тревожно,
И ветер зимы намечает свою борозду.
Октябрь 1991
Мертвая деревня
На опушке дремучего леса,
У изгиба заросшей реки
Есть деревня, избенок на десять,
Что стоит всем ветрам вопреки.
В той деревне забытой, глубинной
С давних пор уж никто не живет.
Ни души — у гнилого овина,
Ни души — у трухлявых ворот,
У ворот, стариковски пугливых,
Не ведущих теперь никуда, —
Нет дворов — лишь повсюду крапива
Да в корявых ложбинах — вода.
Риги остов покрыт волдырями,
Шаткий мостик дождями размыт,
А колодец источен червями
И зловонною тиной смердит.
А у изб, — покосившихся, хилых, —
Мрачный, жуткий, истерзанный вид,
В них — тупое безмолвье могилы,
В них губительный холод царит.
Провалились дощатые крыши,
Слизь поганок — на бревнах стропил.
Здесь одни лишь летучие мыши
Рубят тьму перепонками крыл.
Мертвых окон зияют глазницы,
Щели стен — как оскал черепов, —
И от черных туманов не скрыться,
Не найти согревающий кров!
От людей, что когда-то здесь жили,
От надежд их, от радостей, снов
Не осталось и горсточки пыли,
Не осталось и крошечки слов.
Это страшно, — но мертвых забыли!
Выйди в поле, пойди на погост! —
Там кресты повалились, погнили
И трава — в человеческий рост…
Но, быть может, на жизненной тризне
Уготован нам худший удел:
Быть забытыми даже при жизни
И не знать даже собственных дел.
Июль 1980
* * *
Дурит, дурит с утра погода,
Пурга насилует окно…
Стою бесцельно у комода
И пью испанское вино.
Ах, не в Испании, — в России
Мы, как в кунсткамере, живем:
Чуть-чуть от Запада вкусили —
И тут же, сбрендив, манны ждем…
Но, впрочем, я далек от всяких
И обличений, и идей.
Мои возможности иссякли —
Глаголом жечь сердца людей.
Я здесь в унылом старом доме
Один с бокалом, как тогда,
Когда на жизненном подъеме
Стремился к радостям труда.
Перемололось. Перепрело.
Быльем колючим поросло.
Остались только мозг и тело,
Всем обстоятельствам назло.
Но как-то жаль своих мечтаний,
Иллюзий, призраков, теней, —
И как же хочется Испаний
В идиотизме наших дней!
Декабрь 1993
Без одного терцета сонет
По осени не дадено любить,
Но все же я люблю тебя устало,
Моя страна, — горсть праха и металла, —
Который суждено Россией быть.
И даже если обречен я плыть
С ней вместе к подвопросным идеалам, —
Без парусов, с заклиненным штурвалом, —
Я все готов принять, понять, простить.
Россия, Русь не сгинет и в Бермудах,
Ведь русский я, а русский верит в чудо,
И значит — чуду непременно быть!
Март—апрель 1994