15 мая 2006
‑ Выхожу замуж.
‑ За кого?
‑ За миллион.
Обрывок разговора, старого как мир . И ничего бы удивительного , но одной лет 16, а другой лет 20. И за миллион выходит младшая.
Огромными буквами над вздыбленным словно корма тонущего лайнера карнизом кинотеатра «Россия» врезано в небо это слово: М И Л Л И О Н.
В недрах запрокинутого здания ‑ казино, ошеломляющее ярким весенним многоцветьем рекламы, безвкусной в подборе цветов; съёжилась на задах здания редакция некогда славного «Нового мира», уступившая часть площади какой-то конторе…
Пушкин, чуткий и злободневный всегда, стоит, отвернувшись от ВШИВОГО РЫНКА ‑ его оценка ‑ как бы повинный в людском малодушии.
Не продаётся вдохновенье?
Продаётся всё, Александр Сергеевич.
Один из малочисленных, но прямых наследников Пушкина пишет:
Иногда в пустыне ты слышишь голос. Ты
вытаскиваешь фотоаппарат запечатлеть черты.
Но ‑ темнеет. Присядь, перекинься шуткой
с говорящем по-южному, нараспев,
обезьянкой, что спрыгнула с пальмы и, не успев
стать человеком, сделалась проституткой.
Простая констатация, но надо быть Бродским, чтобы одновременно и ПОТРЯСТИ И УБЕРЕЧЬ от безумия впечатлительного душу.
‑ Выхожу замуж за миллион ‑ а сама ещё и с дерева не слезла…
17-19 мая 2006
Над книгой Альберта Кильдышева
Хрестоматийные кадры: по Потемкинской лестнице скатывается детская коляска, выпущенная из рук матери, быть может, убитой. И на каждой ступеньке замирает от ужаса ваше сердце.
Представьте же себе военный парад на Красной площади, тяжелый, но замедленный ход знакомой и новой убийственной техники. А замедленный потому, что впереди парадной армады —та самая неубитая молодая мать катит ту самую коляску.
Сегодня поэт и совершенно замечательный человек, в которого будет влюблен читатель его книги, — столь же нелеп, как те двое, мать и дитя. С военной мощью можно бороться и ее победить. Но как быть вот с ВОТ ЭТОЙ БЕЗЗАЩИТНОСТЬЮ?
С этой МЛАДЕНЧЕСКОЙ ЧИСТОТОЙ, равной святости?
С этой любовью материнской?
Я
ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ
Русское.
Наше.
Родное.
Заветное…
Отчего тут многоточье?
Оттого, я думаю, что у автора уже дух перехватило от четырех слов, каждое из которых занимает место целой строки. Каждое их которых наполнено смыслом и чувством и замкнуто точкой как железный обруч, сжимающий бочку, замкнут заклепкой. Первую строку занимает слово Я. Все стихотворенье /здесь его вторая половина, концовка/ замыкает стихотворную часть книги, и стихи успели много сказать об авторе. Написав эту первую строку — это Я — ему можно и оглянуться на все то, о чем стихи, где и почему возникли они, чего не успели или не смогли сказать — или не захотели… Автор предлагает, автор обязывает вас принять его темп и ритм. Если угодно, это русский верлибр, такой же невозможный к переводу на иностранный, как пушкинская НАЗЫВНАЯ простота, А если все же попытаться, то наиболее удачными оказаться могут переводы на японский, на китайский. Этой поэзией увлечен был Кильдышев, склонный вглядываться в предлагаемую картину какой-нибудь танки, умевший ценить смелость художника-поэта, перенятую им у самой ПРИРОДЫ.. Кто-то сказал что в пяти строках танки можно жить. /Здесь наука настораживается и вставляет слово об атомарных силах, о свойствах микромира, живописного как морское дно…/
Я в шутку
Мать на спину посадил,
Но так была она легка,
Что я не мог без слез
И трех шагов пройти.
Так что если вглядеться в микромир одной слезинки…
В своих заметках дневникового характера Кильдышев, слушатель и созерцатель, одаряет и нас как бы способностью УМНОГО СЛУХА, умного зренья. То есть то, что любят многие, любят безотчетно, Кильдышев обогащает ЗНАНИЕМ иных параллелей. Когда любови к родной природе родных мест отзывается любовь древнего китайца, чувство обретает перспективу, а китайский классик — толику бессмертия в сердце молодого школьного учителя Альберта Васильевича. «Когда читаю хокку, подобную этой —
Осенний дождь во мгле:
Нет, не ко мне, к соседу
Зонт прошелестел. —
это сводит меня с ума… И сам я под влиянием этой задумчивой поэзии да старика Уолта кропаю стихи».
С чем наш поэт не обмолвился, так это об уроках поэтического искусства, не даваемых им в классе, но ПОЛУЧАЕМЫХ им. Не зря я сказал, что читатель книги К. полюбит его. Ведь это видно, как при керосиновой лампе сидит он в своей холостяцкой светелке над стопой тетрадок и сравнивает один «осенний пейзаж» c другим, пятиклассника- живописца с его соседкой по парте. Где-то пишет он, что свет линейной лампы как свет звезды вечен и протяжён.
Учитель, воспитай ученика,
Чтоб было у кого потом учиться.
/Е. Винокуров/
А еще в деревне Марьино спела Павла Афанасьевна Зимина Кильдышеву и его питомцам старинное причитанье:
Не рассыплется ли мать-сына земля,
Не раскроется ли гробова доска,
Не расплеснутся ль белы рученьки,
Не восстанет ли радушный тятенька?»
Потом, уже кончив ПЕСНЬ и утирая глаза кончиками платка, Павла Афанасьевна извиняется: «Вот так всегда. Не могу выть без слез».
«А мы стояли с развернутыми чистыми тетрадками и приготовленными карандашами, не записав ни слова»
Стало быть, не из тетрадки, а из сердца прямо — этот чужой плач. Завидую учителю и таким его ученикам: у меня тоже были такие. Надо ж самому знать — чему завидуешь.
Откуда же и зачем эта грозная коляска с младенцем во главе парада? И эта, на иной слух, пустая риторика в ускоренномтемпе:
яоченьлюблюрусскоенашеродноезаветное?..
А затем, что к таким стихам и запискам, как у нашего автора, входить надо СТОПАМИ ОМОВЕННЫМИ, с душой, отрешенной от чистогана и нечеловеческих темпов цивилизации, принимаемой за культуру. Читатьвсе это не по диагонали, а, если угодно, по вертикали перспектив каждого заменяющего строку слова, вглядываясь в него как в глубину тихой байкальской воды. Перед злобой дня, — мелкой и крупной — стихи эти и проза беззащитны. Они бесхитростны и абсолютно не рассчитаны на ОБЫЧНОГО читателя. На читателя, ИСПОРЧЕННОГО ОПЫТОМ…
…Судай — слюда песчаных откосов,
Судай ‑
стада на осенней, зеленой траве,
Су дай ‑
стога сена, сосняки, синие реки,
Судай…
/Стегай ленивую_ память,
строгай упрямые строчки,
страдай, думай, гадай…/
Пишет:
время никак не провожу. Мажешь
не волноваться, не ревновать…
На праздник приезжай обязательно…
Думаю.
Верю.
Волнуюсь.
Люблю…
Надеюсь.
Приеду.
Обязательно,
во что бы то ни стало,
любым путем —
приеду.
6-13 мая 2006 г. ‑
деревенское время. Посёлочек льнозавода, что был -выше по Нее в 2 километрах от Парфеньева, с разореньем льнозавода, произошедшим с упадком культуры льна, трудоемкой и капризной, поселок стал деревней, деревня стала вымирать…
Льнотреста — недолёга и перелёга — несколько лет томилась под шохами, ждала хозяев и готовая пакля, ржавели новенькие весы, худились крыши обеих шох, стали подгнивать срубы /стопы/ отборного кругляка, брошены были и врастали в землю металлоконструкции, в здании основного корпуса, где треста по конвейеру совершала свой мученический путь, долгое время пугали воображенье чугунные вальцы, разминавшие стебель, стальные чесалки, утыканные ежовыми иглами, каждая сантиметров по 30, квадратные воронки метр на метр, куда опять же воображаемые грешники попадали, уже бездыханные, исчезавшие потом НИГДЕ.
Чеченский историк рассказывал мне о том, чего по ТВ не рассказывают: существовал агрегат, размалывавший ВРАГОВ НАРОДА, и превращавший живого человека в фарш. Еще он говорил, что точечным попаданием уничтожен был Национальный архив Ичкерии — в первые же дни бомбежек Грозного. Но это к слову, к образу стального тракта, где гнут и перемалывают. Опускаю прямое дополнение.
Как-то между вальцов попала рука 18-летней Маши, которой сейчас 82. Девушка застыдилась увечья, жила одинокой, теперь одиноко доживает свое. От юности сохранила она прямую осанку, а с годами приобрела некоторую вздорность характера, быть может, следствие ГОРДОГО ТЕРПЕНЬЯ, претерпевания жизни и не в монастыре и не в миру , жизни одинокой и невообразимо трудной, но принятой как подвиг. Изба ее рядом с территорией завода, и когда он работал, вся гарь и пыль доставались ей первой. Трудная старуха… Но мы все, деревенцы и гости, любим тебя, Марья Никитишна, и стараемся, кто чем может, тебе помочь. То-то не поддаешься ты ни на какие уговоры перейти в дом престарелых: все сама! Только сама. Тебе и помогают: ведь ни о чем не просишь…
Помогает и зимой и летом во всем твоем обиходе наша бабка Ольга, чувашенка, от земли не видно, но на ней держится деревня. Ольга — хозяйка деревни. В молодые годы с мужем жили в починке на краю леса, работали вздымщиками /серогонами/, доили по тысяче дерев каждый в своем обходе — окоряли, резали ПО ЖИВОМУ сосну, собирали смолку в железные вороночки без дырки, сдавали государству стратегическое сырье.
Об этой работе я знаю по Карелии, где застал этот КОНТИНГЕНТ тружеников и пьяниц, кончавших жизнь как ее кончают бедолаги четвертого, даже уж ПЯТОГО СОСЛОВЬЯ. Был человек — нет человека. Где запропал? Никому дела нет. В каком болоте утонул, в какой избушке сгорел…
Это им стоит крест на погосте Пелус-озера:
УТОНУВШИМ СГОРЕВШИМ
БЕЗВЕСТНО ПРОПАВШИМ ВОКАЯННЫЕ ВОЕННЫЕ ЛАГЕРНЫЕ
ГОДЫ
ВСЕМ
КРОВ ТЕПЛО ПАМЯТЬ
СОСТРАДАЛИЦЫ НАШЕЙ БОГОРОДИЦЫ ДЕВЫ
АМИНЬ
Крест я ставил не испросив на то благословения пудожского батюшки. Грешен, Господи! Но освящен крест все-таки был, и спасибо и за это и за труды о. Аркадию Шлыкову. Сейчас он достраивает церковь — загляденье! — на берегу Колодозера, в селе, кустовом по отношению к 4 — 5 окрестным деревням.
О нашей Ольге — отдельный рассказ… Не нахвалится колодцем: прошлый год я перебрал гнилье верхней части сруба, обшил его горбылем метра на 3 вглубь — теперь не обвалится — накрыл крышицей с прибасульками — причелинками и полотенцами спереди и сзади. Ольга прыгала: иди в Парфеньево, тебе заплатят за работу! Договорилась там, даже кого-то притащила убедиться, какова работа и сколько стоит — ТЫСЯЧУ рублей!
Принесут, говорю ей — так возьму. А сам уж не пойду. Не за тысячу торчал я в колодце и спускался до воды — а чтоб вам, курицам, беды не было: обвалится верхнее гнилье, обвалится по зиме — и что делать? Пейте снег…
Видел нынче два гусиных клина и лебединую стайку. Разлива не было в эту весну. Помню их в разлив лет 8 назад, на полое у самого поселка — ближе чем на выстрел от дороги…
Снег не сошел еще, и по-сорочьи
земля чернобела с высот.
Вон — лебединый караван плывет,
снижаясь после перелетной ночи.
Их восемь. Описав огромный круг,
перечеркнув еловый темный полог ‑
меня слепит их резкий промельк ‑
на залитый широкий луг
они садятся, шумно-велегласны…
ОНИ ДОВЕРЧИВЫ. ОНИ ПРЕКРАСНЫ.
Брал с собой в деревню рукопись Альберта Кильдышева, поэта, учёного, художника, реставратора и редкой красоты во всем человека, погибшего в 37 лет /рухнули леса в Троицком соборе Ипатьевского монастыря/. Последняя строчка стихов — о нем, о его открытости людям, доверчивости и бесстрашии: то, что им написано, я имею в виду стихи, ничем не защищено — никаких лат, никакого их блеска. Чтение для такой же, всемуоткрытой души — души отроческой, что не значит, что не бывает «отроков» и зрелого возраста, и преклонного. Бывает, что человек выходит из лагеря, а ничто лагерное к нему не пристало. И ДАЖЕ НАОБОРОТ. Какая мне радость — перечитывать его писанья! Их, если угодно, социальный смысл в том, что его поэтика — свод принимаемых на себя законов письма — снабжена ПРЕЗУМПЦИЕЙДОВЕРИЯ к любомучитателю, ко всем. И когда одни жулики производят закон, по которому другие жулики судят подозреваемых в жульничестве честных людей… Увы, на том стоит БАСМАННЫЙ СУД наших воровских лет. В кровь и плоть, в душу толпы это вошло как норма. Запирайся крепче, никому не верь, подозревай в незнакомом человеке сначала злодея, а уж потом… а потом суп с котом. Потом дети вырастают и придумывают что-нибудь новенькое в этом смысле. Если уж наручники продаются как детская игрушка…