3 февраля 2006 г.
Неделю просидел в Москве. Написал статью о трилогии Виталия Шенталинского. Эти книги – плод глубоководных ныряний автора в архивы ГБ. Надо уметь при этом ДЫШАТЬ ЖАБРАМИ, чего я не умею.
Последняя книга называется «Преступление без наказания» – юридический абсурд, в нем мы и живем. Грех без покаяния. Помню, каким стало модным это слово – ПОКАЯНИЕ – с фильмом Абуладзе. Слово великое – прикрывавшее пустоту.
Я спою тебе песнь покаяния,
Чтобы кроткие очи твои
Смыли жаркой слезою страдания
Все позорные пятна мои…
Быть может, процентов 5–10 народонаселения, а может и меньше, стали жить в этом климате, дышать этим воздухом, носить в себе как бремя – без надежды родить – эту материю, это проклятье, это обещание истины.
«Рыцаря на час», откуда эта строфа, я читал за грузинским столом в московском кабаке – Евтушенко, когда настал черед говорить тост за него. И ничего-ничегошеньки не понял этот уникум: «Я думал, ты, наконец, что-то доброе скажешь обо мне…»
Дурак, я причислил тебя к народу, к тем золотым процентам, а ты не понял. Некрасов МОЛИТВУ выстонал, а ты…
В костромской газете две статьи: «Скверный анекдот» и «Скверный анекдот – 2» – это мы не хотим отдавать Литературный музей военно-патриотическим силам. Кавычки разумеются. Военным патриотам нравится зданье с 6 колоннами, бывшая гауптвахта, что красуется на центр. площади. Губа не дура, к тому же и закон не за нас. Но закон был не за нас, когда переделкинские дома Пастернака и Чуковского по нему, по закону, должны были перейти со смертью этих арендаторов другим. Закон ведь не предусматривал, что арендатор оказаться может гением, оказаться великим человеком, к которому народные тропы потянутся со всех концов света.
Закон. Законотворчество. Производство пустоты, когда есть силы посильней. «Копейкой все прошибешь» (Чичиков). Вот к чему долетел он на ПТИЦЕ–ТРОЙКЕ. Открытость и бесстыдство воровских махинаций, некогда прикровенное, нынче победоносно обнажено. С бесстыдством телесным тут прямая связь. Ради хлопот о сохранности Литмузея приезжали на два дня Гордон и Николай Веракса. Ехали мы поездом, хорошо ехали, была армянская водка натощак, разговор, стихи. Встретились с губернатором, полным сочувствия нашей тревоге. Кавычки разумеются. На след. день была пресс-конференция с Гордоном, несколько журналистов. Из них лишь один задавал толковые вопросы (нет, ещё одна, Аля Новикова),остальные вопросов не имели, зная безнадёжность подобных попыток сохранить умное–доброе–вечное под натиском чистогана. Чистоган именуется нынче ОПТИМИЗАЦИЕЙ. Подлый словарь.
Телеверсию той пресс-конференции я видел. Ничего нельзя было понять. Кто эти милые телеребята обоего пола: дураки, подлецы или трусы? Или роботы с налаженной и чуткой автоматикой: действует та кнопка, на которую жмёт хозяин, и ещё та, на которую он хотел бы нажать или нажать забыл. Ложью пронизана жизнь – по вертикали и по горизонталям. Жить не хочется.
И в смерти выбор есть…
Кабы так.
Но вот на той же встрече говорил я о собаках-санитарах, достойных медалей и орденов высшего достоинства, но пошедших на живодерню, на мыло – им же вовеки не отмыться. И был пожарный пёс Бобка, спасавший из огня ревущих младенцев… И что же? Бедный мы, конечно, контингент, «людишки, пишущая тварь» (Некрасов, опять Некрасов!), и никто не полез в карман вытащить рубль на Бобку, на памятник ему в Костроме. Хотя тут же сидела Валентина Павловна, директор упраздняемого музея, кому можно было этот рубль отдать.
Отдал мне потом 5 тыс. руб. Николай Евгеньевич Веракса… У неимущего да отнимется, имущему да прибавится. Жестокая истина. НО ВЕДЬ УТОПАЯ – НАДО СПАСАТЬ. (Эти максимы я знал с отроческих лет)
В телесюжете я безмолвно что-то жестикулировал – две-три секунды. На фиг нам та собака!
5 февраля 2006 г.
Итак, московскую неделю времени съел Шенталинский. Всё же СОБЫТИЕ – замаячивший на горизонте возможности его трехтомник: «Рабы свободы», «Донос на Сократа», «Преступленье без наказанья». Да еще Лесневский – издатель. Помню красавицу Ирэну в редакции «Сельской молодежи», по которой сох Саша Морковкин (Богучаров), но высохнуть так и не смог. По слову Межирова, Морковкин ПРИНЯЛ ФОРМУ БУРДЮКА. Но умер хорошо – за пишущей машинкой – уронив голову на алфавит. РЭН-ТИВИ, насколько я следил и уследил, был талантливый канал, то есть с той мерой пошлости, коя (мера) должна была казаться нам позволительной. И позволительность ещё оправдана была серьёзностью прочего содержания. Хочется уподобить тот РЭН – самой Ирэне, но для этого надо быть более усидчивым телезрителем. Если ж это так…
Наудачу обернусь на прозу Улицкой, обаятельной хулиганки – но хулиганки – но обаятельной и т.д. Талант – конь, который выносит из любой топи – пусть её ошмётки какое-то время ещё остаются в спицах колёс.
Для статьи о Трилогии Шенталинского понадобилось перечитать обе первые книги, вспомнить нашу книгу «ЗА ЧТО?», вспомнить, как с нею пришли мы с Лесей на книжную ярмарку, роскошно ЗАТОВАРЕННУЮ, как стояли на площадке широкой лестницы – стопка книг на парапете перил – как Леся прижимала к сердцу эту книгу с ободранным соловецким куполом с приваренной вместо креста звездой, как поднималась по лестнице и стекала вниз толпа покупателей, для которых через час нашего стояния у меня кроме слова ОБРАЗОВАНЦЫ других слов не нашлось. Один человек из сотни или двух к нам подошёл – да и тот был из Канады. А в книге была впервые в полном виде напечатана «Песнь о великой матери» Клюева, впервые на русском языке – переведенные Леночкой Мовчан фрагменты украинской ЧЁРНОЙ КНИГИ – о сталинском голодоморе. Преступленье без наказанья и при полном наплевательстве уцелевшей толпы на событие преступления. Моя хата с краю…
А теперь: мир тесен. Клара Домбровская подарила мне книгу мужа «Гонцы». Это несколько рассказов Юрия Осиповича и венок ему: посвящения и воспоминания. (Сколько родных людей!)
В рассказе Феликса Светова – это он написал добрую статью о книге «ЗА ЧТО?», но ворчал на название:что, дескать, за детский вопрос? Назвали бы «Гамбит дьявола» – с таким названием была в книге повесть Якова Брауна – яркая и сумасшедшая по стилю, как многие вещи об ужасах Гражданской войны.
Феликс Светов и Юрий Домбровский на всём протяжении рассказа несут четвертинку Лене Темину, по дороге выясняя, бывал ли апостол Пётр в Риме, а если не бывал, то на чём стоит Ватикан и всё ихнее католичество. Рассказ весь в репликах «как рыба в чешуе»:
«– Ты Лёню Тёмина знаешь?
– А как же.
– Он уже месяц лежит, а до того два месяца в больнице, опять ноги поломал. Ему необходимо ПРИНЕСТИ, у него тоска. Давай позвоним, только ты звони, а то у него жена монашка…
– Какая ж она монашка, говорю, если она жена, а он ей муж? Вот и ещё вопрос…»
Марину я помню хорошо, она – человек духа, теософка, исповедовавшая Рудольфа Штейнера, никакая не монашка, но плоти на ней был минимум и в основном сухожилия. А Лёню мы звали БОГАТЫРЬ В КОРСЕТЕ. В Грузии он звался ТЁМИН В ТАМАДЕ, так как совершенно вошёл в роль тамады, а без застолья, кажется, и дня не проходило.
Он киевский врач из семьи врачей, фамилия их Темис. Леня был ИНТЕЛЛИГЕНТ в строгом смысле слова. ТАЙНЫ в стихах его не было, он и сам подтрунивал над своим стихотворным недугом, но был он умница, был добр и благороден. В юности в каком-то темном переулке (не отсюда ли «Темин»?) он спас девчонку от хулиганов, те избили его до полусмерти и сбросили в яму. С этого началась у него болезнь костей, они ломались, он часто лежал НА ОТТЯЖКЕ – гиря на блочке оттягивала ему ногу. Боль не отступала почти никогда, и лекарством была водка. От него у меня привычка «пускать по рукам» книги:
– Люблю, когда моя книга в хорофых чуфых руках…
Если озвончить второе Ф, вы услышите его речь. (Но если у меня в руках чуфая книга и непонятно кто её зачитал…). В Москве, куда он перебрался неведомо зачем, вышла книжечка его стихов «Дом» в жёлтой обложке.
– Фолтый дом!
Медики предложили ему выбор: приглушить боль, но и восприятие жизни тогда несколько притупится – или всё оставить так.
Лёня предпочёл свою боль.
Люди нашего поколенья – опалённые умы, дети пятьдесят шестого (XX съезд партии), каждый имел определённый внутренний статус. В нонконформизм играли многие, но существо каждого человека всем было видно как шило из мешка. Жаль, что русский язык не выработал определений для разновидностей кон– и нонконформизма и пробавляется чужими словами для своих русских понятий.
Диссидентов и диссидентствующих людей было немало, одним из них был Темин, другим был – и остался – я, третьим, пятым–десятым… ПОРЯДОЧНЫЕ люди – Дедков, Окуджава, были коммунисты – те, которые КОММУНИСТЫ, ВПЕРЕД! – впёред шли на огонь врага, а не рвались, толкая друг друга, к одной кормушке. Смута сегодняшнего дня все стушевала, ослабила даже ЧУТЬЕ, и кто есть кто, разобраться стало труднее. (В лагере и в камере это было легко. Судьбе я благодарен за флотский кубрик, хоть недолог он был, за казармы Военного института иностр. языков, за казармы дивизии и артполка. Хорошая школа человековедения, хорошее зеркало, которое можно и разбить ударом по собственной морде)
А главное: поди-тко послужи! –
слогом Фамусова часто хочется обернуть человека БЕЗ ШКОЛЫ подлинной народной жизни – к ней самой. Военминистр Иванов, поди-тко повоюй да послужи. Политолог и монетарист, вы давноиз России? Ах, вы из английских колледжей? Так-так… Муниципальный коледж, вчера ты был городским ПТУ – кто же ты? Госпожа бакалавр, вы недурны собой, но одна нога в туфельке, а другая в лапотке…
Темин был прекрасно образован, мягок, предупредителен. Умел различать ЦВЕТЫ ХАМСТВА, букет из которых обоняем мы ежедневно. И будем обонять, пока не дозреем до любви и уважения к ближнему. Говорит мне Лёня, побледнев, с болезненной гримасой:
– Как она меня обхамила!
Но ведь я был при этом разговоре и ничего такого не услышал! Темин и Величанский за одним столом. Какой-то спор.
– СаФа, простите, я Вас не обидел?
– Вы НЕ МОЖЕТЕ меня обидеть…
… И обоих нет… И каждый умер ровно в 50. Леня это предрек с медицинской точностью. И стихи назывались «Смерть в Тбилиси». Утром исполнилось ему 50; белым раскаленным полднем он, с палочкой, в корсете, спускается с лестницы и замертво падает как раз на черту, отделяющую свет от тени. С Борисом Чичибабиным съехались мы в Киеве помянуть Леню. Был Саша Радковский… Нежно люблю этого человека, его песенные стихи – поет их Петр Старчик – его ШЕВЧЕНКОВСКУЮ крепость и надежность, его монотонную негромкость когда читает, его ШЛЯХ, по которому он идет по следам Григория Саввича Сковороды… Но о Саше – особая речь.
Съехались мы у незабвенной Дуси – Евдокии Мироновны Ольшанской, проследившей не хуже Лидии Корнеевны жизненный путь Ахматовой, оставившей нам целый музей… И Дуси нет – царство ей небесное!
Борис ворчал на мертвого Темина, на меня: зачем столько крови в пересказе (переводе) жития двух мучеников? А как же там без крови? На ней – все христианство, а это его пер–вомученики времен Диоклетиана. Ворчал… А сам заплакал, когда я читал о Твардовском. (От чего? Меня пробирает, когда ГЕНИЙ или когда глубокая правда… Почти весь Рембрандт проплакан… О Пушкине – что говорить! О Некрасове, о Гоголе… Лермонтов – колдун почище гоголевского. Начинаю
По синим волнам океана…
и все! Поплыл.) Не знаю, отчего Борис плакал. Уж очень тесно была его душа к этому великому человеку в пору его покаянного героизма. Прекрасно все-таки, КОМФОРТНО, чорт побери словечко! – было жить, когда рядом жив Солженицын, жива Лидия Чуковская, жив Сахаров, жив Твардовский… Имен я знаю больше, но что скажу, назвав Вадима Попова, например, назвав Нину Гаген-Торн, чей портрет как икона висит в нашем Репкоме?
Как было жить и как вообще жить без своих святых?
В Грузию я вез русскую державную историческую ВИНУ… перед прекрасным народом ущелий и долин – а встречен был отнюдь не возмездием. Это потрясает. У меня в словаре это называется ПАРАДОКС БОРАТЫНСКОГО: Буба – так его звали дома – набедокурил у себя в корпусе, дома ждал наказания и к наказанию был готов – и тут матушка заключает его в объятья, обливая слезами… Мальчик потерял сознанье. «Едва успели меня призвать к жизни…»
Да, так вот, старые стихи – для сегодняшнего дня:
В рай попав по ошибке за грехи и вины,
были отпетые грешники жестоко потрясены.
Их сердца огрубелые, оторванные от земли,
АНГЕЛЬСКОГО СОСТРАДАНИЯ вынести не могли.
Их сердца прокопченные, как печные горшки,
от простого участия раскалывались в черепки!
Наш Создатель воистину справедлив и велик:
в милосердии, в гневе – и в ошибках своих.
Ангел мой, знаешь ли, ЧТО ты со мной делаешь?
10 февраля 06 г.
Родился Пастернак. Умер Пушкин. Сегодня в 4 что-то ЕМУ – в Литмузее. Листаю «Комментарии» Адамовича – выклевать ЕМУ зернышки и вот переписываю, совсем не ЕМУ:
«Помню, Гумилев, сидя у высоких полок с книгами, говорил:
– Если мне нужен Баратынский, я не поленюсь, возьму лестницу, полезу хоть под самый потолок… А для Лермонтова нет. Если он под рукой, возьму, но тянуться не стану.
Насчет Баратынского споров нет, он заслуживает того, чтобы взять хоть десять лестниц: учитель, мастер, образец достоинства, правдивости, сдержанности. Но Лермонтов… как бы это объяснить? Лермонтов – это совсем другое. «По небу полуночи…» – волшебство, захватывает дыханье…
Если бывает в поэзии магия, вот ее несравненный пример». (Зачем переписал? Невольная перекличка о Лермонтове)
В Гумилевых, и в отце и в сыне всегда какой-то милый комизм. И тут он: если чтишь Боратынского, то зачем он на верхней полке? И зачем под рукой Лермонтов, если к нему ты холоден?
11 февраля 06 г.
Пушкинское заседание состоялось, было тепло и тесно в комнате, где библиотека Осетрова. Говорила о «Моцарте и Сальери», о «Каменном госте» некая Алена Романова. От нее,рыжей, лучилась ЛЮБОВЬ к Пушкину, и говорила умно и вообще была МИЛОСТЬ.
– Валентина Павловна, что ж Вы прятали от меня такую прелесть? – говорю директорше Музея.
Тут и Алёна подходит, зовёт на какое-то собрание с батюшками, куда ходить мне всегда трудно, но уж раз А. зовёт, пойду. Сколько НЕРАВНОДУШИЯ накопилось у меня к ним – чёрно-белого! Ведь коллеги в известном смысле, но не в том, о котором
В часы забав и праздной скуки…
Вряд ли когда буду слезы лить, как УЖЕ сподобился наш гений:
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей…
Не послал нам Господь Филарета… Главный филарет – гэбэшник, наш костромской –«писатель», на которого работают литературные негры. От благоухания их речей избави мя, Господи!
Жил-был поп – негодяй духовенства…
Филология, помоги:
Тут кричит неравéнство
и синонимы суть враги.
Кто – кому – что наследует?
Как себя понимает?
Только с Богом СВЯЩЕННИК беседует –
ПОП начальству внимает,
и последнего русского Евангелиста
так поносит с амвона – святых выноси! –
ДУХОВЕНСТВО РУСИ ИСТОРИЧЕСКИ ЧИСТО.