15 января 6 г.

Летало по Москве крылатое словечко: «депутаты обсуждают поправ­ки к первым двум заповедям: НЕ УБИЙ – да, единогласно, но… НЕ УКРАДИ – большинством голосов, но в случае целесообразности… По закону, по его букве в том алфавите, где букв никогда не  хватает, Литературный музей на Сковородке пребывает в тени от холодной и дырявой эгиды – областного департамента культуры.

Вполне законно и с анекдотически универсальным ХОТЕЛИ КАК ЛУЧШЕ можно загубить живое дело – упразднить Музей, не пред­ложив достойной альтернативы. Найти пустое помещенье где-нибудь у черта на куличках можно, погрузить на самосвал все, что еще украшает интерьеры здания на Сковородке – наше­го «Колонного Зала» –  можно, да, свалить все это и запереть надолго – можно, можно, можно. И законно, и даже счесть эту акцию рабочим моментом «оптимизации» культурных учреждений вроде библиотек, галерей, медпунктов, школ, упраздняемых за малочисленностью учеников… Широколобым бульдозером идет по стране эта пессимизация, и лоб этот весьманизок, и зачистка сгребает не только то, что НА земле, но берет и плодо­родный ее слой.

На памяти нашей – упразднение религии с разрушением алтарей и уничтожением «черных досок», намоленных поколениями, с ликвидацией духовенства, всех, подчистую, от деревенского попика-универсала до людей, составляющих гордость Отечества, таких как Флоренский. На памяти нашей – выдворение людей, представлявших цвет науки – пресловутый «философский пароход», где эти люди еще расхаживают по палубе. Потом подобные им уже не по Балтийским волнам, не в Парижи и Берлины – по волнам Охотским поплывут в Магадан, затолканные в трюма.

На памяти нашей – разорение КОРМЯЩЕЙ РОССИИ – кормящей матери нашей. Мощная «оптимизация», непоправимое разорение под различными псевдонимами. Под псевдонимами и жили и умирали руково­дители жизни – будто стыдились имен, полученных от отца-матери, записанных священником в книгу треб. Помним и кампанию против «лишенцев»: такой бедолага умоляет сельскую власть снять с него «кличку фамилии отца» – занимался де извозом, частник был, освободите от позора, от родителя отрекаюсь…

Многое помним, давно позабытое… Вспомнишь, к примеру Указ, по которому 12-летних «врагов народа» можно было ставить к стенке, – и вздрогнешь, и мучительная краска стыда зальет лицо. Сегодняшняя БОРЬБА С КУЛЬТУРОЙ есть инерция борьбы со всем живым и талантливым в народе, борьбы с народом.

… В Красном селе некоторых помещения мастерских завалены «рухлядью», вывезенной из Ипатьевского музея. К ней и отноше­ние как к рухляди – будь то старинная мебель, чучело глухаря, коллекция бабочек… Живая культура, представленная полотнами, скульптурами, обиходными старинными вещами, в лучшем случае попадает в запасники. И томится в их темноте и сырости до лучших времен. Ждет ХОЗЯИНА и претерпевает бесхозность или неуменье распорядиться ее судьбой или наплевательство нато, что создано трудом и талантом. Пожар 1982 года, пос­тигший областной Архив, ничему не научил «хранителей». Деятельность покойного В.Я.Игнатьева, – директора художественного музея, собирателя и заботника о судьбе культурных ценностей, – не возымела продолжения – при всей помпе памятных нам похоронных речей. Так и вижу почетный караул у гроба его… И помню и слышу нашу «пассионарию» Котляревскую, доподлинно знавшую, кто помог Игнатьеву перейти в лучшиймир.

Она одна облагородит

и день и час десятком слов.

Она ничтожество низводит

с его начальственных верхов.

И ВЫВЕРНУТЫ НАИЗНАНКУ

улыбки благостных господ.

Ее бы взяли – за осанку –

в какой-нибудь тридцатый год…

Сейчас не взяли,но вынудили уединиться в горделивом безмолвии ее «башни из слоновой кости» – в деревянном домишке на ул. Свердлова.

Еще раз о законе, слепом и куцем – но законе. Он тре­бует поправок, но не тех, о которых хлопотали депутаты из анекдота. Из-под холодной губернской шкуры, сильно вытертой, из холодных рук – передать Литмузей в руки теплые, в руки более умные,чем те, в которыхон сейчас умирает? Передать Музей – Городу?

… В свое время пришлось мне участвовать в судьбе ныне знаменитых, престижных, узаконенных музеев Цветаевой, Пас­тернака, Чуковского. Они были беззаконными, но, кроме Цвета­евского музея, живыми и людными. Цветаевский дом в Борисоглебском переулке спасла от бульдозера Надежда Ивановна Катаева, царство небесное, и устроила его под руку самого Лужкова.

Нота бенэ. «По закону» музеев Пастернака и Чуковского в Переделкине должно было быть, а должен был возникнуть ОБЩИЙ музей, где бы рядом с гением примостился какой-нибудь литфункционер. Для Литфонда Чуковский и Пастернак были прос­то арендаторы, по смерти которых арендованные ими дачи меняли аренду – временных хозяев. И невдомек Литфонду было, что он разжирел на переизданиях Чуковского, кои вдесятеро оправдали стоимость ПО ЗАКОНУ отнимаемой у наследников Корнея Ивановича деревянной дачи. Закон прикрывал наглецов, забывших сказки детства – сказки Чуковского. Я поехал, помню, к Райкину и попросил его: приезжайте, Аркадий Исаакович, суд будет там-то и там-то, сядьте в первый ряд и своими широко поставленными глазами оглядите судей – это Ваши типажи. Райкин прие­хал, судьи или сдрейфили или усовестились… Восторжество­вал, таким образом, не закон, слепой как Полифем – восторжество­вал гений Чуковского, одногоиз мировых гуманистов, воспитате­ля миллионов детишек – целого народа! Представьте же на месте его деревянной дачки каменный дворец оргсекретаря СП СССР Верченко, обнесенный непроглядным забором…  Тоска!

… В Ярославле выходит ежеквартальный журнал «Русский путь». Пенки снимаетон с девяти регионов, наши костромичи тоже печа­таются в Ярославле. В Костроме пять лет назад я хотел ВЫРАС­ТИТЬ из доверенной мне восьмиполоски нечто подобное, снимая пенки уже с московских журналов. Ведь поклевывает же совесть столичного автора, столичного редактора: Москва высасывает из провинции ее культурные соки, и бывшие провинциалы тогда предлагали мне и стихи и прозу – первопечаться в Костроме и радовать разбросанных по области талантливых авторов, которым стало так скудно жить, так душно без хорошей периодики…

Превратить «СП-культуру» в альманах «Русина улица» мненедали. Уже тогда перестала существовать и «Литературная Костро­ма», которою напутствовал Игорь Дедков. Прекратились и ярославский «Очарованный странник» и набережночелнинская «Звезда полей». Оскудела или пропала серьезная литература, на «глубинку» было, прости господи, плюнуто сверху. ПЛЮС ПРИМИТИВИЗАЦИЯ   электората – неписанный лозунг нуворишей у власти.

Но и во власти случаются, в порядке исключения, люди поря­дочные, болеющие болями страны. Наша боль – засилье пошляти­ны и бездарности повсюду. Сейчас ее пора. Потом перебесим­сяи «не поверится самим», чем жили люди в криминальную эту эпоху. Слава Богу, не все. Есть надежда, что определенно обозначившаяся городская общественность – в кои-то веки! – не даст совершиться злому делу.

17 января 6 г.

День рождения Кирочки Вольфензон.

По семнадцатым числам я ходил в церковь. В Тбилиси ходил в костел на улице, где она жила.

Не за свою молю душу пустынную…

Что такое молитва, узнал я – молясь о ней. Просить что-то ДЛЯ СЕБЯ, хотя бы прощения, всегда как-то неловко. (Порази­тельную надпись на обороте иконы мне прочли и перевели с гру­зинского: Господи, не прости меня…)

И Борис, перед тем как грянет погребальный звон – по нему, еще живому! – каков сдвиг! – поет:

Не за себя молю…

14-го числа костромская интеллигенция приглашена была на встре­чу с самою собой, встречу старого Нового года. Полтора десятка столиков – вино, водка, фрукты – в выставочном зале на Сенной площади (памятное: «народные денежки» Солженицына), художники, литераторы, музыканты. Пока шел, думал о тяжелой жизни московских элит: это ж каждый божий день, да не по разу, перека­тываться с одного пира в другой, из одного непременного застолья в высших целях отечества мчаться в другое непременное – ДОЛГ, ДОЛГ ПОГОНЯЕТ! – восклицанье Дедкова после моего и долог русский долг.

Гражданским долгом обзывали совсем недавно обязанность голосовать за депутата имярек – его одно только имя и было в бюллетене. Ирина Переверзева, мэрша, украшала вечер, сказала, открывая его, что надо быть добрее в наступившем году.

Я заикнулся о Музее, прочел и повторил строчки

или спасешься – спасая

или  погибнешь – губя

Доброй надежде Переверзевой отвечал картинкой: на волжском откосе – гостиница «Волга» и ресторан, рядом пожарная калан­ча на Пастуховской, а на скверике перед нею сидит бронзовый или каменный пес Бобка, пожарный пес, спасавший из огня младенцев. Памятников тем, кто младенцев уничтожал в иродово время ХX столетья, уже нет; благодарные просветленные костромичи кладут цветы Бобке, гости города, проходя мимо, дивятся на­шей чуткости и вспоминают что-то свое. Кто-то стоит в задумчи­вости и припоминает ЧТО-ТО из семейного предания: не мою ли пра-прабабку какой-то пес вытаскивал за ногу из огня? Что-то ведь такое было… Да и кто из костромичей не остановится тут: а вдруг, а быть может…

Но задумается и тот,кто в Костроме впервые – это я о молитве НЕ ЗА СЕБЯ.

В отрочестве, переживая Новый Завет, я напугал маму заявлением о том, что брошусь спасать, если на обоих падает стена, не своего ребенка, а чужого. Мать смотрела на меня как на сумасшедшего. КАК бы я бросился сегодня?  Не падай, стена, я не знаю, бросился бы я или нет вообще. Думаю – да, но не приведи Господи!..

Сегодня в «Курьере» – моя статейка о Музее и несколько фотогра­фий Пшизова, где его интерьеры. Статейка – с несколькими купюрами – запись от 15-го января. «В ДОБРЫЕ РУКИ» – просил я это заглавье оставить. Об этом и сказал мэрше, коснувшись ее полных ручек.

Ох, не знаю, к добру ли намеренье Гордона и Переверзевой арендовать где-то в центре подходящее для Музея зданье. Утекать будут деньги, немалые, а дохода никакого. Прекраснодушный порыв ГЛАВЫ? Что-то еще?

В меленькой заметочке газетной несколько раз: глава, главе, главы, главу… И ГЛАВА отделилась от тела администрации и стала жить отдельно – голова посреди поля, Руслан с копьем перед нею… Ах, господа журналисты, миновала вас Литературная студия… Делитературизация компьютеризация = примитивизация. Радуйся, людоедка Элочка. В КНИГЕ спит надежда на продолженье рода людского. Без участия книги можно запустить на 7 лет межпла­нетный корабль, но нельзя дать гарантии, что, вернувшись, он застанет Землю на ее месте, а на Земле – живую жизнь. Аминь.