Л.Н. Таганов,
доктор филологических наук, профессор Ивановского государственного университета

Л.А. Розанова глазами Д.Е. Максимова

Сегодня, когда идёт сатанинское наступление на гуманитарную науку, становится особенно актуальной память о наших учителях, которые, уходя от нас, завещали продолжить дело их жизни. И здесь нельзя не вспомнить два имени, без которых немыслимо представить историю филологического факультета Ивановского госуниверситета. Это — Павел Вячеславович Куприяновский и Людмила Анатольевна Розанова. Именно они стали создателями ивановской литературоведческой школы, которая, хотелось бы думать, продолжает существовать и по сей день.

Одна из важных особенностей ивановской литературоведческой школы состоит в её соотнесённости с деятельностью выдающихся филологов Ленинграда-Петербурга. Нам очень повезло, что наши учителя не просто учились, проходили аспирантуру в ленинградских вузах, но и впитали в себя какие-то принципиальные основы научного существования, воспринятые ими от своих наставников. И здесь в первую очередь надо назвать Дмитрия Евгеньевича Максимова, в наибольшей степени повлиявшего на судьбу как Павла Вячеславовича Куприяновского, так и Людмилы Анатольевны Розановой.

Д.Е. Максимов — один из самых замечательных исследователей литературы Серебряного века. Его работы о Блоке — классика отечественного литературоведения. С его мнением считалась Ахматова. Причём Максимов писал свои выдающиеся научные произведения о символизме в то время, когда власти крайне настороженно относились ко всему, что было связано с художественными исканиями в начале XX века.

В автобиографической заметке «О себе» (1986) Дмитрий Евгеньевич так обозначил своё понимание гуманитарной деятельности: «Хотелось бы, чтобы наша “наука” (беру это понятие в кавычки), сознавая своё индивидуальное лицо в необозримом потоке общечеловеческих знаний, вместе с тем ни при каких условиях не отделялась бы от него, от жизни вообще в особую изолированную область.

Хотелось бы, чтобы она несла в себе высокие гуманитарные ценности духа — истину, совесть, красоту, добро — в понимании объектов, в их видении. Хотелось бы, иными словами, чтобы она была человечески направлена, содержала бы в себе действенное начало, активную волю к благу, хотя бы потенциально» [1, с. 187].

Здесь будет не лишним напомнить, что Максимов в годы войны был эвакуирован из Ленинграда в Иваново. Работал в 1942—1944 годы в Ивановском пединституте, что в немалой степени способствовало его сближению с подающими надежды местными студентами, среди которых особо выделялись Павел Куприяновский и Людмила Розанова. Первый из них стал аспирантом Максимова, защитил под его руководством диссертацию о журнале «Северный вестник», до конца жизни сохранял научные, дружеские связи со своим научным руководителем. Людмила Анатольевна, казалось бы, не была столь тесно связана с Максимовым. В ленинградском пединституте имени Герцена, где она проходила аспирантуру, её научным руководителем был В.А. Десницкий. В сфере научных интересов Розановой преимущественно значился Некрасов. Но, как следует из переписки Максимова и Розановой [2], взаимный интерес этих людей друг к другу прошёл через всю их долгую жизнь. Письма Дмитрия Евгеньевича помогают нам понять какие-то сущностные стороны личности одного из основателей ивановской школы литературоведов.

Что заставило столичного учёного обратить внимание на рыжеволосую, веснушчатую студентку Люсю Розанову? Привлекла в первую очередь неординарность натуры, темперамент, несомненная филологическая одарённость. Привлекла азартная приверженность к всестороннему познанию. При этом широта интересов студентки Розановой, неистовое стремление к разным научным сферам вызывали у Максимова что-то вроде боязни за её будущее. Особенно это даёт о себе знать в первых письмах Дмитрия Евгеньевича (1944—1945 годов), когда Розановой предстояло сделать окончательный выбор относительно будущей профессии. В письме от 18 февраля 1944 года, посланного Максимовым из Казани, читаем: «Вообще-то боюсь, что Вы начинены 10-ю бочками такого пороха, от которого никаким занятиям не поздоровится, и у Вас не хватит внутренних блиндажей, чтобы защититься от взрыва. А если фитиль будет скверный — то совсем скверное дело получится. Боюсь за Вас» [2, с. 146]. Спустя чугь больше года Максимов пишет Розановой: «Дорогая, неверная Люся! Рад был получить Ваше письмо, из которого я узнал о Вашем увлечении лингвистикой, но которое, к сожалению, ничего не сказало о Вашем пристрастии к химии.

Прав Викт[ор] Дав[идович][*]: Вы — легкомысленный змеёныш, который шипя переползает от лит[ературы] к лингвистике и теперь заполз в химию. Как жаль, что я не могу дотянуться до Вас, посадить Вас на хлеб и на воду, запереть в келью, обложить литературоведческими книгами и не подпускать к Вам на пушечный выстрел ничего химического, лингвистического и военно-морского» [2, с. 146—147].

В этих эпистолярных обращениях прочитывается не только личная симпатия Максимова к ивановской студентке и желание помочь ей в выборе жизненного пути, но и явное стремление приблизить её к сфере собственных научных интересов, готовность ненавязчиво, порой путём доброй иронии, необидного юмора способствовать развитию творческой личности, изначально близкой ему по своему душевному замесу.

Впоследствии в своих письмах Розановой Максимов не раз скажет, как он дорожит дружбой с Людмилой Анатольевной, хотя она не была его ученицей, и каждый раз ивановский адресат сделает примечания к такого рода высказываниям своего старшего друга, из которых следует: да аспиранткой Максимова она не была, но ученицей была и осталась. Письма Д.Е. Максимова подтверждают правоту Людмилы Анатольевны.

Учительство Максимова в данном случае весьма многогранно. Здесь и непосредственное научное руководство, формально нигде не зафиксированное, в выборе темы аспирантского реферата и будущей кандидатской диссертации Л.А. Розановой. А темы, на которые нацеливалась выпускница Ивановского пединститута, впечатляют. Вначале решила заняться творчеством Леонида Андреева, в частности, его повестью «Иуда Искариот» — одним из самых сложных произведений писателя, разумеется, зачисленных советским литературоведением в разряд реакционной литературы. Розанову, вероятно, многие отговаривали от опасной темы. Максимов не отговаривал. Более того, по-своему аплодировал своей ученице. «Вашу страстную защиту Андреева, — пишет он в письме от 20 ноября 1945 года, — прочёл с удовольствием. В наше время рыбьего отношения к лит[ературе] ваш огонь радует. Не задувайте его…» Но в этом же письме он предлагает Розановой отойти от односторонне восторженного отношения к Андрееву и оценить его творчество с точки зрения, так сказать, высшей художественной правды, и тогда окажется, что этот писатель уступает по своей духовной значимости Достоевскому и Блоку. «Он [Андреев. — Л.Т.], — утверждал в этом письме Максимов, — конечно крупный и оригинальный писатель… Но он художественно малокровен, мир его узок и душен. Блок говорит: мир ужасен, но мир и прекрасен. В этом широта и подлинный трагизм, охватывающий жизнь в её противоречиях…» [2, с. 154].

Ещё одна тема, выбранная Розановой в качестве аспирантского реферата, не менее острая, чем предыдущая, связанная с философско-эстетическими воззрениями Тютчева, также вызвала у Максимова поддержку, но и здесь он не преминул дать своему адресату принципиально важную установку: не делать из поэзии Тютчева эквивалент, копию шеллинговой поэзии. Максимов утверждает: «Поэзия может питаться материалом философии, может протекать в русле философии, но вряд ли она способна образовать философ[скую] систему. Она всегда противоречивей философии, и противоречия эти надо не замазывать, а показывать» [2, с. 148].

Поражает сам высокий уровень разговора между маститым учёным и вчерашней его студенткой, степень доверия старшего к младшему, за которыми стоит вера первого в серьёзное научное будущее его ученицы. Максимов в эпистолярном общении с Розановой делал всё, чтобы приблизить её к «гамбургскому счёту» филологической науки, приобщить к тем именам, которые, будучи тогда полузапрещёнными, для Максимова — выдающиеся. Так в открытке от 10 октября 1945 года он настойчиво предлагает читать книгу М. Бахтина о Достоевском («это одна из самых тонких, хотя и спорных книг в русс[ком] литературоведении» [2, с. 153]).

В письмах Максимова мы встретимся с именами Жирмунского, Шкловского, Скафтымова, Томашевского, Берковского, Лихачёва… О них Максимов говорит в высшей степени уважительно, но тот же Максимов может быть и весьма саркастичным, когда речь заходит о литературоведах, приверженных к официальной линии. Так, например, в письме от 22 апреля 1971 года, откликаясь «на московское» письмо Розановой, он пишет: «Рад, что Вы отдыхаете в Москве. Но какие уныло-угрюмые имена в Вашем письме: Храпченко, Овчаренко, пресно-правомерная Мотылёва, русский (умный) Кожинов. На этом фоне покоритель дамских сердец Бонди в самом деле выигрывает, хотя теперь (после “дела Синявского”) не всякий сядет с ним за один столик <…>. Давайте бодриться, как ни мало к этому оснований. Вот недавно слушал прекрасный доклад византиниста-культурфилософа Аверинцева — пахнуло настоящей мыслью и настоящей культурой. А ему всего 32 года! Есть же ещё такие, слава Богу» [2, с. 150].

В автобиографической заметке «О себе» Максимов писал: «Хотелось бы, чтобы в наших исследованиях, там, где это возможно, был сокращён до минимума схематический подход и соблюдалась осторожность в идеологических оценках (избегать прямолинейного идеологизма, который опять-таки может провести к схеме). Понятие направленной духовности, вообще говоря, настолько же органичней, шире, глубже, диалектичней идеологических дефиниций, насколько категория разума значительнее категории рассудка» [1, с. 187—188]. В письмах к Розановой эти мысли получают наглядное подтверждение, вызывая сочувствие и понимание у адресата (см. эпистолярную реплику Розановой мосле максимовского пассажа о докладе Аверинцева: «Какие критерии!» [2, с. 150]).

Однако вполне возможно, что природная «поперечница» Розанова могла в ряде случаев «перечить» и самому Дмитрию Евгеньевичу. Мне известно, например, что она с огромным интересом следила за творческой деятельностью В.В. Кожинова и вряд ли могла зачислить его в «уныло-угрюмые имена».

Для Максимова чрезвычайно важна была духовная основа науки о литературе. Он исповедовал литературоведение с глубоким именным началом и решительно отворачивался от всякого рода подделок под науку, называя эти подделки «литературоведческой нудой». Думаю, что в Розановой Максимова привлекал не столько конкретный результат, достигнутый ею в определённой области науки, сколько творческий потенциал её личности, реализация которого сулит нечто непредсказуемое. В самой внешности Люси Розановой, в её манере говорить, взаимодействовать с другими людьми Дмитрий Евгеньевич сумел разглядеть ещё в пору розановской юности нечто уникальное, близкое его сердечному настрою. Отсюда и нескрываемая радость общения, а порой и удивление, желание разгадать феномен «рыжей, милой Люси». Из письма Максимова Розановой от 21 января 1947 года: «Судя по фотографии, Вы не изменились. По-моему, у Вас лицо человека, который может плыть против течения. Ваше дело такое впечатление оправдать» [2, с. 162]. Спустя четырнадцать лет: «Странное Вы, противоречивое существо: такое реалистическое и вместе с тем такое неуёмное и беспокойное. Удивляюсь, как Вы ещё до сих пор “делов” не наделали» (22 августа 1961 года) [2, с. 162]. И, наконец, ещё одна выдержка из письма Максимова от 10 января 1969 года: «У Вас большое и живое сердце, а для меня (особенно в старости) — это самое важное. Желаю и Вам счастья в родных и друзьях. Человек существует только тогда, когда он вместе с другими. Желаю, чтобы и Вы всегда были вместе — в том числе и со мной» [2, с. 150].

Письма Максимова Розановой — замечательный пример душевной действенности эпистолярного слова, его необходимости в сближении родственных душ. Началось, если судить по представленным максимовским письмам, с нескрываемой симпатии незаурядного преподавателя к незаурядной студентке, с заботы о её научном будущем. Потом такого рода общение переросло в желание быть каким-то образом причастным к общей жизненной судьбе адресата, далеко не ограниченной рамками одной профессии. Здесь не могу не процитировать отрывок из письма Максимова от 21 февраля 1951 года, являющегося своеобразным откликом на замужество Розановой: «Милая моя рыжая Люся, простите, что так долго не отвечал Вам. Вначале мешала “инерция”, а потом мысль, что Вы скоро должны приехать. Не считайте моё молчание недружелюбным. Наша дружба давно подписана небесным парламентом и никакие “нарушения“ не могут её поколебать.

Рад, что Вы, наконец, достигли того, что называется простым человеческим счастьем. Вы заслужили это и имеете на это право. Но теперь Вы обязаны горы ворочать и отвечаете, если этого не будет…» Прелестна концовка этого письма: «Обнимаю Вас, дорогой “рыжий ребёнок” (это из Маяковского). Когда же, наконец, приедете?

Кланяйтесь Вашему мужу.

Ваш Д. М.» [1, с. 156—157].

А вот отклик Дмитрия Евгеньевича на рождение дочери Розановой: «Дорогая Люся, от всего сердца поздравляю Вас с защитой одной из самых важных, приятных, ответственных и трудных диссертаций, какие только бывают в жизни.

Растите большими, добрыми и умными…» [2, с. 162].

Поздние письма Максимова Розановой наполнены благодарностью за верность в дружбе, за помощь в конкретной работе. И, в частности, за то, что именно в редактируемом Розановой сборнике была напечатана статья Максимова «Ахматова о Блоке». Но больше всего впечатляет в этих письмах высочайшая степень доверия к адресату, откровенный, исповедальный характер высказываний. В письме от 25 сентября 1981 года, которое сама Розанова назвала «трагически-философским» [2, с. 151], Дмитрий Евгеньевич так откликается на тему молодёжи, поднятую Розановой: «Да, она [молодёжь. — Л.Т.] в целом не вызывает восторга: нигилизм, беспамятство, прагматизм. Но не виноваты ли в этом мы с нашим розовым догматизмом — по крайней мере, в прошлом, и овечье-бараньим, безропотным отношением к окружающему? Мы скомпрометированы перед ними, детьми, и наше дело не только внушать им, во что мы всё также продолжаем верить, но и каяться, что эта вера оказалась бездейственной и конформистской. Если мы стадо, а они отвернулись от этого стада, то виновата в этом не только “эпоха”, но и мы сами. Да, это действительно раскалённый вопрос, и о нём можно бы много говорить, если не бояться выводов (оч[ень] многие боятся и предпочитают от этих вопросов спасаться в тёмный угол: неуютно получается на сквозняке)» [2, с. 151].

В этих словах заключён ещё один урок духовного мужества, преподанный замечательным учёным. Стоя на краю жизни, он более всего озабочен судьбой культурного наследия, передаваемого новому поколению, и при этом чувствует тревогу и величайшую личную ответственность за сохранность этого наследия. И то, что он доверяет свои сокровенные мысли человеку, который может его понять, каким-то образом смягчает горечь его откровений. Сможем ли мы остаться на той высоте трагического сознания жизни, которого достигли наши учителя? Сможем ли мы остаться на высоте их жизненного, творческого поведения?

Список литературы

1. Максимов Д.Е. О себе: автобиографическая заметка / публ. и предисл. П.В. Куприяновского // Факт, домысел, вымысел: межвуз. сб. науч. трудов / отв. ред. Л.А. Розанова. Иваново, 1987.

2. Письма Д.Е. Максимова к Л.А. Розановой // Дмитрий Евгеньевич Максимов в памяти друзей, коллег, учеников: к 100-летию со дня рождения. М., 2007. Позднее в более полном виде они представлены в публикации: «Тайны закрытых писем (из писем Д.Е. Максимова Л.А. Розановой)» / подбор материалов, примеч. и коммент. Л.А. Розановой // Потаённая литература: сб. науч. статей. 2-е изд. Иваново, 2012. Вып. 6. Далее ссылки на этот сборник даются в тексте статьи с указанием страницы.

——————————————————

[*] В.Д. Левин, выдающийся лингвист, доцент, работал в первые послевоенные годы в Ивановском государственном педагогическом институте.

По изданию: Жизнь, отданная филологии: памяти Л.А. Розановой: сб. воспоминаний и науч. ст. — Иваново: Иван. гос. ун-т, 2015. — Вып. 2. — С. 10—17.

Л.Н. Михеева,
заведующая кафедрой русского языка Ивановского государственного химико-технологического университета, доктор филологических наук, профессор Академии РАЕН

«Школы» Л.А. Розановой

Роль учителя в жизни каждого человека вряд ли кто-то будет оспаривать, и обычно в этом случае подразумеваются профессиональные качества, привитые педагогом. Но если это слово понимать шире, как, например, на Востоке, где преклоняются перед Учителем, который делится с учениками своей философией жизни, не назидательно, а через поступки, суждения по тому или иному поводу, оценки самых разнообразных окружающих явлений передаёт свой опыт и знания, то таким Учителем в моей жизни была Людмила Анатольевна Розанова. Она была настолько богатой личностью, яркой индивидуальностью, что для рассказа о ней практически невозможно подобрать точные, адекватные слова, и любые определения и характеристики будут выглядеть косноязычными, а главное, вряд ли выразят суть представлений о таком человеке.

Я была ученицей Людмилы Анатольевны со студенческих лет (70-е годы) в Ивановском государственном педагогическом институте, затем университете, являлась участницей её спецсеминара, наконец, по предложению и под руководством Людмилы Анатольевны писала дипломную работу (тогда единицам разрешалось не сдавать госэкзамен по литературе, а защищать диплом). Это была первая и самая главная школа — учебная, научная — филологическая.

Аспирантуру мне довелось пройти и защищать кандидатскую диссертацию в том же самом Герценовском институте в Ленинграде, что и Людмила Анатольевна. Кстати, именно она и П.В. Куприяновский порекомендовали мне этот вуз, когда я стояла перед выбором между Ленинградским университетом, Институтом русской литературы и педагогическим институтом им. А.И. Герцена. (А ведь, как оказалось, это был не просто выбор вуза, а выбор профессионального, а значит, и жизненного пути!) Сколько советов и напутствий, в том числе организационных, я получила перед поездкой «на смотрины» (на традиционные Герценовские чтения, с докладом), и потом, во время уже учёбы в дорогом для Людмилы Анатольевны Ленинграде, и перед защитой диссертации. Эти встречи-консультации продолжались во время раздумий и над докторской диссертацией: её концепцией, планом, вообще смыслом и надобностью, вплоть до советов, с кем из специалистов близкой области, работающих в г. Иванове, можно переговорить по своей теме. А какой интерес у неё вызвал журнал «Вестник совета по русскому языку», который мне довелось редактировать[*]. Читала, по её словам, «от корки до корки», что-то хвалила, за что-то корила, но всегда давала ценные советы, очень хотела участвовать в нём и помогать. Эта была особая школа бесед-консультаций, основанных на активном интересе ко всему, что связано с делом всей её жизни — филологией: «Любочка, когда-нибудь вы поймёте, что лучше филологии нет ничего на свете!», — говорила она мне, ещё студентке.

Что такое «разбор полётов» у Людмилы Анатольевны, знают и помнят все её ученики: беседа начинается с похвалы (одна-две, максимум — три), а потом «некоторые» замечания пунктов в пятнадцать. У меня до сих пор хранятся старые, черновые варианты статьи или главы дипломной работы с пометами Людмилы Анатольевны на полях (рука не поднимается с ними расстаться, насколько ценны все замечания, даже самые незначительные, до сих пор). Эта «школа» пригодилась мне как в профессиональной, педагогической, так и в административной деятельности: сначала похвали студента, аспиранта, подчинённого, а потом деликатно выскажи свои замечания, даже если их намного больше, чем достижений.

Надо сказать, похвала Людмилы Анатольевны всегда была основательная, немелкая, по большому счёту (что и заставляло гордиться своими успехами), а замечания доходили до самых мелких, частных. Но именно она научила меня обязательно ставить точку в конце предложения — знак, часто забываемый в спешке письма. А Людмила Анатольевна заставила и его уважать! Написав две диссертации, не устаю с благодарностью вспоминать её уроки «сносок», которые надо делать при конспектировании сразу и записывать целиком, подробно. Сколько моих друзей-аспирантов, сидя часами в библиотеке, мучилось в поиске автора, а ещё чаще страницы или издания, откуда была когда-то взята, выписана та или иная цитата. И это была не школа разве?!

Людмила Анатольевна настоящий учитель и потому, что она очень любила своих учеников, хотя внешне это могло выражаться как раз в строгости и требовательности к ним, особенно к любимым. Приглашая на один из своих ранних юбилеев, она сказала мне: «Я хочу видеть в этот день прежде всего своих учеников!». И их всегда бывало очень много в такие дни. А сколько среди них замечательных школьных учителей, которыми она не переставала гордиться! Людмила Анатольевна постоянно интересовалась делами своих бывших студентов, была в курсе их профессиональных проблем, старалась помочь. Имея сегодня большой педагогический стаж и опыт руководства кафедрой, могу только подтвердить, что достойные ученики — это самое главное в нашей профессии, хотя большая часть рабочего времени часто уходит куда-то мимо них. А Людмила Анатольевна, будучи заведующей кафедрой, администратором, всегда оставалась учителем. Это ещё одна её школа для меня — взаимоотношения с учениками.

В первые годы после окончания университета в процессе переписки с бывшими однокурсниками неоднократно приходилось читать или при встречах слышать, что помнятся замечания, суждения, оценки именно Людмилы Анатольевны. Ведь она слыла строгим преподавателем, я на себе тоже испытала пределы её требовательности. Но, вспоминая экзамены Людмилы Анатольевны и вопросы на них, я всё больше понимаю, что ей важно было не знания наши проверить, а мысль разбудить: заставить думать, размышлять, по-своему интерпретировать того или иного классика, то или иное произведение, фрагмент. А как часто она прощала всё!!! — за оригинальность хоть мысли, хоть поступка. Став сама преподавателем, я поняла, что творческая мысль студента, активный интерес его к твоему предмету или чему-либо в нём во много раз дороже выученного урока, и за это сегодня я тоже могу простить многое… Ещё один урок Людмилы Анатольевны.

Мы, студенты филфака, все прошли лекционную школу профессора Розановой. Людмила Анатольевна свои лекции не просто читала, а творила их и жила этим процессом все полтора часа, хотя продумано было всё: структура, зачин, красная нить, сверхзадача, паузы, цитаты… — настолько большое значение она им придавала. Поэтому как-то сказала, что если бы у неё была собака, она посадила бы её за дверью, чтобы никто не мог помешать лекции. Так, порой через шутку, Людмилы Анатольевны говорила о многом… Кстати, я знаю одного профессора, который во время лекции просто изнутри закрывает дверь на ключ, потому что это действо — процесс чтения лекции — не носит для него формальный характер.

А юмор у Людмилы Анатольевны был своеобразный, в общем-то, на юмор и не претендующий, выражающий себя в достаточно серьёзной форме, именно поэтому он порой достигал философского масштаба, другими словами, это была та народная мудрость, присущая Людмиле Анатольевне и как человеку, и как женщине, и как преподавателю. В связи с этим вспоминается один случай. На лекции по творчеству А.П. Чехова, на которой Людмила Анатольевна с присущей только ей интонацией так рассказывала о юмористических произведениях писателя (как читают юмористы свои тексты — без тени улыбки на лице), что я в том же юмористическом духе составила следующую записку (вопросы во время лекций Людмилы Анатольевны просила не задавать — чтобы не сбивать, а подавать их в письменном виде): «Можно ли начать научное исследование на тему: Юмористическое начало в лекциях Л.А. Розановой и формы его выражения?», на которую во время очередной лекции получила примерно такой ответ: «Юмористическое начало в лекциях Л.А. Розановой уже было предметом изучения, а вот трагическое начало в лекциях Л.А. Розановой…» Этот тезис был, конечно, развёрнут, но здесь хотелось бы отметить, сколько в этом ответе было заключено и юмора, и трагизма. Это уже школа не просто юмора, а великой человеческой и педагогической мудрости.

Посчастливилось мне пройти и школу дружбы у Людмилы Анатольевны, которая умела дружить и общаться на равных с любым человеком, будь то соседка, родители учеников, сами ученики — сначала студенты, потом учителя, потом преподаватели-коллеги. Она очень любила знакомить людей, сводить их для деловых и человеческих контактов. Первая моя научная конференция состоялась в г. Ярославле, где мы жили с Людмилой Анатольевной в одном номере, и именно в него вечерами стекались участники конференции — именитые учёные из Ярославля и Костромы. А все мы знаем, что в таких вот вечерних посиделках после заседаний и состоит вся прелесть профессионального общения во время конференций. Людмила Анатольевна всегда была центром внимания в такого рода компаниях, при этом не ставя задачей тянуть одеяло на себя, наоборот, она всех перезнакомит, передружит, сведёт и «заставит», в хорошем смысле, общаться.

Людмила Анатольевна была просветителем в широком смысле этого слова. Истоки её подвижнического интереса к провинциальной литературе, культуре в Костромской земле, откуда она родом. В душе, я бы сказала, она всегда оставалась костромичкой. «Обязательно прогуляйтесь по Муравьиной горе», — напутствовала она меня перед очередной поездкой в Кострому к родственникам. И совсем недаром филологические пути вывели её на Н. Некрасова из среднего Поволжья, который не просто оказал на Людмилу Анатольевну огромное влияние, что естественно, но построил её концепцию жизни и творчества. Она закономерным путём увлеклась исследованием творчества местных, ивановских писателей — её краеведческо-литературоведческие статьи в областной газете «Рабочий край» читались с большим интересом, поскольку материал был скрупулезно изучен и фактологически подтверждён, глубоко проанализирован и с научной перспективой подан. Каждый тезис можно было развернуть в самостоятельный абзац, если не развить в статью, потому что за каждой строчкой стояло намного больше сказанного. А ещё в этих работах был особый, сразу узнаваемый слог Людмилы Анатольевны, её неповторимые интонации: хотелось их ещё и ещё раз перечитывать… Что касается меня, то эта «краеведческая школа», видимо, и сформировала мой научный интерес к поэтам нестоличным, привязанным к своей «малой родине».

Мне повезло общаться с «разной» Людмилой Анатольевной: преподавателем, консультантом по научной работе, советчиком по жизни, учёным на конференциях, просто женщиной, которая когда-то, по её словам, «мечтала иметь пять(!) детей». Приезжая к нам на дачу, часто с внуком Ильёй, она представала совсем домашней, по-житейски простой и одновременно мудрой женщиной, не переставая удивляться каждой травинке, но она и там оставалась филологом в глубине души. Её школа женщины, матери, бабушки — тоже тема, но для отдельного рассказа.

Людмила Анатольевна не любила говорить о «болячках». От всех болезней у неё был стакан крепкого чая, часто под душевный разговор о литературе, о жизни. Она была очень мужественная женщина, которая никогда не жаловалась на свою жизнь, на болезни и проблемы. И это тоже школа — мужества и терпения. Будучи очень скромным и непритязательным в бытовой жизни человеком (её скромный быт и принципиальный отказ от излишеств комфорта могли бы стать достойным примером для многих современных учёных), Людмила Анатольевна как будто жила в другом, своём мире, недоступном для понимания нами, непосвящёнными. Она, например, с большим интересом и полным взаимопониманием беседовала с моей мамой — убеждённым коммунистом и непоколебимым ленинцем.

Людмила Анатольевна так и останется для меня не поддающимся логическому изучению и пониманию до конца океаном со всеми его глубинами, водоворотами, подводными течениями и тайнами. Но «школы Л.А. Розановой — это мои открытия, которые будут со мной навсегда!

——————————————————

[*] «Вестник совета по русскому языку» — научно-популярный журнал, издавался Советом по русскому языку при главе администрации Ивановской области в 2000-х годах (выходил с большими перерывами). Л.Н. Михеева была ответственным редактором журнала в последние годы его существования (2007—2009). (Прим. публ.)

По изданию: Жизнь, отданная филологии: памяти Л.А. Розановой: сб. воспоминаний и науч. ст. — Иваново: Иван. гос. ун-т, 2010. — С. 22—27.