В. Леонович (15 июня 5 г.)
«Леонович лежит со сломанной ногой и пишет письмо грузинскому президенту».
Батоно Миха!
Грузия – страна Поэзии. В мире две таких страны, вторая – Исландия. Грузинский Президент – поэт поневоле или по счастью. Иначе Народ и его Президент друг друга не поймут.
Русские саперные лопатки 89 года рассекли мое время, когда я приезжал в Грузию, жил, ходил в горы, сочинял свои фантазии не умея переводить, не умея, однако, и удержаться, чтоб этого не делать.
Виновницей и Причиной была женщина – она жила в Тбилиси.
Причиной другого рода была историческая русская Вина перед всеми, кажется, народами в границах СССР. В 69 году я и прилетел в Грузию как виновник. Во искупление русских грехов я и трудился, и первое, что сделал – была «Литературная богема старого Тбилиси» (поэтическая часть).
Напираю на русскую принадлежность грехов и глупостей наших, ибо в новом паспорте не значится моя русская национальность, и это неспроста. Будто я ни за что уж не отвечаю…
Моя грузинская книга 86 года называется «Время твое». Твое, Грузия, твое, Женщина. И оно еще длится. Когда упразднились нац. редакции московских издательств, исчезли советы по нац. литературам, я счел это малодушием и предательством и печатно ругался непечатными словами в лит. прессе. Обрыв духовных связей был сродни тем лопаткам. Мало кто это понимал. Понимал Саша Эбаноидзе, редактор «Др. народов» – чувствуя, себя капитаном тонущего корабля. Я был и остаюсь в его экипаже. А когда случались круглые столы – русско-грузинские, русско-украинские – я бывал, или мне это казалось, более грузином и более украинцем, чем мои собеседники.
Поэтому, если вдруг окажусь я в Тбилиси и постучусь к Отару Чиладзе, он не прогонит меня с порога… Иного и прогонит.
А если заговорим о Пушкине, не обойдем «Арзрум» и «Бородинскую годовщину» – все по той же горькой Причине. И тогда уж не миновать разговора о Шевченко, о Мицкевиче…
Моим «дядькой» в грузинских делах был Межиров. Он знакомил меня с тогдашними генералами-от-поэзии, которых переводил, да не обидятся Ираклий и Григол за титул, который не мешает грузинскому поэту быть поэтом. (Плачевный случай с Николаем Тихоновым: чиновник быть поэтом перестал.)
Спрашиваю груз. посла Зураба Абашидзе: – Помните меня? Вам было лет 10, был стол, несравненное хаши Вашей матушки, мои стихи в Священной Тишине застолья. По-другому сказать нельзя. В Исландии не был, но в Грузии, когда звучали стихи, наступала Священная Тишина. Видите, говорю ему, как полезно отроку слушать стихи: вырос человек до Посла своей державы! Пошлите, батоно посол, меня в Грузию!
Но не он, а Игорь Иртеньев звонит в Кострому: поедешь в Грузию:? – Не поеду – полечу на крыльях! А каково посольство? – Игорь причисляет с десяток добрых имен, ни одно не претит, но и нет ни одного, причастного тому Делу, которым я был занят. Так что – еду… Но выясняется, что заграничного паспорта нет у меня, и, стало быть, поездка невозможна. И тут я думаю: а если прах мой попрошу я друзей отвезти в Манглиси и зарыть на берегу Алгетки – что, тогда и урну мою в Грузию не пустят? Ах, Мишико, какая жалкая мелкость – эти запреты по сравнению с годами жизни, отданными Великому Чувству Причастия одного народа – к святыне другого!
Поэт – вне закона, поэт АУТЛО в любой стране. Как «врачи-без-границ» он слишком озабочен вещами Крупными – покаянными, искупительными, спасительными, врачующими. Власть дает поэту особый вид на жительство, обусловленный непререкаемой презумпцией всего перечисленного. Когда-нибудь, где-нибудь будет властитель с душой поэта??
Был в Грузии Давид Строитель, царь из самых справедливых, закончивший жизнь актом Покаяния и завещанием положить прах его под порогом Гелати, дабы каждый наступил… Где и какой злодей каялся так? Давидовы «Сагалобели» я хотел бы перевести всем сердцем моим и слезами. Обещали мне помочь – не помогли мои озабоченные друзья. Не поможете ли?
Поздней бы осенью, с мандатом, мне бы эксклюзивно выданным, приехал бы я к друзьям и к могилам их. Успел бы…
Не посетуйте на «Мишико». Это – из того лучшего измеренья, в какое мы попадаем, оставляя рутину и опоминаясь к жизни души. У этой жизни – свой язык. На нем и пишу Вам.
Шени Ладо – Ваш Владимир Леонович
16 июня 5 г. Кострома 7, Еленинская 163 – 40
В. Леонович (20 июня 5 г.)
По инерции письма Саакашвили. Две строфы Карло Каладзе (перевод) сваливали меня с ног. Галактион, напротив, поднимал. Поэтика перевода, доступного мне, рассказана Пушкиным в «Египетских ночах» и наблюдена им, очевидно, во время импровизаций Мицкевича. Это нечто полетное, связанное с землей как балет. Вахтанг Чабукиани с воздухом связан больше и крепче, чем с пыльными подмостками.
Высшей похвалы удостоился я от Гиички (Маргвелашвили, нашего ДЯДЬКИ), он подарил мне книгу Беллы: «Вацлаву Нижинскому от Анны Павловой». О чем «Анна Павлова» и не подозревала… (Признаться, от себя я этих балетных способностей не ожидал. Белла хвалила стихи:
И вышла ты из мглы веков
Воздушными стопами,
И всею негой лепестков
И тонкими шипами
Сердца как розы обнялись…
Колеблемое пламя,
О, Бытие, ликуй и длись……)
Тут не могу обойтись без Межирова:
В классах свет беспощаден и резок.
Вижу выступы полуколонн.
Еле слышимым звоном подвесок
Трудный воздух насквозь просквожен.
Чем движенье точней и послушней,
Чем воздушней прыжок, тем сильней.
Отдает это дело конюшней
Строевых кобылиц и коней…
Для полноты образа нагрузим кобылиц и коней, да так, что иное животное еле стронет с места тот ВОЗ, где всякому грузу место. Поэтический подвиг Заболоцкого и Пастернака непредставим для моего воображенья.
Правда, был и Лозинский. А до него – Жуковский, Гнедич. Я застал еще Сергея Ивановича Радцига – с кафедры филфака МГУ он ПЕЛ нам, дикарям, «Илиаду»…
Но один из дикарей стал Сергеем Аверинцевым – тот бледный и хилый крючок с классического отделенья. На вечерах поэзии мы сталкивались раза два. Но переводить древнюю поэзию явно было ему противопоказано. Все же он был филолог.
Так о чем, бишь, я?
«Меньше 20 строк в день переводить бессмысленно» (Межиров). 10 поэтов за ночь перевел Евтушенко, чью работоспособность надо вносить в книгу Гинеса.
Дела переводческие Синельников зовет КОММЕРЧЕСКИМИ.
Позволю себе, хоть оно и противное слово, дистанциироваться от этого подхода и смысла. Да и от этого:
как песок уходит в воды,
мы уходим в переводы(Левитанский)
Недавний скандал: Синельников и Рейн вознамерились переводить Туркмен-баши, с чем как-то связана смерть Татьяны Бек, не пожелавшей участвовать в предприятии.
От Жени Рейна и Миши Синельникова дистанциироваться я не собираюсь. Мне не нравится единодушный порыв брезгливости, хор непорочных, осудивший моих друзей.
Ну и что? Я бы не стал переводить туркменского сатрапа, но это моя личная, черт побери, брезгливость – зачем кричать так громко? И где были ваши крики, когда я ругался по причине позорного малодушия переводчиков, позволивших ЧИСТОГАНУ отменить нац. редакции и проч. и проч.
Перевод кормил и поил стихотворцев – иные позволяли себе фыркать за столом.
Во всяком деле есть то, что зовется ЩЕПЕТИЛЬНОСТЬЮ. Ты бабочка, дорожащая росписью крылышек и хранящая пыльцу. Ты просто хорошо воспитан. Идет, скажем, литературный вечер. Приходит, скажем, Валентин Дмитриевич Берестов, только что глотавший нитроглицерин, извиняется, что пришел во-время… (Тут я вру, В. Д. лишен был ядовитости — извинялся я.) Пришли, сели перед залом. Идет вечер. На полчаса опаздывает Вознесенский, не мысля извиняться. Отговорил свое, отчитал – и вот уж нет его. За кулисами что-то наговорил в ТВ-камеру – исчез. Берестов досиживает до конца, не подавая вида, что ему плохо… КОМИЛЬФО – «как это надлежит делать» – столь увлекавшее Толстого, огромный свод правил и приемов в искусстве БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ… Но это искусство, не опираясь на ДАР, отталкивает своей мелочностью, дурным академизмом. И тогда мы говорим: ЧЕРНЬ. О простонародье так говорить не следует. О писательской черни лучше всех сказал Мандельштам в «Четвертой прозе». Физиологическое отвращенье Поэта так и повисло пеленою над ней: она его оправдывает и вызывает постоянно.