В эти дни 86 лет назад в Петрограде начались волнения, переросшие в февральскую буржуазную революцию. Через девять месяцев она породила Великую Октябрьскую социалистическую.
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всем белом свете!
Так начинается поэма А. Блока «Двенадцать», одна из первых в русской литературе отразившая тот тектонический разлом, который произошел в обществе осенью семнадцатого.
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови –
Господи, благослови!
Казалось бы, симпатии автора очевидны: он на стороне тех двенадцати апостолов революции, что маршируют за невидимым, но присутствующим Иисусом Христом. Блок упоминает о нем только в финале поэмы и не очень определенно:
…Так идут державным шагом –
Позади – голодный пес,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос.
Остается непонятным: то ли Иисус возглавляет это движение, то ли он – конечный пункт этого движения, где состоится апокалиптический Божий Суд. Когда-то во время учебы в ГИТИСе на экзамене по русской литературе мне выпал билет: «Двенадцать» А. Блока. Тогда я впервые и высказал это сомнение. Преподаватель, ныне известный литературный критик и публицист Андрей Немзер, резко не согласился со мной и заявил, что я не читал писем Блока, в которых он однозначно принял революцию. Однако дело даже не в том, что ссылка А. Немзера на Блока не столь уж убедительна, ибо потом я нашел, как объясняет финал своей поэмы сам Блок: «Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь Иисуса Христа». И все! А его задумчивая фраза, когда он сообщает о том, что революционные матросы разграбили имение Блока Шахматово, явно оставляющая многоточие?.. Но самое главное здесь то, что подлинный художник может и сам не подозревать о тех интуитивных пророчествах, которые рождаются у него в процессе творчества – то ли в недомолвках, то ли между строк, и с которыми он сам может быть даже не согласен! Ведь вряд ли Лев Толстой, проповедовавший непротивление злу насилием, согласился бы с ленинским определением, что он – «зеркало русской революции».
Интересно, что большевики вовсе не были в восторге от блоковской поэмы. Ольга Каменева – сестра одного из вождей Октябрьской революции, Л.Д. Троцкого, и жена не менее крупного лидера РСДРП – РКП(б) Л.Б. Каменева – почти сразу после выхода из печати поэмы заявила жене поэта, актрисе Л.Д. Блок, которая тогда читала поэму «Двенадцать» с эстрады: «Стихи Александра Александровича (“Двенадцать”) – очень талантливое, почти гениальное изображение действительности… Но читать их не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся».
Сам Л. Троцкий подтверждает эти опасения сестры: «Блок дает не революцию, и уж, конечно, не работу ее руководящего авангарда, а сопутствующие ей явления… по сути направленные против нее». Что же это были за «сопутствующие явления», которых опасались большевики? Троцкий объясняет это так, что революционные поэты воспевают бунт, пугачевщину, а революция направлена как раз против бессмысленного, разрушительного бунта «во имя сознательного, целесообразного, волевого и динамического начала жизни».
Вот чего опасались большевики – стихийного, почти уголовного разбоя и вольницы, этакой «самодеятельности» масс. А поэма содержит именно такой эпизод – сцену «с Катькой», бывшей пассией одного из «апостолов» революции, которую тот убивает за то, что она «с юнкерьем гулять ходила». Поступок солдата революции как бы выходит за пределы «революцьонных действий» и зашагивает в коммунальные разборки, в которых загубить человека, если он «не наш», уже и не грех. И отсюда следующий шаг может стать уже разбойничьим:
Эх, эх!
Позабавиться не грех!
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба –
Гуляет нынче голытьба!
В поэме Блока отражено такое русское понимание свободы и свободной жизни, которое резко отличается от того, как ее понимает западноевропеец. Для европейца свобода – это сочетание прав и обязанностей, то есть взаимная ответственность, регулируемая законом. А для русского это ВОЛЯ, то есть ничем не ограниченный БЕСПРЕДЕЛ, не подчиняющийся никаким нормам, который может остановить только сильная государственная власть. Об этом уникальном русском понимании «свободы духа и быта» все время напоминал Н. Бердяев.
Однако не следует искать в этом специфически русском духе свободы лишь негативные черты. В знаменитом пушкинском определении русского бунта как «бессмысленного и беспощадного» слышится еще и такой смысл: бессмысленный – значит бесцельный и… бескорыстный! Помните факт, когда Пугачев перед казнью публично просил прощения у народа за свое «окаянство»? Русский бунт – это не чье-либо конкретное действие, направленное на преодоление, разрушение какого-то препятствия (что обычно составляет задачу всякой революции), а… своего рода СОСТОЯНИЕ, вдруг охватившее весь народ; это, как пишет известный критик и публицист В. Кожинов, «ничему и никому не подчиняющаяся стихия, подобная лесному пожару». И. Бунин в своих «Окаянных днях» пишет, что народ уподоблен дереву, из которого рождается и дубина, и икона – в зависимости от того, кто это дерево обрабатывает – Сергий Радонежский или Емелька Пугачев.
Об опасности русского бунта недвусмысленно высказался и вождь Октябрьской революции В. Ленин. Он писал, что «мелкобуржуазная анархическая стихия» представляет собой «опасность во много раз превышающую всех Деникиных, Колчаков и Юденичей, сложенных вместе», и что она – «самый опасный враг пролетарской диктатуры». В советских учебниках истории Октябрьская революция подается как плановый и вполне прогнозируемый политический переворот при широкой поддержке масс, хотя общеизвестно, что Февральский переворот был полной неожиданностью для Ленина.
Но есть и другая точка зрения, которую представляет широкий спектр политических сил, смысл которой в том, что большевики воспользовались тем, что власть, фактически, валялась на дороге и ее оставалось лишь «подобрать», пока представители других партий дискутировали на думских скамьях, а потом заявить им, что «караул устал». Ведь бунт (Февральская революция) был явно спровоцирован: как известно, он вспыхнул из-за прекращения хлебных поставок в Петроград, хотя факты говорят о том, что хлеба было достаточно, и его излишек (за вычетом объема потребления и союзных поставок) составил в 1916 году 197 млн. пудов. Россия без проблем могла снабжаться собственным хлебом до самого урожая (то есть до осени) 1917 года.
Конечно, Россия нуждалась в переменах, об этом свидетельствовали беспрерывные попытки реформ и частые смены правительства в начале ХХ века. Реформы не шли, а на возглавлявших эти реформы премьеров буквально шла охота, и один из наиболее решительных реформаторов, П.А. Столыпин, был-таки убит. Однако, как показывает история, в России реформа (эволюционный путь) в качественном отношении мало чем отличается от революционного пути: реформы 1861 года судя по тому, какие шлюзы в социально-экономическом развитии России они открыли, не уступают тому, что в конечном счете дала Октябрьская революция. И в том и в другом случае, провозгласив справедливый лозунг о предоставлении земли крестьянам, обе власти лишь поманили землей. Она осталась в первом случае в основном у помещиков, во втором коллективным собственником стало государство, взвалившее на крестьянство все издержки индустриализации и сохранив все основные формы эксплуатации – оброк (сдача государству продуктов) и барщину (работа на колхозных полях за трудодни). Отсюда и борьба государства против крестьянских бунтов, происходивших до революции в более чем 90% российских губерний, и не менее массовые репрессии государства и «раскулачивание» в 30-е годы.
Фактически, сначала буржуазные партии, а потом большевики всего лишь ВОСПОЛЬЗОВАЛИСЬ этими бунтами, но, в сущности, никак не управляли ими. По свидетельству героя Первой мировой войны генерала А. Брусилова – вполне заслуживающего доверия, ведь он перешел на сторону Советской власти – солдат, поддержавших большевиков, «совершенно не интересовал Интернационал, коммунизм и тому подобные вопросы»: они пошли бы за любым, кто тогда пообещал бы им землю и конец войны.
Но как только большевики взяли власть, неуправляемый русский бунт стал для них врагом № 1, о чем уже говорилось выше. Новая власть жестко укротила эту стихию, ибо ее целью было восстановление российской государственности, сохранение и укрепление геополитического положения Российской империи, а народ был для нее все тем же СРЕДСТВОМ выполнения этой задачи. Вот почему многие белоэмигранты со временем изменили свое отношение к Советской власти, которая строила государство, безусловно, более социально ориентированное и опирающееся на пролетарские элементы, но это был специфически русский социализм. СССР возник во многом спонтанно, социализм строился стихийно, с шараханьями – ведь осуществленная сталинская модель социализма довольно сильно отличалась от ленинской. Уже это должно было заставить новую власть, видевшую шаткость того основания, на котором она возникла (вспомним ленинское замечание о том, что мелкобуржуазная стихия ежечасно, ежесекундно порождает капитализм), тщательно изучить особенности менталитета своего народа. Но в том-то и дело, что, кроме Сталина, прекрасно воспользовавшегося, с одной стороны, общинными традициями коллективного трудового энтузиазма русских, а с другой, увы, привычными для нас коммунальными разборками и доносами друг на друга, русского менталитета никто не изучал – это бы обязательно отнесли к «шовинизму». Между тем двойственность, широчайший диапазон поведенческого стереотипа русского народа – от широты души, когда русский отдаст последнюю рубаху, до крайней, пьяной неуправляемости и бессмысленной жестокости, если «русского медведя» выведут из себя, – должны были подсказать новой правящей коммунистической элите, что нельзя долго и безнаказанно испытывать терпение этого чуткого к социальной справедливости народа: если провозглашаешь равенство и братство, то оно должно быть без спецраспределителей, отдельных санаториев и других привилегий для верхушки, иначе даже относительная сытость низов не спасет режима.
Так и случилось. Сегодня коммунисты недоумевают, почему «неблагодарный» народ, которому «открывают правду» на происходящее и который сам чувствует на себе, что им опять просто «утерлись», вопреки «логике», избирает в президенты некоммунистического кандидата. Между тем логика народа не изменилась, достаточно вспомнить первую крупную русскую смуту, отображенную в пьесе Пушкина «Борис Годунов». Когда в финале трагедии к народу обращаются за поддержкой, он «безмолвствует». Почему? А не надо об него вытирать ноги. Он этого не простит, даже если его обеспечат колбасой и «достойной старостью». Вера в харизматичность власти, которая бы не манипулировала людьми, в России настолько подорвана, что он уже не побежит снова, «задрав штаны», за очередным «светлым будущим». Народ выжидает, хочет понять, куда ему придется сделать свой следующий шаг – вслед за блоковским Христом, ведущим сквозь метель к благу, или на апокалиптический Божий Суд истории. Это неясное предчувствие и отражено в финале поэмы А. Блока «Двенадцать».
Северная правда. – 2003. – 26 февраля. – С. 5.