31 августа 2006

В седьмом часу утра девушка из-под дождя: — Вот и я!
Кто ты такая ? Прямо из стихов Уитмэна. Столкнулись в дверях домофонных. День будет хороший.

Пейзаж прощанья состоит из улыбающихся лиц.
Вчера вернисаж Пшизова, целиком впавшего в абстракцию ? возможно, это реакция на фоторепортерство. В этом постмодернизме я ничего не понимаю. Но развлечение глаз игрою линий и света с тенями можно уподобить какой-нибудь душевной сумятице.
«Вот что со мной сейчас происходит».
Ира. Под наигранной пошловатостью моей — ясное чувство БЛАГОДАРНОСТИ этой женщине с оттенком вины.
Так гнева нет
В душе твоей небесной, Дездемона?

10 утра. Расшил книжку «ЯВЬ» — стихи, где дерево, вклеить в книгу и подарить Юрию Петровичу — отвезу в Следово. Следово таково, что пожалеешь: нет Дмитрия Сергеевича — полюбоваться парком, прудами, дорожками, куртинами, древесно-кустарниковой теснотой.
В Париже, не помню у какого парка, бронзовый садовник. Юрий Петрович, слава Богу, жив и здрав, но поклониться ему надо поспешить. Лихачев дарил нам Монрепо — Ю.П. — усадьбу Карцовых.
Задыхаешься от невысказанного в двух случаях: от такой яркой деятельной любви ко всему живому — к дереву, цветку, воде прудо вой — и от идиотизма, всего этого лишенного. От побоища на Сковородке — от красоты ухоженной земли.

Была красавица — теперь уродка.
Что сделали с тобою, Сковородка?
Кому так ненавистна красота,
что Микельанджеловская Пьета
становится мишенью идиота,
и неопределенноличный кто-то
В ЛИЦО СТРЕЛЯЕТ МАТЕРИ ХРИСТА…

Диковата родная моя Кострома.
Но вот эффект любви к земле и ее красоте — эти ЛЮБЯЩИЕ ЛЮДИ С БОЖЬЕЙ ПОМОЩЬЮ содержали в Костроме Театр, что-то еще, надо узнать у Нины Федоровны. Именно с Божьей помощью. И уж если и правда меня потянуло на памятники, то не премину заметить тем, кто будет лучше нас: Внуки, будьте еще лучше, поставьте памятник Садовнику. То есть, посадите его, усталого, на садовую скамейку, сумейте найти счастливую линию усталости и силы, пусть спина говорит столько же, сколько у Опеку шина наклон головы у его Пушкина.

Золотеющий колос умрет на корню.
На пустую страницу голову уроню.

Антипамятник, надеюсь, временный, — большая свинья под орифламой «ПАРК КУЛЬТУРЫ БЕРЕНДЕЕВКА». Всего жальче детей. Ведь ни кому из владельцев качелей-каруселей, в ком хоть крупица любви к ребенку, хоть МОЛЕКУЛА КУЛЬТУРЫ под черепом, — никому не могла бы прийти в башку мысль разорить веселый детский мирок под вековыми соснами. О том, как засраны пруды, как болеет вода, нет слов — одно ЗАДЫХАНЬЕ. Властя, властя! Что же вы и за что боролись эти 20 лет?
Детей прогуливают по свалке и разору. Две девушки — Катя под 50 и Ариадна Ивановна за 60 каждое утро выносят мешки со свинством – от бутылок и тарелок с не дожранным чем-то до презервативов. Утешал старуху обещаньем Переверзевой подумать о бетонных контейнерах — та махнула рукой.
Но свой берег чистят. Надо придумать проект под Гордоновский грант: поощренье таких кать. На них-то все и держится. Благода ря им — мы еще люди, еще не все захрюкали. Но где, Сашенька, обещанная тобой Чулпан Хаматова? В Венеции, понимаешь, она рядом да и получше Катрин Денев — а за столом экспертов нет ее. Не — хо — ро — шо! — как говорил старик Твар довский в таких случаях. Небаско.
М.В. Нестеров пишет году, кажется, в 18-м из Киева своему другу: храмы заколочены, зато кабаки все открыты. ПРОСВЕЩАЙ СЯ, РУССКИЙ НАРОД!
Наш Литмузей скукоживается — открываются все новые и новые бардаки. Сауна «Дельфин» под шапочкой ВИП?КОМПЛЕКС . Вот что сегодня вэри импортант мэттэр. Нынешний «князь Иван, колосс по брюху» в теплом бассейне, где резвятся русалочки, КЛЕОПАТРА, ГЛОРИЯ, ГАЛИНА… ИРИСКА ! Маргарита, Шалунья. НИМФЕТКА…
Старуха Цветаева: если б я встретила Набокова, надавала бы ему пощечин. Тут я с нею, а не с ним.
Князь Иван — из «Современников» Некрасова. Их начало:

Я книгу взял , восстав от сна,
И прочитал я в ней:
Бывали хуже времена,
Но не было подлей.

Это все помнят. Но не все оценили МЫСЛЬ одного из персонажей трагикомической поэмы –
МЫСЛЬ ЦЕНТРАЛЬНОГО Д0МА ТЕРПИМОСТИ.

В самом деле! И даже не дом в нашем богоспасаемом городе, нет. ГОРОД В ГОРОДЕ ! По мере опусканья культуры неизбежно возрас тать будет спрос на бедных этих девок, роскошных телом и мерт вых глазами. Такой же мертвоглазый потребитель построит и будет потреблять-блятъ его горожанок. Денег не пожалеют новые Чижовы…

Лишь бы нам утвердили концессию,
Учредим капитал на паях
И, сгубив МЕЛОЧНУЮ ПРОФЕССИЮ,
Двинем дело на всех парусах!

Мудрый мафиози остерег, однако, энтузиастов: ПРЕЖДЕВРЕМЕННО. Смело, художественно — но преждевременно. Но смотрю я на этих очаровашек, их штук 20 в рекламе, и вижу, что в самый раз проголосовать, утвердить и пополняй бюджет и карманы.
Кострома перегоняет Амстердам. Год назад в статье о Дедкове я представил себе его, выходящего на проспект рядом с его домом и стоящего перед витринами зазывного свойства : «ОТДАМСЯ ЗАДЕШЕВО», «Я ТАК НИЗКО ПАЛА», «ПРИХОДИТЕ С ДРУЗЬЯМИ — РАЗВЛЕЧЕМСЯ». В трех витринах соблазняет низкими ценами магазин «Эльдорадо» покупателей с бардачным воображеньем. Постепенно призывы стали мягче, теперь совсем другие. Тогда газету со статьей хотел послать мэру города, ко подумал: и так прочтет. Прочла? Не знаю. Но кто-то-нибудь и устыдился, раз эта похабель исчезла. Пост хок? Проптэр хок? Если проптэр хок, тогда не статью — теперь я без газеты – хоть эти странички пошлю Переверзевой. Когда сидели ШТАБОМ по Бобке по ее приглашению, у нее одной было живое лицо. Остальные — каменные. Эмоций или нет или есть они, но нет команды. Никто не сказал: да. Никто не сказал: нет. Вопросов не было. Когда у меня появились вопросы и понадобился телефон начштаба г. Невской /?/ — телефона мне не дали. Презумпция: если звонят, то чего-нибудь просят. А то, что имярек не проситель, а БЛАГОТВОРИТЕЛЬ, в голову не приходит.
Памятник собаке будет. Слишком уж понятно, что 2×2=4. Что-то будет с ЦАРЬ-СВЕЧОЙ? Движенье сильное и дерзкое для тех малодушных, кто это мог бы разрешить. 2×2 никто не знает, сколько. Отправили на тот свет миллионы лучших –

поставить надлежит СВЕЧУ
за упокой невинноубиенных…

Да, но что скажет Хозяин? Может, нынче и не поставят, но слово сказано и вопрос стоит. Мертвые ждут — и все настоятельней.

Хлебным еще перегноем крапива сыта,
и непролазны черемуховые оплетья.
— Худо, хозяин!- и ворон кричит: — Воркута! —
ЭТОГО ХВАТИТ ЕМУ НА ЧЕТЫРЕ СТОЛЕТЬЯ.

Яков Свердлов, если не врет та телепередача, трус и вор кроме того, что палач. В его сейфе были бриллианты и документы на другое лицо — в случае если надо будет драпать из страны. Вот когда вспоминаю Леничку Темина, киевского еврея, любимого мной человека. «Когда вхожу в ЦДЛ и вижу Аркадия Семеныча, я становлюсь антисемитом». И я становлюсь — на ту минуту, когда прохожу мимо памятника этому жиду. Почему верится той телепередаче? Убийца детей уже нечеловек. И трус прежде всего. Ишь, убоялись Романовых… А Аристотеля не читали — его заповедь великодушия к побежденному сильному противнику. Позор на наши головы… Спи, Кострома, и во сне БОЙСЯ. Бойся всего. Бойся себя. Правды бойся. Мысли бойся. Бойся поэтов — ужасных носителей всякой заразы!
Серьезно: Лидия Корнеевна начинала дневное чтение с «газетных» стихов. Несмотря на цензурный фильтр, там иногда угадывалась их причина. СЛЫШАЛСЯ ТОН. Сказывалась ПРИВИЛЕГИЯ ВПЕРЕДСМОТРЯЩЕГО — угадывать и предсказывать. Матрос на клотике с биноклем… И глядит он не только вперед.
Дико мне, Ирина Владимировна, что Кострома обделила себя поэтическим зорким словом. ПОШТО ездили в Следово и за что корми ли-поили стихотворцев?
С Виктором Игнатьевым наперебой читали мы русские и украинские стихи. Был язык общенья. Со смертного одра поздравлял он выход №1 культурного приложения к «Сев. правде». На месте Игнатьева — Павличкова, обнаружившая блистательное невежество в отношении к СЛОВУ — как раз к тому, что было в Начале…
Искони бе слово. Люди посвящают ему жизнь. Газетной Костро ме сие невдомек. Да просто наплевать. Язык общения беден до примитивности, засорен до невозможности. Как нижний Берендеевс кий пруд отходами цивилизации. Язык — мысль — поступок /очеред ность варьируется/ связаны как углы треугольника его сторонами. Человек пять-шесть юношей и девушек. Что-то обсуждают. Парню приспичило — отошел на два шага, отвернулся и ОТЛИВАЕТ.
ЭТОГО мы хотим назавтра? А завтра он уж не отвернется. Но, милые мои, мы ж не дикая Монголия: соступил с дороги, сидит на обочине и, прости господи, серет.
Писательских завиральностей, объяснимых теснотой смысловой и лексической, авторских тропов, рассчитанных на доверие к читателю, газета не терпит. Между тем, паразитирует на речениях классики. Едва ли не каждый заголовок что-то перефрази рует.
А теперь ДОНОС на. редактора «Костр. ведомостей». Испортил дело: заказав мне и Кате Смирновой статьи о Бобке, дал ее «жур налистский» материал — внятный, порядочный, талантливый — в углу полосы, ЦЕЛИКОМ рассчитанной на нашего пса. Пес премилый : Оля Швейцер нарисовала двух спасителей — младенец держит спасенную им куклу. Но где моя «писательская» статья? Где номер благотво рительного счета — не тот, что я, а что Вы предлагали? Увы, колготки Аллы Пугачевой важнее РАССКАЗА о подвиге и судьбе нашей собаки. А я писал его долго… Кон аморэ… С Варламовым я простился. А в «штабе» моего текста ждали, напоминали…
Итак, «моей газеты» у меня нет. Через Алешу Герасимова, ныне начдепа образования и науки, а в 71 — 73 моего ученика, определю своего Бобку в серую «Северную правду». При Дедковых была замечательная газета. Про Бобку НАДО печатать, надо знать, надо думать о нем, сидя на скамейке перед ним. Статья так и называется: «СКАМЬЯ ПЕРЕД ПАМЯТНИКОМ». Такие были длинные скамейки-пуфы в Третьяковке, стояли стулья. Сидит Иисус Крамского в пустыне — и сидишь ты перед картиной, пе реставая замечать, что ты в зале, что люди ходят…
Такого бы теплого скульптора, как теплая Оля Швейцер. Люся Богу славская — не возьмется ли? Ведь дело такое: сначала взяться, а уж потом спросить, сколько стоит работа. 0. Ш. не спра шивала — СНАЧАЛА нарисовала. Игорю Варламову сказал: надо ей непременно заплатить. Кажется, выписали — ответил.
Мне казалось, этот человек понимает главные вещи. Нужна была крепкая полоса — наш дуэт и внизу подготовленный текстом банковс кий СЧЕТ. Уби эст???

1 сентября 2006

Где мои ученики? Ау!
Недавно звонили из Николы: мы вас любим! А уж я-то!
Чему же я их учил? «Девчонки, КАК вы ходите? Вы трюхаете, вы канаете, вы шкандыбаете. А тебе, Валя, надо ВЫСТУПАТЬ.

А сама-то величава,
Выступает, будто пава…

Тебе, Валя, надо себя НЕСТИ. Лапти сняли давно, а ходите…»
«Коля, зачем ЛИШНЕ материться? Матерное слово — слово МАТЕ РОЕ, стволовое, если верно стоит. Изыскания профессора Галкиной-Федорук… Впрочем, как-нибудь потом. Понятнее будет на частушках: бывают гениальные. Матерщинники Пушкин с Лермон товым умерли бы от зависти…

Я на мельнице была, видела Шарапа.
У Шарапа . . . большой как медвежья лапа .

Видишь, Коля, тут и мельник-бобыль, мельница на отшибе, медведи ходят, одичаешь, ОДИКНЕШЬ, коли мало везут, тут и девка любо пытная да еще и бесстрашная — поет ДАК, бесстыдница. А чего подсматривать за мужиком? Толкнись к нему: особый вид милосердия… Но звук: Шарап – сам когтистый. Но пре-образованье… Учись, художник! Что еще? И Шарап и девка – оба в силе. Там деревня — тут мельница, СВОЯ, деревенская. Шарапа еще не кулачили, меленку еще не разорили эти ЧЕРНОКОЖАНЫЕ страшные ребята…»
Вохомский край — пример всероссийского разора. Коля слуша ет, вспоминает мельницу на ручье, от которой остались только сваи, державшие плотину.
…Учил я их глядеть вокруг, спрашивать о том, что было, когда их не было на свете. Ходит вот Олеша-истопник как медлен ный маятник от села — КО школе и назад. В 37 году Олеше было 4 года, родителю его о. Феодосию Чулкову лет 50. Впрочем…

Ливмя не льет великая вода — сочится из небесных мелких сит.
Олеша мало пьет, но пьет всегда как тихий этот дождик моросит.
В печи осина тлеет, а в щели свою свирельку пробует сверчок,
и сыплет мелкий дождичек, или поласковей сказать: МУСЕНИЧОК.
Олеша извинит, что я не пью. Ну, по одной, пожалуй — помянуть
родителей — попа и попадью, о всех, тогда погубленных, вздохнуть;
Мне надо описать Олешин вздох порушенной сердечной глубины —
кряхтенье-оханье: ДАК ОЙ !.. ДАК ОООХ! —
как достояние родной страны.
Нет, шутки в сторону:
такой фольклор заслуживает пленок или нот.
По крайней мере, некий сводный хор мне слышится —
так дышит мой народ.
НИКОЛА с переломанным хребтом,
с обрушенными ребрами стропил,
как мертвый кит, темнеет за окном.
Лохмотья крыши дождик окропил.
Близ алтаря шалман и коновязь.
Сортира нет, понятно, ну и вот…
Чужим умом однажды соблазнясь,
премного наглупил честной народ.
Ты не мочи, Олеша, в водке хлеб,
женись, продлится род.
Отец Чулков был просветитель, отправитель треб,
политик: одобрял большевиков,
в ТРАКТАТЕ предлагал им сочетать
Христа и Маркса, дабы жить ЛЮБЯ —
за что его и надо было взять
у всей округи здешней, у тебя…
Отец учил детей и книги вел
рождений и успений — все сожгли.
Коробились листы и ПЕПЕЛ ЦВЕЛ…
Известно было, как произошли
Баданины, Костровы, Шадрины –
их родословье до семи колен.
И пепел — достояние страны.
И дым отечества, и тайный тлен.
В Никольске был отец еще живой,
на пересылке, но ходил едва.
А где уж там добил его конвой,
ТО ВЕДАЕТ болотная трава.
Дорогу ту я помню: мы по ней
ходили в любознательный поход
со старшим классом… Гати все черней,
все каменнее в крепости болот.
Не надо краеведов-знатоков
о многом спрашивать — я не спрошу,
где сгинул мученик отец Чулков.
А только постою да подышу,
как сын его, как все мы или как
болота эти дышат… Вот они
и знают о пропавших мужиках.
Во Царствии Твоем их помяни,
о Господи! –
ДА КАК ЖЕ ТЫ… ДАК ААХ…

Стихи были написаны потом, да своих я , кажется, — детям и не читал. НО БЕЗ СТИХОВ ОНИ У МЕНЯ НЕ ЖИЛИ. Приезжал Авенир Петрович Борисов из Вохмы, историк и педагог Божьей милостью /о нем у Солженицына в ГУЛАГЕ/, жаль, не приезжал его подопечный “Ленька Попов». Для меня он стоит рядом с Колей Рубцовым и Пашкой Мелехи ным — плеяда, пару звездочек еще примет и сегодняшнюю яркую и новую — Николая Зиновьева, с юга, с Кубани. О нем пишу в «Коростеле»… Пилотный номер альманаха жду в октябре. Презентовать будем в Костроме — с высочайшего разрешения начальницы над литературой, чье имя я вынужден прославить далеко за пределами Костромы. ПО ДЕЛАМ ИХ УЗНАЕТЕ ИХ.
Вчера в Литмузее наперебой и БЕЗЗАКОННО читали мы друг другу сти хи — Нина Смирнова из Буя и я. Часа три.. Живая, с напором, талантливая и диковатая, несмотря на 5 книжек. В Костроме такой нет. Жадная до всего как моя Леся. Говорю: на празднике города выступали все, потребные народной толпе. Поэтов не потребовалось. Тут она взвилась: как?! Почему загодя не пошли, не пробили, не настояли?! Ах, Нина, говорю, один замечательный поэт болен, еле дышит остатками легких, другой пьет, у третьего вместо крови те чет лимфа, четвертого соблазнила другая муза… Буйская Нина живет в Калуге, СКОЛАЧИВАЕТ ЛИТЕРАТУРНЫЙ МУЗЕЙ, восхищена тем, что нашему музею 10 лет. Имеет издательство в легендарном городе… Люблю горячих людей! Конечно, патриотка, но не читавшая Чичибабина:

Не говорите русскому про Русь –
Я этой прыти до смерти боюсь.

В американских фильмах бесперечь объясняются в любви /установив, «в порядке» ли предмет/.
Нина кричит: люблю тебя, Русь! — гром че и чаще, чем того, вероятно, Руси бы хотелось. Так вот , мы друг другу отвечали, дуэт получился в 3 часа. /Часов шесть был у нас дуэт с Лилей Наппельбаум, дочерью знаменитого фотомастера/.
У прямых объяснений в любви есть обратная сторона: ненависть к врагам, в число которых попадают жиды, чурки и прочие черти. В ответ на такие стихи читаю ей:

Вся ты в яблоках
как я в облаках.
Искушения не осилю.
Мне до святости не домучиться.
Господа, хоронить Россию
не получится.
Красоты ТАКОГО ЗАПАСА хватит на пять колен.
Мне до смертного часа — этот плен.
Мне волос твоих грива — Золотая Орда!
Мне —
холмы Кологрива,
а не вам, господа!

Тосканские холмы Мандельштама… Северные Увалы вологодские…

По состоянию умов не знают здешние крестьяне,
что эта линия холмов повторена у Модильяни.
Хоть ни единого увала художник этот не видал,
но вдохновенно передал все то, что землю взволновало…

Представьте же художника, для которого вот этот бор, вот эти холмы – учебное пособие для тех, кто делит с ним прогулки по АКАДЕМИИ костромских окрестностей — для его учеников. Впрочем, что представлять — поглядите на Наталью Николаевну Суслову — «Боль шую медведицу» — и ее студентов. Умница, она связывает свою ма тематику, которая зиждется вся на гармонии и закономерностях, — с пейзажем, который прекрасен в этих качествах, если не обезобра жен человеческой глупостью, корыстью и проч. И на всем и везде — поэзия. Родина подарена человеку вместе с именами ее красоты. С ИМЕНАМИ , родимый ты город мой! Как же могу я, знающий, за что отвечать, позволить СЕРЫМ людям явно вторгаться в те великие святцы, что подарены нам гениями русской поэзии?

Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора.
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера…

На Пастернаке обрывается эта живописная линия, после обрыва, как водится, идет ПОДОЛ, а за рекой стелется равнина, ровень.

Вот вам учебное пособие. А теперь вернемся — и будем пораже ны тем явлением, что зовется Иннокентий Анненский. Будем ли? ДОСТОЙНЫ ЛЬ МЫ СВОИХ НАСЛЕДИЙ?

2 сент. 06

Барахлит телефон.
К остромское ТВ, вероятно, избыточно. Это наследие мировой холодной войны — ракетного кольца обороны, напоминающего время земляных валов.

У меня заболел телефон
воспалением СРЕДНЕГО УХА.

Ребята, вы понадобитесь завтра, а пока научитесь работать как работают в цирке. Или как Бродский пишет стихи. Как бы ни было велико стихотворение, оно — изделие. Брак в вашем тонком и разборчивом деле — таково оно по идее — преступен. Гэбэшники Воркуты меня уверяли: мы — другие. Бакатин говорил, что его ведомство наименее подвержено коррупции. Помните Жавэра в романе «Отверженные» Гюго? Кончил жизнь самоубийством, поняв, что преследовал невиновного. Неплохой урок. Чреватый… Предлагаю вам не выуживать крамолу из меня: я люблю родину, но пользуюсь своим словарем. Что вам надо? Спросите прямо. Полис тайте мое досье.
20 лет назад генерал Крючков подал Горбачеву донос на интеллиген цию, куда попал и я. И что? Те НЕХОРОШИЕ, к кому генерал пред лагал принять меры, составляют и уже тогда составляли славу России. Булат защитил доброе имя Галича. Я — ошельмованных Бродского и Войновича. Гэбэшный КОНФУЗ должен же чему-то учить вас!
Однако Феликс Кузнецов, старый ваш дворовый пес, и ныне в чести: юбилеи, орден, милости свыше. /Хорош Феликс в Дневнике Дедкова — отворотясь не насмотришься/.
Наша любовь продолжается полвека. 51 год. Я устал, ребята. Пойдемте к чёрту.

4 сент. 06

Наконец-то!
Звонок от Шенталинского, на которого я успел надуться /налиться — сиб./ до ЛОПА — а как сказать? Это ведь секунда — на ВСПЫХ, на ЛОП, на ШОК — на миг.

И гриву свою отпустила на ветер,
на солнечный вспых!
Наталья, какое светило
в твоих волосах золотых…

Все еще вижу их, набегает, когда вижу подобное — но с тобой ни кому не сравниться. Где ты, однако? В Питере? Что ж — там в самый раз, почти по Пушкину:

Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой.
Туман, морось — и вдруг ты! Золотая Ниагара…
У ней коса расплетена,
пройдет по Невскому она –
и останется за нею солнечная сторона.

Так, Шенталинский. Пропал потому, что Татьяна в реанимациях — тут, конечно ни до чего, ни до кого. Мне бы самому позвонить а не наду ваться.
Моя статья, говорит, лучшее, что мыслимо и чего никто во всем мире /!/ не написал бы. Статья — к его трехтомнику. Кое-что он сократил, но дополнил кусками из моей же рецензии на какую-то книгу в «Дружбе народов». Называлась «КЛОКОЧУЩЕЕ ДЫХАНЬЕ» — не слабо? «»Строчки с кровью?» Гм, гм… Не знаю… А тут безо всякой литературы, возникшей от «пусканья на дебют». Тут нары и ченстоново /?/ взахлеб кровью последнее дыханье какого-нибудь Мандельштама. Тут Бог: носом тычет нас, чтоб ПРИЧАСТИЛИСЬ. Клокочущее — что-то от океана, от кипенья стали. Не помню, чье. Но уводит, куда я сказал.
Хлопочу о Свече, а сам повторяю:
ПОСЕЙТЕ НАМ ТРАВУ —
строка Александра Гладкова. Какая богатая… «Продавец и поку патель, будьте взаимно вежливы!» Не надо кричать, милая. Торгуй те, торгуйте, а я пошел к е… матери. Да и ТАКАЯ /богатая/.

Тут аудитория, умники, им — задание: растолковать эту ВОЛЮ:

Посейте нам траву.

Смирение того, за ком победа – безусловная. В веках.