18 сент. 5 г. Воскресенье
Вчера наш «культурный десант» вернулся из Ветлуги. Ездили тем же составом, что и в Парфеньево, с той же заботой: рассказать о Розановых, внедрить книгу о роде Елизаровых-Розановых в культурную жизнь Ветлуги, где на задворках бывшей фабрики, что пристроена была к местному кафедральному собору, служившему ее цехом, затеряна могила Василия Федоровича Розанова, отца поэта. Пользуюсь старинным определением этого высокого рода деятельности, включающего все литературные жанры к чести сих последних. Найти могилу на захламленном пустыре за Троицким этим храмом сейчас невозможно. В светлом будущем здесь можно разбить сквер как раз над обрывом к Ветлуге, увековечив память об отце и сыне в камне или бронзе, которую перестанут воровать как металлолом. Нынче воруют чугунные крышки канализации – хоть на тротуарах, хоть на проезжей части.
19 сент. 5 г.
Позвонил некто Андрей из Москвы, который звонил месяца 3 назад: ко мне обратиться ему советовал Митя Сухарев – чтобы я написал об Окуджаве. Я тогда обещал, но потом передумал и ничего не написал. У мертвых гениев много друзей, больше, чем было при жизни.
Но я опять обещал – дурная натура – только с условьем, что написанное пройдет цензуру Сухарева, и Митя будет гарантом моей доброй совести.
– БЕЗ ЛЕВИНА МЕНЯ БЫ НЕ БЫЛО. Это говорил Булат о Григории Михайловиче, создавшем «Магистраль» в конце сороковых или в начале пятидесятых. «Глоток свободы» доставался здесь каждому, кто приходил на литобъединение. Меня прослал к Левину Евгений Винокуров, это было в начале шестидесятых, когда Булат уже переставал или перестал ходить на занятия. Иногда только приходил с новыми песнями, а потом и с прозой.
На его «Бумажного солдата» я написал пародию, злую и бездарную, т. к. сам забыл ее начисто. Зато помню мягкую отповедь Б., который спародировал уже… Евтушенко, выпятив ложную многозначительность пустой фразы, фразу помню: «я иду по улице Горького» Три или четыре смысловых ударения, столько же интонаций эта фраза выдерживает, а в общем – пшик…
Студия занималась в ЦДКЖ, где была и сцена и амфитеатрик (здание полукруглое) Иногда мы там выступали. Я прочел стихи, после которых Булат приобнял меня и что-то доброе сказал. Теперь я понимаю, почему. Вот начало стихов:
Солнце стояло высоко и жгло, словно Полная Правда.
Окаменела земля и в степи поседела трава.
В шлеме прозрачностальном водолаза или космонавта
от горизонта ОН ШЕЛ и гнал надо степью слова.
Словно бы тучи он гнал или камни в потоке.
Был тот язык неземной или все я забыл языки,
или мешал этот шар, этот шлем, этот обруч – но только
был этот гул, этот гром, эта весть, эта Правда всему вопреки.
Так изобразил я Пророка, а пустыней мрачной оказался Степлаг, о чем я и думать не думал. Думал-то – Булат. В этой седой степи 10 лет протомилась его мать, его белая голубушка. Карлаг. В другом лагере, столь же безрадостном, 8 лет просидел его друг Александр Цыбулевский, Шура. Шурин лагерь был в Азербайджане, откуда Шура вернулся в Тбилиси уже полубольным и несколько пришибленным. – БУЛАТ ХОРОШИЙ ТОВАРИЩ, – говорил Шура. В зону приходили письма, посылки от Булата, который мог быть арестован по тому же делу о грузинском национализме. Эта нелепость имеет значение и формулирует на своем суконном языке благородное стремление еврея Цибулевского и полуармянина Окуджавы, студентов Тбилисского университета, противостоять напору великодержавных олухов в их политике русификации Кавказа, и не только его. (Довольно много грузинских поэтов я перевел – движимый сознанием ДЕРЖАВНОЙ ВИНЫ Большого Брата перед малыми. Иногда московским грузинам приходилось говорить: я больше грузин, чем вы. То есть я прошел бы по статье о национализме с таким же успехом как Шура и Булат, несравненно меньше чем они зная грузинскую культуру. ТАВИСУПЛЕБА – свобода – был мой пароль, но об этом потом.) Году в 67 уже тянуло холодом после хрущевской оттепели, нависали тучи над «Новым миром»; незаметным эпизодом общего похолоданья был фактический разгон «Магистрали». Левину вменялся его либерализм: в клубе ЦДКЖ железнодорожников было мало, на занятиях звучали ПОШЛЫЕ ПЕСЕНКИ ОКУДЖАВЫ, Леонович прочел ПОРНОГРАФИЧЕСКУЮ ПОЭМУ «ТЕПЛОЕ» и т. п. Григорий Михайлович похудел на 20 кг. Педагог Божией милостью был лишен любимого дела и привычного креста. Скольких людей образовал он, разбудив в них их самих, привив им вкус к СЛОВУ, читая – ах, как он читал! – малоизвестных Булгакова, Платонова, читая Пастернака и нехрестоматийного Маяковского, – этого знать не знал МК комсомола, отменявший «Магистраль» – нашу Зеленую лампу. Четко, до галлюцинации, слышу его голос:
Мало знать чистописаниев ремёсла,
расписать закат или цветенье редьки –
вот когда к ребру душа примёрзла,
ты ее попробуй отогреть-ка!
Этим и занимался Булат. Собирал ли он ДОНОСЫ на себя, не знаю. Вряд ли. Но знаю, как он их переживал. Ведь они приходились на больное место – фамильное… Но ни в стихах, ни в переводах ноток ожесточения я не помню, не слышал. На стихах, кажется, только о Сталине его прорвало, но это был эпизод. Хоть одну хрустальную вазу должен человек грохнуть об пол. Хоть одну морду набить.
Я сказал, что переводил грузин, движимый чувством исторической, если угодно, вины. Но не договорил: тут была и ЛЮБОВЬ. А там, где Она и сестра ее разлука – там и сплетня в неизбежном родстве с первой и второй. Дело коснулось женщины, жены друга, быстро обросло чужими фантазиями. — ЭТО ИХ ДЕЛО, сказал Булат, когда сплетня, и сплетня талантливая, дошла до него, и запретил об этом ему говорить. Сношу на свой, на НАШ с Нею счет:
Я клянусь, что это любовь была,
Посмотри: ведь это ее дела…
Это, конечно, не так, это не про НАС, но ведь… на фоне Пушкина все это случилось. И надо было быть Булатом, носившем в себе ужас утраты, в которой и себя он мог считать повинным, чтобы чужие мелкие злодейства еще умалились – до детской обаятельности. Я замечал, что и люди и даже города (Питер, Смоленск) после страшных потрясений живут уже другой жизнью – достойнее, тише. Это в воздухе, в лицах людей, переживших трагедию. И, наоборот, наши сытые-одетые девочки-мальчики… Не продолжаю.
Булат был, что называется, С КИЛЁМ – глубоким свинцовым балластом, был назначен в плаванье, где тонут суда более мелкой осадки.
20 сент. 5 г.
На ловца и зверь бежит:
«Исторический опыт нашего поколения огромен. Идея нравственного усовершенствования и духовной независимости выстрадана нами. Особенность этой идеи в нас состоит в том, что мы не утратили чувства гражданских обязанностей». Д. Самойлов, «Поденные записи», 6.10.63. Это как раз о Булате. Что касается поколений, то хочется думать, что НАШЕ, которое младше самойловского на Отечественную войну, больше связано именно с этим, старшим, чем со следующим младшим. Ярко сказалось это в людях, подобных Дедкову, но таких мало. А руку Евтушенки, протянутую тому молодому, тот молодой выкручивает. В чем дело?
Может быть, лишь в том, что хамство, дозревающее до фашизма, виднее на людях, чем благородство. Но уж так оно видно – хоть слепни!
Продолжаю о Булате.
Из книги Вл. Буковского «Московский процесс», Париж – Москва, 96, стр. 201, донос генерала Чебрикова, КГБ, в ЦК КПСС: «В. Леонович в апреле сего года на собрании московских поэтов публично призвал пересмотреть отношение к проживающим на Западе отщепенцам Войновичу и Бродскому. В марте 1986 на вечере в музее Маяковского он высоко отозвался о творчестве антисоветчика Галича… Окуджава, выступая на семинаре ученых-славистов… назвал Галича «первым по значимости среди бардов России»… КГБ СССР проводит необходимые мероприятия по противодействию подрывным устремлениям противника в среду творческой интеллигенции».
Спасибо Чебрикову. На своем языке он сказал о том главном, что связывало меня с Булатом. Не грех перебрать некоторые жилки этой связи. Не знаю, существует ли донос, где на собрании писателей Леонович предлагает создать Комиссию по литнаследству репрессированных писателей – в дальнейшем РЕПКОМ – и начинает свою подрывную деятельность. (Подрывной она будет считаться при очередном кульбите родной власти. Войнович говорит, что полицейщина восторжествует в 2042 году – думаю, раньше.) Комиссия создалась и мыслилась как Всесоюзная, даже Всемирная. Но родилась гора – и за 10-15 лет уменьшилась до мыши. Господа писатели в массе своей повели себя так, как и вели. В «Четвертой прозе» Мандельштам, автор пощечины «Алешке Толстому», всех хлеще пишет об этом сословии. Если Бабеля взяли сегодня, а назавтра в Литфонд поступает десяток заявлений с претензией на ОСВОБОДИВШЕЮСЯ дачу… Не продолжаю.
Изведал я силу презренья
и покинул ихний союз в день, когда дрались за трибуну в ЦДЛ Бондарев и Черниченко. Да не за трибуну – за копейку. Секретарем РЕПКОМА работала Ольга Сушкова. Пожалели господа двух сотен рублей, упразднили оклад секретаря. Это означало лишить и душевной и деловой связи уже старых, недобитых в свое время сидельцев, доживающих свое вдали от столиц – с издательствами и журналами, с бюрократами союза – через Олиньку Сушкову, нашего рабочего ангела. По сохранившейся переписке О. С. с талантливыми авторами запоздалых публикаций в журналах и сборниках, видно, что за человек наша Ольга. Такими держится и движется жизнь. Пользуясь «свободой», ругался я почти непечатно в «Литературке» и в родной «Дружбе народов» по поводу этого свинства, напоминавшего 10 ЛЕТ БЕЗ ПРАВА ПЕРЕПИСКИ… В сердцах объявил голодовку персонально А.Н. Яковлеву, обещавшему, но не изыскавшему сотню долларов для Сушковой… «Новая» и «Общая» газеты меня не поняли… Легкомыслие необыкновенное – наш менталитет…
— В ответ на предложенье предать Пастернака Галактион покончил с собой.
— Так не бывает.
БЫВАЕТ. Булат бы встревожился, расскажи я ему о своем решении. Естественно, не сказал. Булат бы понял. Понял бы Приставкин, Фазиль… Не хотел я такой афиши. Мало НАМ было горя… Мало было позора – ИМ…
И тут возникает Саша Гордон: плач у тебе эту сотню, работай Ольгой Сушковой и береги здоровье. Года два, пока не стало мне стыдно, ибо ТАК работать как Сушкова я не мог, не умел, – эти деньги я брал.
О легкомыслии, о легком слове, о легком поведении надо бы подумать отдельно.
21 сент. 5 г.
На тетке Булата Ольге Степановне Окуджава был женат Галактион Васильевич Табидзе. В селении Чквииси, недалеко от городка Вани, стоят дома двоюродных братьев Тициана и Галактиона, последний поскромнее.
— Сколько моих стихотворений ты переведешь за утро? – Галактион спрашивает Булата. Юмор в том, что стихи грузинского гения НЕПЕРЕВОДИМЫ. Можно станцевать, возможен вокализ на волне подлинника и проч. и проч. У меня эта невозможность вызвала известный задорный абсолют: АХ ТАК! Так вот же… И 7 лет я предавался этой афере: музыку – музыкой. (Грузины беспечны. Они хоть и знают, что перевести Г. нельзя, но страсть попытки прекрасно чуют. А страсть была. И был Галактион, сын священника и Богом обласканный поэт ЕДИНСТВЕННЫМ человеком, кто испортил палачам и толпе праздник единодушия при очередной Голгофе. Честь русского поэта спас грузин. Дорого яичко ко дню Христову.
Я тень – далеко – на краю –
сторожевая.
Нельзя стоять где я стою:
земля кривая.
А правый небеса копнит
и нету сладу.
Галактиона тень летит –
ввысь по фасаду!
Чей стыд ты искупил, старик –
и в небо?
Семь лет перевожу твой крик:
ТАВИСУПЛЕБА!
Что сказать… Булат все это знал, ничего мне не говорил – какая нужда? Я летал, он ездил в Тбилиси (не хотел самолетом), однажды ехали вместе. Белым полднем на перроне в Харькове я заметил, что он идет как бы оставляя ногу. В строю ему ее оттоптали бы. Идет походкой верблюда, плывет –
он так плывет и тянет ногу
как дромадер через пески,
а сколько сам – известно Богу –
влачит любови и тоски…
Плыви Булат, корабль пустыни,
в тебе такая благодать,
что при тебе нельзя пустыми
словами душу утруждать.
УТРУЖДАТЬ – словечко из Беллы.
Одна из первых моих работ в Грузии был перевод стихов, собранных Иосифом Гришашвили в «Литературную богему старого Тбилиси». Перевод есть жизнь среди подлинника – я и прожил ее в духанах и двориках старого города, надышался, наслушался… Потому и говорю: Булат вышел из арбатского двора, но прошел и через тбилисский. Здесь он останавливался перед шарманкой, здесь перекликивался с обитателями балконов, сидел на камне в тени платана и как на облачную гряду смотрел на взбитую широко расстеленную шерсть. И не отсюда ли унес он ТЕПЛО, которого хватило на всю Россию, на весь мир? А вот стихи, где зашифровано нечто личное, что в переводе на прозу… О сплетниках я уже говорил.
Болит Адамово ребро,
с разлукой нету сладу.
Прочти «Женитьбу Фигаро»
да позвони Булату.
Но так сурово на душе,
что не поможет Бомарше,
хоть с Моцартом впридачу.
Как Тариэл я плачу.
Нет не звоню – звонит Булат,
хоть был с утра не в духе:
– Какой старинный снегопад!
Пройдемся до Харпухи:
там улочки как ручейки,
извилины и тупички
как в этой черепушке.
И ДОМ ОДНОЙ ХАРПУШКИ.
Из сплетен ей сплели венок,
а в нем стихи и песни.
Она одна, она без ног,
ее катают в кресле…
На нас сквозь отсветы окна
красавица глядела,
и жизнь моя – еще одна –
как молнья пролетела:
забытый отроческий сон –
БЕЗНОГАЯ НЕВЕСТА,
и на булыжный крутосклон
я вкатываю кресло.
О счастье Жертвы-без-конца!
И свято мне и больно
такого одного лица
на всю судьбу довольно.
В небесных отсветах окно,
и в сетке снегопада
ЛИЦО, всезнаньем сожжено –
лицо Булата.
22 сентября 5 г.
Чуть прерву про Булата. 20 числа с Большой медведицей (Наталией Ник. Сусловой) просочились на концерт – проповедь – ликбез – исповедь et cetera Михаила Семеновича Казиника. И жалею, что мне не 15 лет, время отроческого распутья, когда такая мощная правда влияет на судьбу, – и радуюсь, что подходя к назначенному нам ПРЕДЕЛУ, слышу и принимаю от человека, которого вижу впервые, то МОЕ, чем дорожил всегда.
И все уж не мое, а наше.
В отроческие годы я пережил Бетховена, Мусоргского, Шаляпина. Казиник облекает в слова самое музыку, побеждая артистичностью и многоталантливостью такую невозможность.
А душу можно ль рассказать? –
К. рассказывает. Рассказ такой не может быть полным, но может быть победительно верным.
При всей неисчерпаемости Пушкина чтецам Божией милостью удается передать главное и в Пушкине и в себе. (Отдельного, заспиртованного в колбе ТЕКСТА не бывает. Поэзия жива своей проточностью в сердцах и т.д.) Я знал и слышал много раз Дмитрия Николаевича Журавлева – вот ему удавалось. На Марье, его дочери, женат был Сережа Дрофенко. Мы шутили, но не зло, отнюдь: Сережка женился на своем тесте.
Сегодня снова пойду на Казиника. Человек ЖИВЕТ БОЛЬЮ того, что стряслось с нами, с Россией. Невольно вспомнишь: «мы не врачи, мы боль». Состояние и качество немногих людей среди БЛАГОСВИНСТВА многих.
О Казинике напишу отдельно.
Слово – людям знающим, а я не умею сказать, ЧТО это бывает, когда умирает человек, принимая на себя еще одно, другое какое-то ИМЯ. «Во святом кончении?» Стыдно, не знаю. Но Булат умер именовавшись ИОАННОМ.
Душа великая и дерзкая, названный с креста сын Богородицы, брат, следовательно, и любимый ученик Христа. Младший всех. Бодрствовавший – по апокрифу – в Гефсиманскую ночь. (Как доволен был Мень, когда я читал ему стихи об этом!) Автор 4 Евангелия, наиболее личного и пристрастного. Великий поэт, автор «Откровения», не проповедующий смерть, но предостерегающий от нее. Спасший, вероятно, многих читателей этой ПОЭМЫ. Писал орлиным пером и заживо лег в гроб крестовидной формы, простерев руки как бы для полета. Переведенный св. Константинам на славянский, оказался ПЕРВЫМ в веренице русских поэтов. Русских поэтов – обхожусь без кавычек. Надо гордиться таким НАЧАЛОМ, иногда оглядываться на эту высоту:
Погляди же, откуда ниспал…
Вот попытка увидеть его вольную кончину – быть может, начало полета за все пределы. Так выдержал этот художник ярчайшую свою полетную образность. Имеющий очи да видит.
Септемврия двадцать шестого
все семеро учеников
ведут наперсника Христова –
им радуется Богослов.
Уже стоит в виду ЕФЕСА –
короной – свет со всех сторон
как та полярная завеса…
И смерти радуется он.
Столетний разум тверд и ясен.
И повелел глаза смежив
гроб истесать крестообразен
И В ОНОМ ПОГРЕБЕСЯ ЖИВ.
И то, что век ему служило,
спросил орлиное перо,
затем, что ВРЕМЯ СМЕРТИ ЖИВО,
а не мертво.
И_явственно еще и слабо
он говорил свои слова,
ЕГДА ВОЗЛЕГ КРЕСТОКРЫЛАТО.
Но мы бежали от волхва…
Еще о Булате
Чтобы знать,
какой разор в стране,
мне надо было узнавать его не только в библиотеках, не в самом умном общении – хоть это и обязательно – узнавать его потребовалось руками, рабочекрестьянским п?том и проч. и проч. Вся мера вандализма известна, например, только реставратору, собирающему по кусочкам древнюю фреску, расстрелянную теми, кто и ведал и не ведал, что творил. Что такое уничтоженная крестьянская Россия, соображал я с топориком, с мастерком в руках. Зная, что значит ПОСТРОИТЬ, не станешь торопиться с разрушеньем. Россию погубили недоучки с белыми мягкими руками.
Весть о смерти Булата застала меня в деревне, как и смерть Высоцкого. Не с кем было тогда напиться в карельской деревне, метался как зверь, чуть не воя от горя.
Во Францию не полетишь. Дал телеграмму Белле.
Вспоминаю последний вечер Булата в Литмузее в Трубниках. Мы вели его с Левой Шиловым, бесконечно влюбленным в Б. Помню, что был Герд, что был Берестов, кажется, Сарнов. Окуджавы сидели в первом ряду, Ольга сияла женственностью, Булату ВСЕ НРАВИЛОСЬ. Все его умиляло. Эту перемену в нем я наблюдал весь вечер с грустью. Обычно ему что-нибудь претило, чем-нибудь, чаще самим собой, он был недоволен. Но и то правда, что все говорившие, и Белла была тут, любили этого человека – навстречу этой любви он и улыбался умиленно и счастливо. Просил меня написать ему стихи, где про ДРОМАДЕРА. Я написал, дочь отдала ему их назавтра на следующем вечере. Не знаю, как он прошел. Наверно, хорошо. Наверно, ПРЕКРуАСНО – это «у» слышалось в словечке Булата.
Я люблю этот музей и, слава Богу, взаимно. И в два вечера любовь к поэту не убралась – потом раскинули постоянную выставку, потом была прекрасная экспозиция Андрею Платонову…
Рынок наступает и топчет как варвар те вещи, коих недостоин и коснуться. И люди умирают – нет Льва Шилова, нет Сергея Филиппова – их фонотека бесценна… И над литмузеем нависает подошва мощного ХАМА наших дней. Надо хранить это место: здесь выступал Булат. Здесь бывали любви счастливые моменты . От рыночной эпохи может остаться пшик – ЛЮБОВЬ К ПОЭТУ будет вечной.
26 сентября 5 г.
Большая медведица (Н.Н. Суслова) по телефону:
— Не нравится ваше дыханье, лечите бронхи.
— Лечите воздух.
Ходорковскому пожаловано 8 лет вместо 9. Его лицо за решеткой – портрет нашей свободы. Басманцы надели бы и намордник на опасного зверя, но это пока не предусмотрено. Но эстетика догонит этику, намордники – наше Завтра. Сегодня Х. посажен уже за стекло, видимо, бронебойное. Что ж. За таким стеклом сидит нынче Мария с мертвым сыном на коленях –
на коленях своих молодых.
Не знаю ничего прекраснее Ее лица.
Вчера уехал Казиник в свою Швецию. Два-три раза в год еврей из Швеции наезжает в Кострому – из болота тащить бегемота. Его миссия и его одаренность позволяют терпеть аттракцион, если не балаган, свойственный его гастролям. Михаил Семенович МУДЁР, как говорил Давид Самойлов. Нечто для толпы, для ее представлений, на ее языке – та наживка, которую она глотает и уже годится для внушения серьезных вещей, ради которых и приезжает К.
Я призвал его в Романовскую библиотеку, где во всю стену – портрет династии, краски не на масле, а на патоке, но есть пианино. Времени подготовить разговор с КОСТРОМСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЕЙ не было, ее представляли 3–4 человека, притом самые содержательные помалкивали. Думаю, им претил этот самый внешний аттракцион. Нужды в нем не было.
Вечером К. говорил о Мусоргском, за роялем сидел Анат. Документов. На «Старом замке» из КАРТИНОК С ВЫСТАВКИ я разревелся.
К. вытащил меня, «державного поэта», на эстраду, зал был разогрет, доверчив, открыт и, кажется, девствен поэтически.
Но двустрочие
Была красавица – теперь уродка.
Что сделали с тобою……….
половина зала радостно заключила: СКОВОРОДКА! – с восклицательным знаком.
28–29 сентября 5 г.
В «Северной правде» за 23 сентября – разворот о поездке костромичей в село Матвеево. Наш десант: архивист и совершенный поэт по восприятию сегодняшнего дня как пенного гребня на волне истории, легкая, экспансивная, неуследимая Ирина Тлиф, автор книги о родословии Василия Розанова; Нина Федоровна Басова, краевед из того сословия знатоков родной земли, которое было фактически истреблено в годы террора, ибо владело живой памятью и уважало родную старину, чего нигилисты не терпели; Антонина Васильевна Соловьева, кою «культурная власть» Костромы постоянно чувствует как гвоздь в сапоге и мозоль на мозгах, серых и скудных, ибо сама А.В. , власти никакой не имея, числясь работником костромского Фонда культуры, в одиночку делала то, что должна была бы делать помянутая власть… Только что ушло в мэрию письмо, составленное Антониной Васильевной: необходим памятный знак на месте, где жили Розановы. Собраны подписи, готов проект. Дело разжевано и в рот положено кому следует – превратите же его в ДЕЯНИЕ, господа. Четвертым был я – больше в «Волгу» не умещалось. Машину, свою личную, дал нам Алексей Александрович Герасимов, начдеп образования, в 71–73 годах мой ученик в Петрецовской школе. Алеша, спасибо тебе! Знать, недаром… Матвеевскому Храму во имя Рождества Богородицы 150 было бы лет, а сейчас, за вычетом периода помрачения и лет запустения, вдвое меньше. Восстановить его нельзя. Но руина обретает свою мистическую власть вдобавок к той божественной, на которую «расчитывали» зиждители. (В одной соловецкой рукописи заключенный падает на колени перед оскверненным храмом со звездой вместо креста на куполе и вспоминает свои чувства, когда был соловецким паломником и монастырь процветал: тогда они были слабее. К человеку любимому, когда он болен, ведь тоже другое чувство, усиленное состраданьем…)
Не может сын глядеть спокойно
На горе матери родной –
это усвоено еще в школе. В той школе, где литературу преподавали не так, как сейчас.
Семья Зерновых в Матвееве – энтузиасты всякого доброго дела. Расчистили место вокруг храма, не так давно заваленное железным хламом (тут были мастерские, гараж и черт его знает что еще), повырубили кустарник, застивший алтарь, вкопали крест настоятелю храма П.Я.Понизовскому, прадеду Валерия Рафаиловича Зернова. Зерновы… Эта семья как семья крепких боровых белых грибов, Люся – уже бабушка – вихрем летит на мотороллере по волнам ухабов раздолбанной дороги Матвеево – Парфеньево –
И ветер бился и летал ее летучим покрывалом!
30 сентября 5 г.
Позавчера звонок – дама из журнала «Иностранная литература» с предложением – не понял – то ли в коллегию переводчиков вступать, то ли еще как ЗАДЕЙСТВОВАТЬСЯ в это дело. У меня непроходящая оскомина от того, с какой легкостью малодушная лит. интеллигенция ПРЕДАЛА святое дело духовной связи великороссов с другими народами бывшего Союза, когда его РАСПАЛИ пьяные недоумки в Беловежских дрягвах. Два Женьки –Евтушенко и Сидоров – сдали Совет по грузинской Литературе, понимая, очевидно, суть его как державно-халявную… Женю и Беллу вскормили и вспоили Отар Челидзе, Иосиф Нонешвили, Гия Марвелашвили и подобные им замечательные грузины, носившие Беллу на руках.
Подкидышем большеголовым
на грузинский порог матка-Россия подбросила ее – подобрали, выкупали, приласкали…
Ужасная русская черта: плюнуть в колодец, откуда уже не пить.
Подспудный двигатель бунтов. Дореволюционному святому русскому идеализму плюнуто в душу – судьба духовенства вроде Розановых, судьба русской мысли. Ну – и пулю в затылок. (В затылок – это ИХ СТИЛЬ. Чтоб палач не помнил лица своей жертвы. Синявский: у меня стилистические расхождения с властью… Увы, она была и осталась омерзительной и т.д., но в эти дебри сейчас не полезу.)
Этой даме из журнала я сказал, что вулкан потух, ничего не перевожу и не собираюсь, но потом что-то всколыхнулось и я попросил обладательницу довольно приятного голоса запомнить строчку
ВОЙ ЧЕЧЕНСКОГО ВОЛКА ЯМБОМ ПЕРЕВЕДУ
Вариант – в стихах С.И.Липкину:
ПЕРЕВЕДУ ЯМБОМ ЧЕШСКОГО ВОЛКА ВОЙ,
в стену стучась бетонную повинною головой…
В журнале, в двух книгах этот уже МОЙ скулежный вой остается на бумаге. Ни русское, ни чеченское ухо не приклонилось к нему. Поразительное легкомыслие. Или, вернее, отвычка от поэзии как самой информативной новости. И привычка к праздному виршеплетсту: что с них, с поэтов, взять! Таково отношение к «стишкам» в Костроме… Кострома-матушка, нет ничего более ОБЯЗАТЕЛЬНОГО, чем поэтическое слово. Нет, милая моя, ничего сравнимого с ним по артезианской глубине тех речевых потоков. Ну – разве частушка вдруг: на сотню всяко-разных одна гениальная.
Вот я и сказал этой дама: если чеченский волк… и т. д.
И назвал еще Чаренца, поклеванного с боков – взялся бы за него… На том разговор и кончился.
Помню последнее собранье Армянского Совета по литературе.
Взял меня за пуговицу Михаил Дудин:
— Будете переводить Нарекаци?
— Нет.
И Дудин потерял интерес к дальнейшему разговору. Но в тот день он сказал замечательные слова:
ПУТЬ В РОССИЮ ЛЕЖИТ ЧЕРЕЗ КАРАБАХ:.
Дудин, советский соловей… Кто-то сочинил:
Говорят, непонятен и труден
Михаил Александрович Шолохов,
потому-то и пишет для олухов
Михаил Александрович Дудин.
(В Совеге, на севере Солигалического района, много Дудиных. Даже есть тайный сын М.А. «То-то молодец» – я слышал…)
Некрасов:
Тот, чья жизнь бесполезно сгубилася,
Может смертью еще доказать,
Что в нем сердце неробкое билося…
Дудин это доказал – не смертью, но СТАРОСТЬЮ. (Один из моих любимых интересов: какова старость твоя, твой воистину могучий поздний возраст ?)
В Карабахе, в Степанакерте есть улица М.Дудина. В справедливой армянской войне Д. был бойцом. Память русского поэта у армян священна. Так же как память генерала Лебедя, царство ему небесное! Бедная Инна……………
Кажется, более красивой пары я не видел.
Лебедя, спасшего ТЫСЯЧИ армянских жизней, у нас, как водится, оболгали и предали.
А как говорил! Сколько таланта в языке и, следственно, живости в мыслях! Вздор – что хороший генерал плохой политик. Плохой хозяйственник. Ну и ешьте теперь красноярского губернатора из новорусских, любезного Кремлю. Кланы по всей России – как злокачественные опухоли. Доброе качество обещал и являл Ходорковский – так где он?