Леонович

8-го поездка в Следово. «Давайте вместе порадуемся июльскому солнцу, синей теплой воде, очарованию заката!» Званы были на праздник ИВАНА КУПАЛЫ.
Но хлеб ели даром: интеллигенция города ничем не обогатила застолье. Будто Бугров не пишет стихов, не воспитывает своих шахматных детей, Зябликов не рвет плодов в садах Академии, не пишет философских книжек, Муренин не издает свой замечательный альманах «Губернский Дом», я не пишу своих филиппик /см.»Нов. газету» № 44/ и не панибратствую с САМИМ ГУБЕРНАТОРОМ. И в Михайловском не был, и вообще кто такой Пушкин?
Вместо этого нас развлекала славная женщина, директриса ДЕРЕВЯННОГО музея, знающая костромские говоры, частушки, песни… Но роль затейницы была не ее роль. Вызывала всех спеть хоть одну костромскую песню — молчанье. Я с грехом пополам спел тверскую «Как у новой у деревни у веселой слободе». Зато великолепен следовский парк, теснота и дружество растений, камней, газонов… Следово — уголок земли вне всеобщей свалки. Что твоя Голландия, что твоя Финляндия — радость глаз! И к тому же водил нас по этой красоте Юрий Петрович ‑  большой умница, влюбленный во все это живое. «Преклонение перед жизнью» — пафос Альберта Швейцера на земле этой бывшей дворянской усадьбы. Имена хозяев на мраморной доске, вмурованной в огромный камень. Отвык записывать, а сейчас не помню ни одной фамилии.
Задним числом соображаю и сожалею: хлеб и вино оправдал бы, прочтя именно Юрию Петровичу древесные стихи, у меня их десяток. Такое, например:
Давнею бурею снесена, ветви подламывая постепенно,
мачтовая островная сосна тонет во мшарнике розовопенном.
Дыбится крона, капризно виясъ, освобождаясь от позолоты,
тенью и памятью становясь, мякотью и благодатью болота.
Вся кривизна, вся прямота безукоризненно перевита
тонкой резьбою,
станут во благо тяга и гнет — вспомни, когда и тебя захлестнет
розовое, голубое.
Мачтовая, островная… Холмы посреди карельских болот ‑ острова посреди некогда бывших озер уставлены, как свечами, такими соснами. Теснота не теснит их, островная жизнь посреди простора не похожа на жизнь в бору, у нее несомненные привилегии, а вокруг такой КУЩИ ‑ чахлый болотный соснячок — вечный подросток.
Сваленная бурей сосна, целиком проглоченная болотом, по себе оставляет точные контуры ветвей и ствола ‑ тень, отброшенную несуществующим деревом. Память, оставленную утонувшим…

* * *
На свежую голову читаю прозу и стихи для альманаха «КОРОСТЕЛЬ» Повесть Гуссаковской, замечательная по замыслу, испорчена торопливым газетным стилем. Какой-то репортаж, кричащие эпитеты, жестокие сцены. У детей бывшего палача ЧК «отягощенная наследственность». Их судьба ‑ судьбина, божья кара, настигшая потомство. Прекрасно. Но белые нитки замысла видны повсюду. Читал повесть дважды, прикидывал форму сценария для этого содержанья, прикидывал купюры… Ничего не выходит.
Балашова из Чухломы шлет стихи. Нравится мне и талант ее, и сама она, но показалось мне на этот раз, что Елена Николаевна повторяет самое себя. Не надо себя же пересказывать ‑ лучше помолчать. А молчать уже некогда. От Оли Коловой стихи получше. «Подборка есть» — уже мыслю как редактор-составитель. У Б. подборки нет. Надо что-то придумать, чтоб была.
Повторяет себя и Наденька Папоркова, но тут полна коробушка, на 2 — 3 альманаха хватит.
Бедный Леня Попов! Талант истинный, м. б. самый сильный по нашему краю, и не только. Но Рубцова Россия знает, а Попова нет. Надо чтоб узнала — но не к сроку свеча погасла… Кляну себя за нерасторопность и «сослагательное наклоненье» там, где необходимо прямое сиюминутное действие. Две недели собираюсь написать тому-то, месяц собираюсь той-то. И смешная подмена: ты собираешься написать и путаешь сборы /»соборы, соборы!» — вохомское/ с написанным и отправленным. Свежая голова ‑ примерно с 7 утра до I часу. Остальное время -инерционное, лень.
Немцем — в этом смысле — быть не удается.

* * *
ЧЕРНЬ.
Копится статья-памфлет под этим заглавием.
Оказывается, начальство над библиотекой, в которой прочили мы собирать литературу бывших наших республик, намечали вечера и встречи с армянами, грузинами, прибалтами, азиатами, ‑ выказало недовольство этой «самодеятельностью» и особенно тем, что получен — хоть и недополучен! — грант на это дело. Грант ‑ волшебное слово. А деньги должны идти непременно через начальство. А если нет, то и директору библиотеки тут не работать.

* * *
Аляповатое полотнище между колонн нашего Литмузея: ТОРГОВЛЯ САМОЦВЕТАМИ с 20 до 23 . числа. Ювелирка уже была. Все глубже врезаются в нашу надгробную плиту слова поэта:
Век шествует путем своим железным.
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчётливей, бесстыдней занята.
Неужели так было всегда? Неужели логический конец такого порядка вещей тоже виден был всегда?

* * *
Униженье от барина еще можно стерпеть — затаясь.
Униженье от холопа нестерпимо.
Привилегия старости — абсолютная НЕСТЕРПИМОСТЬ. Хорошо бы ей наступить пораньше. Вывожу какое-то общее заключение. А есть ли натуры, не терпящие униженья с самого нежного возраста? Момент СМЯГЧЕНИЯ, входящий моментом в сложное состояние СМИРЕНИЯ, уловлен В. Львовым.
Вот его сейчас унизят какой-то подачкой. Вот сейчас он с презрением оттолкнет ее…
Но я /этот хлеб?/ беру
И говорю спасибо
‑ неожиданно для себя.
…Так вот я, оказывается, какой!
Так вот я какой, оказывается….
Пережив такой момент начерно, переживаешь его потом набело: нет! я не такой! Тут и начинается художество.
И с отвращением читая жизнь мою…
Но, в итоге, отвращение оставлено самому себе, и печальные слова для читателя смыты, пропали. Крохи остались текстологу — он и питается крохами, как сверчок воздухом парной бани.
* * *
Так почему ж — об унижении?
Чтобы поставить памятник Бобке, необходимо множество бюрократических процедур. Во главе с Переверзевой создан ШТАБ, розданы заботы, моя — словесная. Координатор — некая Людмила Львовна; начштаба — некая НИ. У ЛЛ прошу телефон НН. А его знать мне не положено.
Из анналов извлек я Бобку, позировал на ТВ, собирал БАБКИ НА БОБКУ, обливал стыдом воровку этих бабок — с гусыни вода — всем надоел, доказывая, что память и благодарность — хорошо, а беспамятство и хамство — плохо. Главе города звонить могу, а НН — никак нет. Тьфу!

* * *
Рубрику в нашем журнале надо иметь такую: ЗАГАШНИК.
Ибо
камень, отвергнутый зиждителями, ляжет во главу угла.
Меня трогали сельские каменные дома с надгробной плитой во главе угла. Тут растворена память и благодарная любовь к отеческим гробам. В грузинских селах ‑ обычное явление.
Некоторые улица П-ка любопытны тем, что проезжую часть от пешеходной отделяет бордюрчик шлифованного гранита: в дело пошли надгробные камни. Растворены тут не любовь и не память — а нечто противоположное.
В ЗАГАШНИКЕ найдут приют вещи отвергнутые, но уцелевшие, а что света они не увидели, так оттого, что издать их не на что.
Мы издадим, но будет мне мука: объяснять людям, что журнал БЕЗГОНОРАРНЫЙ, хоть и бескорыстный.
Очень милые, я уж говорил, рисуночки Ольги Швейцер: Бобка с младенцем. Хотел я к ним подладиться, но написал свое, увы.

17 июля 2006

Когда Волга была полной рекой и кипела буруном у стрежневого плота, я едва не утонул, зайдя по шейку — меня спасла полоскавшая белье баба. Плюхнулась в воду в чем была, когда проносило меня мимо лавы, онемевшего от страха, пускавшего пузыри. Потом сообразил: могла ведь и сама утонуть… Два инстинкта у человека: спастись — и спасти. Говорю инстинкта, потому что в такую минуту соображать и выбирать некогда.
Благословенный материнский инстинкт! Не о нем ли стих древнего пророка:
Или спасешься — спасая,
Или погибнешь — губя.
Жива та молодка, теперь уж старуха, или нежива —
я вглядываюсь в лица костромских старух,
и каждой, каждой надо поклониться.
Чувство БЛАГОДАРНОСТИ тому, кто тебя спас -‑ с тобою всю жизнь. А приходилось ли вам слышать: «Вы спасли мне жизнь. Благословляю Вас…» Маме моей, госпитальному врачу военных лет, приходилось — и не раз. Быть может, десятки раз. Когда она умерла, стали приходить телеграммы, много, разных… Это было моим потрясеньем: я стал понимать, ЧЕЙ я сын. И чей; кстати, внук: Алексей Васильевич Боголюбский, мой дед, был фельдшер по женским болезням, две книги написал по специальности, а скольким помог дед, знала только молва по Костроме и губернии.
Хотите эпилог? Остатки обеих книг дорывали в сортире дети и внуки.
Благородство и хамство оттеняют друг друга и, если не в обнимку, то все же в паре, переходят свое поприще.
Две области: сияния и тьмы
Исследовать равно стремимся мы.
Допустим, вы гость Костромы и в городе впервые. И кошелек поз­воляет вам поселиться в гостинице «Русь», что на краю городского плато — над откосом к Волге. В город идете вы мимо пожарной каланчи — сооружения скушно функционального, ни в какое сравнение не идущего с каланчой, что в центре. На стыке Пастуховской и Подлипаевой /б. Воскресенской/ этот четверик белого кирпича, смотреть не на что. Но на газоне перед каланчой вас непременно остановит скульптурная группа: большая собака и крошечный ребенок перед ней. Они бронзовые, а младенец еще с куклой, и оттого, что весь памятник невысок, можно дотянуться до бронзовой головы пса, погладить его, погладить младенчика и постепенно навести золотой лоск на бронзу. В других местах малахитовая патина покроет металл: скульптор оказался еще и колористом… Надпись на цоколе свидетельствует: памятник пожарному псу Бобке, спасавшему детей, сооружен на народные деньги. Отдельно именованы те спонсоры, кто не отказался видеть свое имя на памятнике.
…Разные чувства испытает гость города, если его пристальный взгляд увидит и изнанку легендарной красавицы-Костромы. Изрядная неряха, местами утопающая в мусоре, превратившая непарадные участки берега великой реки черт знает во что. Но на Бобке взгляд чужестранца отдохнет. «Все же молодцы костромичи. В 19 веке спасал этот пес младенцев — в 21 ему ставят памятник… Картинка ‑ из будущего.
Зло борется со злом ‑
Добро же что-то потихоньку строит.
Стихи Александра Тихомирова. Редкая вещь — безупречное добро. Скульптор Эрнст Неизвестный сделал Хрущеву черно-белое надгробье. Продолжим его мысль — и увидим различные комбинации, в которых участвует нейтральный серый, кровавый алый, кромешно черный, причудливые цвета кварца и лабрадора…
Бронзовый Ильич стоит и чугунеет, но я, повторяю, не о борьбе идеологий — зла со злом. Дело тут совсем другое. Пресловутое «новое мышление», к которому звал, его недоосмыслив, Горбачев, находит воплощение в вещах незамечаемо обиходных, но неожиданно вечных. «Чем обиходнее вещь, тем она духовней» /Флоренский/. Поднимаясь на 3 этаж чугунной лестницы Университета на Моховой, я не раз останавливался полюбоваться стертостью ступеней, их тусклым блеском: это сколько же ног стесали чугун! И торопились люди услышать новое в науке а не какую-нибудь биржевую сенсацию.
Александр Лихачев, глава Парфеньевской администрации, услышав о нашей затее соорудить памятник геройскому псу, произнес с пафосоом::
— С меня пять процентов!
Думаю, что остальные 95 мы доберем и по Костроме,  и по округе. Мероприятие долгое. Думаю, за это время проснется совесть у известной особы, имевшей глупость похитить невеликие, но истинно народные деньги из копилки, где они собирались. Если доводилось этой даме, бывавшей, вероятно, в европейских городах, посещать и музеи, она могла видеть прозрачные слезницы для самых чистых в их природе жертвенных денег. Вопрос пробуждения совести заслуживает романа… Пробуждается она со вспышкою озарения в мозгах. Небольшая вольтова дута от посылок к выводу — и тогда уже действие: вернуть похищенное ‑ с прибавкой, выражающей раскаяние.

На задворках ЦДХ, филиала Третьяковки, валялись трупы памятников: Сталина, Дзержинского, Калинина. Полые, они служили урнами для отбросов. Оказывается, и нынешняя «демократия» отягощена хамством — да еще каким! Гипсовому Ильичу, что в скверике на ул. Коммунаров перед Запрудней, не раз били морду. Теперь кое-как поправили, но он на себя не похож.
Дрянь дела с монументами. Призванные единить народ, они производят смуту в мозгах. Вот почему нужны несомненные генераторы добрых чувств и лучших мыслей ‑ памятники любви и благодарности, подобные будущему изваянию нашего Бобки.
Если день начинается с доброго слова, с улыбки, с прекрасного лица, он будет прожит, вероятно, лучше дня, который начался с чего-то уродливого. В начале была улыбка.
Город для гостя может начаться с того чувства, которое в 19 веке называли УМИЛЕНИЕ, в 20 запрезирали и позабыли, а сейчас вспоминаем. ОБОЖАНИЕ, БЛАГОГОВЕНИЕ в языке сегодняшнего дня диковаты еще для слуха, но душа открыта всему, что эти слова обозначают. Мы много успели в деле ОЖЕСТОЧЕНИЯ народа, расколотого гражданскими распрями. И в деле, я бы сказал, УТОМЛЕНИЯ чувств, изнасилованных, раздерганных жизнью, бездарно управляемой нашими рулевыми.
Но есть вещи вечные, наше верное пристанище. Перед БОБКОЙ С МЛАДЕНЦЕМ надо поставить скамью — так в галереях ставят стулья перед картиной.
И сидит Иисус Крамского на своем камне — и сидит перед картиной тот, кто не мог пройти мимо, едва взглянув и пробормотав свое просвещенное: да-да…