Имя поэта Владимира Леоновича, нашего земляка, хорошо знакомо костромичам. В этом году журналом «Дружба народов» он выдвинут на соискание Государственной премии РФ в области литературы и искусства.
Достижения уходящего века в поэтическом ремесле впитаны Леоновичем без презорства и с благодарностью, зерна отделены от плевел. Перед нами образец современной русской поэзии. Еще раз убеждаешься, как ныне важны дыхание, интонация, строй и течение речи, крепость памяти и ясность взора. От первой книги «Во имя» до последнего тома – «Хозяин и гость» – три десятилетия… Поэт у дела, как всегда, один во времени, которое, как мы догадываемся, бесконечно и имеет странное свойство пребывать в трех ипостасях: прошлом, настоящем и будущем.
Гражданская артикуляция стиха мощна и обрела совершенную свободу. Ведь и о такой воле радел поэт все эти годы. Этим обжигало гортань в пору «задержанного вдоха». И даже когда по-русски было почти нельзя, грозило немотой и отлучением, блистательно «осознанная необходимость» преодолевала и это табу, и на соседнем, горячем языке Галактиона Табидзе, друзей-поэтов Отара Чиладзе и Шоты Нишнианидзе все равно можно было выдохнуть заветное: Тависуплеба!
Затаскали сокровенное слово. Подобья его, ложные эмблематы на чьих только хоругвях не красуются. Ах, господа-то хорошие, не то, что мните вы, свобода!.. Это не парафраз, не легкий каламбур – слова «природа» и «свобода» рифмуются у классиков через строчку. Вот у Александра Сергеевича, в стихах об Елисавете Алексеевне, супруге Благословенного императора, строку, выговоренную поэтом как «Свободу лишь учася славить», согласно застенчивой цензуре, следовало читать как «Природу лишь…». Есть, значит, тут связь более глубокая, чем точная рифма.
Вот вам, кстати, зимний пейзаж, воспоминание о Костроме, набросок точный, как план побега:
Улица ЛАГЕРНАЯ. Тюрьма
слева поодаль в начале СОВЕТСКОЙ.
Бег от ворот холостой, молодецкий!
Прямо по курсу играет звезда…
Справа – в сугробах за речкою Черной –
дремлет Татарская слобода.
Природа слов, ворожба их сочетания тоже неизъяснимы. Некое почти метафизическое поселение, татарский стан за речкой, да еще с таким названием, в силу каких-то тайных и древних геномов неодолимо звучит все так же: слобода – свобода… Вестимо, есть здесь хлеб филологам!
Спеши, рисуй, ломай карандаши,
но зрелище Свободы вне сравнений.
И далее:
Я видел волю… Жалко от души
столь обделенных ею поколений.
Затем наследник твой ленив и вял,
что исподволь изводят в человеке
свободу – как бы ни обалдевал
в своей видухе он на дискотеке.
Поэзия Леоновича – для взрослых, здесь нет места инфантильности. «Малых ребяток наставляет учитель добру и пути, а людей возмужавших – поэты», – вычитал я некогда у Эсхила и вслед счастливо нашел чеканную формулу у Некрасова: «…из гармонического сочетания… мысли – прозы с поэзией и выходит настоящая поэзия, способная удовлетворять взрослого человека, и – в этом задача поэта».
Да, по-мужски крепок, да, непримирим, да, порой строки подобны гневным апостольским посланиям… Имея счастие наблюдать поэта воочию, тут же представляю: вот он стоит – прямой, руки долу. Сначала слово. Жест – вослед, он скуп, не подгоняет, а как бы направляет речь. Как он читает! Назовем это действо – труд души. И тут не будет банальности.
При всем при том
меня гнетет – несделанное дело,
преследует – несказанное слово.
Я чувствую огромную Усталость
от жизни – той, не прожитой! – и смерть
приму от нарастающего долга.
Валентин Курбатов писал в рецензии на первое издание: «Леонович не забыл ни одного из умерших друзей и обнял всех живых… зная, что мы только вместе есть целое и что при разорении духа, при надругательстве над историей, при всеобщем предательстве и лжесвидетельствовании поэтическое слово, может быть, последний хранитель целостной памяти».
Все мы гости на этой земле, но все же… Название книги «Хозяин и гость» емко и имеет несколько смыслов. Так, Одиссей после долгих странствий возвращается в родную Итаку неузнанным. Печальным гостем сидит на безумном пиру жрущих и пьющих всласть, блудящих непотребно, хмелеющих от безнаказанности и вседозволенности, отравляющих миазмами последние пространства земли и неба над страной, считающих себя распорядителями чужой любовью и наворованным добром, а затем, не имея уже сил терпеть это скотство, гнет дугой лук и разит стрелами, вышибает дурной дух из дома, чтобы заново обустраивать бытие, вести хозяйство…
Поэту дорого диво труда. Тяжек он, но не в тягость. Слово и дело здесь неделимы. Не чистописание, а доброе ворчанье и приговоры мастерового над мудреной, но споро текущей, неподъяремной, созидательной работой.
Зовутся одичалые места
обидищами… Что же делать? Гну
из проволоки кошку и тащу
челнок «Титаник» через хвощ и тальник,
и русло прорубаю в ивняках,
и колодняк растаскиваю. Кошкой
русалочьи выдергиваю космы,
как бы немецким краешком ума
то волокно прикидывая в деле
каком-нибудь…
Он ладит стихи, как строят дома. Вот здесь только бревна тесать начали, а здесь уже наличники ставят. Любуйтесь! Для Леоновича стихи – труд, сродни плотницкому или землепашьему.
Есть в книге еще одна особенность: параллельно основному руслу, ходу авторского повествования течет и как бы вливается в него множество ручейков народной живой разговорной речи. Эти монологи и диалоги поэт называет «Записями». Да, это как бы услышанное и записанное в блокнот где-ни будь на вокзале, в толпе, в деревенской избе… Меткость реченья бывает иногда убийственна: «Уж как насел на нас кромешник – дак нас самих в хомут да в плети! У нас-то што – у их-то войско! У них при жопине наганы. Все черны – нероботь сотоньска! – да кожаны как тараканы…». Это из записи «После разговора с бабкой Анной, голос еще в воздухе». В воздухе… Сколько таких голосов и судеб, словно фрески, впечатаны в небесные своды Отечества!
Нет ликования от ратоборческих побед на лике святого из стихотворения «Страсти Егория», но есть достойное спокойствие и вера, что должно быть так, а не иначе. Сваи вбиты. Консоли держат свод небес. Дракон повержен.
– Так!
Но поэт не закован в панцирь, все его доспехи – личная доблесть, а душа ранима и нежна. Немота подступает и удушье от тоски и боли: что же это за местность, что за чудовищная скважня, где даже малец, едва прозрев, не гулит, не воркует, а «возглавляет» «проклятой жизни итог» нечленораздельными матюками. Не заноет ли сердце, видя, как захлебывается в маргинальных помоях целомудренный уклад бытия, рушится хранимое веками, как «нэ трэба» становится временщикам самое понятие человеческой жизни.
Меня гнетет их помраченье,
их немладенческое зло.
3а них погибнуть – тяжело.
Горька, Учитель, соль ученья…
Но поэт, устыдившись чужой вины, не может позволить себе и эту малость сомнения:
Отец, прости мне святотатство.
Мгновенье слабое прости.
После корчевки земля еще долго приходит в себя. И, созидая, не избежать боли. Что ж… «Жаль земного поселенца» Боратынского, но, тем не менее, надобно источать себя, как говаривали старцы Амвросий и Нектарий. Этот завет – в точь для поэтов! Потрудись над своим угодьем – толк и будет.
Книга «Хозяин и гость» полифонична, многослойна. Читать ее – тоже труд, нелегкий, но радостный. В результате этого труда ваши чувства и мысли получат мощную подпитку. И там, где, может быть, царили разор и запустение, произрастет вера и надежда. Сильный же укрепится вдвое.
Северная правда. – 2000. – 12 мая
«Клеонович» – портрет поэта
работы Ю. Бекишева
07.06.2013. Фото Т. Пакельщикова
См. также: