21 — 28июня 2006
Горькая статейка Курбатова о 40-м пушкинском празднике.
Сочувствую милому другу своему, теребившему классиков-бар нынешней поэзии, жалею, что не приехалГорбовский,не жалею, что не было Шкляревского. Впрочем, поговорилибы с Игорем о малых реках. С их судьбы начинается беда — уждавно началась — попуще чернобыльской.
Статья Курбатова в24 № «Литературки». Все верно, но надо и договаривать свою грусть до конца: нынешнему состоянию России Пушкин чужд,дик и смешон, по егоже слову.
…не о ней (не о поэзии) хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
И добро б еще — промышленным… Рыночным — да.
Вопрос в том, выйдем ли мы из пике, успеем ли.
Вале, оказывается, нравится отвратительным блеск оружия. И кажется уместным караул над могилой Пушкина.Я же вижу тут одну издеталей губительного правления вооруженной власти над безоружным населеньем. Вот и к Пушкину вторглась опричнина — кремлевские ребята,братья лубянских.
Кажется, еще до армии, до инвалидности, я писал:
Я слышал: плакали берлинки, хотя, казалось бы, о чем? –
перед солдатом в плащ-накидке, с ребенком на руке, с мечом.
…Играя сильными плечами, идут спортсмены налегке
в тех памятных плащах, с мечами и малышами на руке.
Вучетича чугунной славе ребята эти не вo вред.
Их сотни три, они составят на площади кордебалет.
Ансамбль неплохо тренирован: в два счета стройная толпа
проделывает пред народом свои воинственные па.
Показывает благородство над прахом взорванных твердынь,
подстегивает производство прямых, испытанных святынь…
Необратимая работа! На детских лицах торжество,
и душу детскую народа не оскорбляет ничего.
Светлой памяти Эммануил Фейгин говорил мне об одном отроке, знавшем наизусть Мужкетеров Дюма. И самому Дюма и этому мальчику Фейгин, прошедший фронт, имел право сказать: великолепные ваши мушкетеры суть наемные убийцы, сказочный — так и хочется сказать голливудский — героизм оставить надо отрочеству и позаботиться о том, чтобы зрелость — на другом плече рычага — имела бы достойный противовес мушкетерскому геройству. Какой?
Записывает вездесущий Даль:
сгорела церковь старая СО ЗВОНОМ,
сгорел и безымянный тот звонарь,
В ОГНЕ ЗВОНИВШИЙ … С Богом повезло нам.
Вот такой, отроческим ускоренным мозгам еще невнятный, но для развитых зрелых ПОСТУПОК такого родауподобить можно светящейся точке: она не отбрасывает лучи, но лучи детерминант со всех сторон к ней стремятся. (Так детерминанты стремятся к моему Бобке, еще не бронзовому, еще пока негустому сгусточку благодарных представлений О ЛИЧНОСТИ четвероногого героя, о его воспитателях, его пёсьей природе, не выносящей дыма-огня, но преодоленной долгом пожарника-спасателя, некоим новым инстинктом, обогащающим природу. А то мы ее лишь обкрадываем — обкрадывая себя).
Обратное движение… света. ОтзЫв –
Своею ласкою поэта ты, РИФМА, радуешь одна,
Подобно голубю ковчега ему с неведомого брега
Живую ветвь приносишь ты,
Одна с божественным порывом
Миришь его своим ОТЗЫВОМ
И признаешь его мечты.
«Гражданские подвиги темны и глухи» — БЕЗОТЗЫВНЫ в недозрелой общественной среде. Не те герои ПОДСВЕЧЕНЫ обратным светом. Чему немало способствовали«скромные наши летописцы», как мягко укоряет их Карамзин.
29 июня 2006
Событие: публикация в двух номерах «Литературки» очерков Солженицына «ТВЕРСКИЕГОРОДА». Едва прочел первуючасть — бросился писать А. И. Анатомияуездной жизни — то, чем мне бы заниматься…
Дорогие Солженицыны,
дорогие Надежда Григорьевна, Мунира!
Исполать Вам, здоровьяВам, счастья и удач в великом Вашем Деле!
Александр Исаевич, едва дочитав Ваши «ТВЕРСКИЕ ГОРОДА», бросился писать Вам. Кабы были в газете широкие поля, плотно исписал бы их: такое всё МОЁ…
Что за небо и земля посредине февраля!
Свет какой! До слёз прекрасен деревянный твой Калязин:
Волга широко лежит, обещает водополье,
лошадь теплая бежит через ледяное поле,
и хозяин был не глуп: завалился под тулуп,
как, исправил свой черед – едет задом наперед.
Умный до дому проспится — телевизор довезет.
В красный угол, где божница, чудный ящик водрузит,
у которого само засвечается бельмо!
Лошадь нехотя трусит, на хозяина косится.
Умный до дому проспится, валенками тормозит.
Я родился в Костроме, одно из главных ‑ навсегда ‑ впечатлений детства — ледоход — впечатление свободы. А вКалязине, где нянька меня выхаживала после армии и больниц, лёд тает вот как:
Позвякивая и шурша, у потеплевших берегов,
он разрушается, минуя неразбериху ледохода.
Кристалл имеет вид ножа: как будто тысячу клинков
вогнали в толщу ледяную; зачем? Соблюдена свобода…
Он таял исподволь, измором, он САМ В СЕБЕ ослабевал.
Я приходил к нему, стоял над РАЗРУШАВШИМСЯ ПРОСТОРОМ.
Эти строчки на полях—против Ваших слов
наша ослабшая кровь уступает потоку чужой сильной жизни.
«Больная Россия» была ли когда здоровойи здравой? Потому так дорог каждый симптом здоровья…Наши краеведы, наши няньки (оклад — 1200 р.) вбольницах, чистюли-банщицы (900 р.) Но когда десятку ей протягиваешь, вздрагивает, отмахивается — такая невидаль! Наши библиотекари…
Догадались ли Вам спасибо написать вответ на книги?Парфеньевские девушки не догадывались.
… Под Волгой щебень и пустырь: снесли как дети, не оплакав,
полгорода и монастырь, что устоял против поляков.
Поналомав камней и дров, В ТОСКЕ подумали: довольно…
Осталась поздних мастеров классическая колокольня.
Она выходит из воды, прикрывшей спешные труды.
Опасен волжский лед весной, и угличане втихомолку,
чтоб не было беды какой, по трубам выпускают Волгу.
И лед, когда вода ушла, тяжёлый, слабый от тепла,
ложится на берег исконный — ломаясь, повторяя склоны:
фундаменты, канавы, пень… Рисунок грубый, но толковый –
слепой рельеф доледниковый, не вытершийся по сей день.
Однако я себя ловлю на сетовании бесплодном,
не то в характере народном: ЗА ЛЕГКОСТЬ я его люблю.
Признаться, «страннойлюбовью».
В Угличе – пример такойЛЕГКОСТИ в оценке событий, в их понимании, требующем совсем иного взгляда и соображенья.
… и ручеёк ползком,
и на зуб в звуке УГЛИЧА зола и кослотца,
и сломанная улица у съезжего крыльца.
Царевичево тельце смердит — не довезти,
и надобно младенца ДРУГОВА извести.
Сгребли народ в овражек, живой и неживой,
поехал саркофажек — а мальчик там ЧУЖОЙ! –
а чей-то замордован и похоронен крик.
Еще не расколдован заветный черновик.
Легкость подмены,под которой ужас материнский: ЗА ЧТО моего-то? Легкость приговора «Борису Годунову»: Белинский проглядел сюжет убиения маленькой жизни, признал неудачей великую трагедию Пушкина. Не трагедию совести — трагедию потери, а пуще — трагедию бесчувствия. Одна моя знакомая, что бы ни случилось, какую бы весть ни услышала, отвечала так: НУ И ЧТО? Убили младенца ДРУГОВА — ну и что?
Попалась ли Вам запись в Дневнике Игоря Дедковаот 22.11.78.? «Прекрасное, великое было время, — говорит Шагинян о двадцатых-тридцатых годах, — несмотря на трагические ошибки ибеды. Характернейшее умозаключениевыживших. Точно так же рассуждалнедавно… Эрнст Генри. Он тоже — из выжившихи уцелевших. И Шагинян и Генри можно понять. Но истины в их словах нет, потому что существует угол зрения тех, кто не выжил, не уцелел, тех, кто скрыт за словами о трагических ошибках и бедах, и этот угол не учтен, насколько это теперь возможно. Радость выживших и живущих хорошо понятна. Как нам подставить себе и понять отчаяние и муку тех, кто не дожил, кто так навсегда и остался в тех великих временах со своей единственной, бесцеремонно оборванной жизнью. И еще — неизвестно, когда дойдет черёд! – как представить себе судьбы семей, жен, матерей, братьев и сестер, но более всего — детей! — вот где зияние, вот где самое страшное, вот где те неискупимые слезы, которые никогда не будут забыты, иначе ничего не стоим мы, русские, как народ, и все народы вокруг нас, связавшие с нами свою судьбу, тоже ничего не стоят, и ни до чего достойного и справедливого нам всем не дожить. Не выйдет. Достоевский знал, что те слезинки неискупимы, он откуда-то знал эту боль, перед которой вся значительность, все надутые претензии, все возвышение человеческое, все самовосхваление власти и преобразователей русской жизни — ничего не значат. Пустое место. Шум. Крик. Безумие. Тщета. Ничто. Сколько бы силы ни было бы за теми претензиями, сколько бы могущества ни пригнетало нас, ни давило, — все равно ничто, потому что те слезы переступлены и сделан вид, что не было их вовсе. Вот вид так вид: не было. То есть было, но все равно не было. Не было… Так вырежьте нам память, это самое надежное. В генах ту память нарушьте. И пусть дальше продолжается нарушенная. То-то всем станет легко (!). И ткнут меня носом и скажут: гляди, это рай, а ты, дурак, думал, что обманем, и ударят меня головой о твердый край того рая, как об стол, и еще, и еще раз — лицом — о райскую твердь… … и взмолюсь втайне – да сохранится в наших детях память, пусть выстоит и все переборет, и пусть достанет им мужества знать и служить истине, которая не может совпадать с насилием, потому что насилие ничего не строит».
Для Игоря и для Вас:
Гарант гарантировал сотни смертей
отцов, матерей и детей. И ДЕТЕЙ!
Доподлинно 300 и 31
в Бесланскую летопись занесена.
Трудись, летописец, покуда не сшиб
тебя вороной дрессированный джип
с лиловым отливом как лунная ночь –
и ты от такого подарка непрочь.
Везет нам и в жизни и в смерти порой:
ты будешь в веках 332-й.
Дерзай же, надейся! Господь справедлив.
Недаром у ночи лиловый отлив.
Свечу погаси, чтоб сияла звезда.
Умрешь ты недаром: умрешь со стыда.
В Калязинском районе много льна растят. «Лен — наша жизнь»...
Это Ваша запись 97 года.
Брошены льны. Брошеныи растащены льнозаводы. Костромич не узнает льняного поля, если оно еще чудом уцелело и цветет: думает,что это озеро голубеет под солнцем. Брошен лён-недолега, пали шохи, все брошено повсюду. И не жалко: рабам не дорог их рабский труд. Лен покупаем зарубежный — нефть продаем дак.
Калязинская колокольня — символ недотопленной до конца Руси.
Продолжаю пейзаж. Все же что-то еще плывет по этой Волге:
Река была утомлена своей борьбою терпеливой
и шла, прозрачна и черна, и повторяла кропотливо
левобережный дальний бор, стволами золота и черни,
лежащий поперек теченья, и тот Макарьевский собор,
разрушенный перед войною, но золотом и белизною
мерцающий на лоне вод, пока идет последний лед
и рассыпает бредина по щебню золотые купы,
и туристические группы внимают, чем земля красна,
хотя полу-Калязин с борта и выглядит весьма негордо.
Где Волга делает дугу, в воде на правом берегу
запечатлеют колокольню… И по весеннему раздолью
туртеплоход проходит мимо. А колокольню ту сберег,
сломав ненужный алтарек, кружок ОСОАВИАХИМА –
оставил для прыжков и риска. Но девочка-парашютистка
разбилась там… Молва темна: де отомстила старина
ГОНИТЕЛЬНОМУ ВОЛГОСТРОЮ. Теперь библейской стариною
звучит ОСОАВИАХИМ (когда не вовсе быть глухим)
как АВРААМ, как ДОСААФ… Самих себя не опознав,
живем в предании как дома — в сознании дремучих прав
уничтоженья и погрома.
Последний лед из-под Дубны плывет не зная глубины.
Плывет — и льдина-лебедица на отмель нехотя садится,
на щебень крепостной стены,
где нежно купа золотится медовой ивы-бредины.
Еще про лен.
Я работал в сельской школе: колхозники спивались, и мои ученикиделали их работу. Мне было не понять, но бабы знали, когда разостлать тресту, когда поднять в снопики, когда опять разостлать, когда и в каком состоянии выгоднее отвезти в Вохму на льнозавод- все это детскими руками, иза рулеммой ученик.
При льнозаводах возникали поселочки из пришлых голодных крестьян. Крестьяне становились рабочекрестьянами. Поселочки ютились рядом с производством,а производство пыльное. Мне приходилось раскидывать стареющие избы вблизи такого завода. Слой пыли на чердаке останавливал воображение: И ЭТИМ ВЫ ДЫШАЛИ?
В Мантурове на Унже живет один дотошный человек, собравший СЛОВАРЬ по льну. Фамилия его Громов. Печатался в альманахе «Костромская земля». (Поразительные бывали там материалы, достойные «Нового мира»- но теперь сам он вряд ли достоин таких, как исторические очерки о ЛИШЕНЦАХ, о свирепой гражданской войне в костромском краю, о судьбе, опять же, затопленных земель поКостромке и т.п.). У Даля нет таких слов, какие есть у Громова. Тут собраны термины и речения ЖГОНСКОГО ЯЗЫКА — хитро затемненного профессионального языка ВАЛЯЛ. Этого тоже у Даля нет…
Отступление.
Записывает вездесущий Даль:
сгорела церковь старая СО ЗВОНОМ.
Сгорел и безымянный тот звонарь,
в огне звонивший. С Богом повезло нам.
Звонаря этого (сл. статья «3BEНETЬ») тоже у Даля нет, но у меня появился, не мог не появиться. Село Никола-на Вохме стоит, по Солженицыну, на подвиге того, быть может, убогого, колченогого там старика, который звонили звонил, пока не сгорел… Глухие они, убогие всегда…
На них одних теперь и надежда.
Легенда продолжается: везли мужикитот колокол на металлолом, ехали крутым берегом над старой (не спрямленной сплавным ПРОКОПОМ) Вохмой, над КУРЬЁЙ, да и завалили телегу перекрестясь…
Так Леон Мелехин, отец поэта Павла Мелехина*, моего друга, гнался этапом через родное воронежское село, да и прыгнул в колодец. Может, сам он этот колодец и рыл.
Завалили телегу, не сказали никому, ГДЕ, курья заболотилась, торфяной пеленой закутался тот колокол…
Тот колокол лежит на дне курьи
неподалеку от спрямленной Вохмы,
где уши гулом полнились мои
или безмолвием его — и глохли.
Как будто луговина морщит лоб –
волнуются старинных русел складки.
Их грубо разрубил сплавной прокоп,
в колодах пожни и река в упадке.
… Лесами — Юг-рекою — на Двину
ушел крестьянской памяти хранитель –
тебя П0ЧТИТЕЛЬНЕЙШЕ ПОМЯНУ,
отец Чулков, приходский просветитель.
— Как звири зимовали-ти, в земле.
Никольский весь етап тогда и ВЫДОХ.
Христовных прикопаем по весне,
А ЗИМУ ХОДИМ МИМО НЕЗАРЫТЫХ…
Приезжал в Николу вохомский историк Авенир Петрович Борисов. (Речь! Осанка! Я им любовался. — Как же вы, А. П., уцелели на той дороге — Котлас — Воркута?
— Молитвоюматери и стихами Пушкина.
В «Архипелаге» у Вас сноска о нем: детдомовцы, кого он воспитывал, не те именно, а другой набор, когда Авенир вернулся кричали ему: ТЮРЕМШШЫК, ТЮРЕМШШЫК! Вы их поправляете: не тюремщик – тюремник).
(* Паша говорил, что переписывался в Вами живя в своей «Румынии»…)
Прости: село не помнит про тебя,
а не было души светлей и кротче.
Враждой кровавой сердце огрубя,
живем подённою нуждою, отче.
Этап твой ВЫДОХ и приход ОДИК,
спивается твой сын, из жизни выбит,
развеян пепел родословных книг,
давно без куполов, пустой навылет,
твой гордый храм являет жалкий вид:
обрушено бревно череповое,
расселась кровля… Сколько простоит
Никола с непокрытой головою?
Спрямленная речка, запруженная много раз река, арборициды, призванные губить листву ради радости хвои… А хвоя не радуется! Это толпа радуется, когда не она, а другая толпа посажена. «Радость выжившихи живущиххорошо понятна» — это, только что, Дедков. ХОРОШО ПОНЯТНА… Свиньи.
Скот на бойне
разрядом глушат и пластают.
Пока он буйствует и мрёт,
проворно внутренности жрёт
чужие и свои — свинья
и кончит жизнь жуя. Жуя!
Сам про себя я знаю брюхом, что попаду я в зубы хрюхам,
но я горюю не о том,а вот о чем: как быть на бойне,
куда мы гонимся гуртом? Как быть САМИХ СЕБЯ ДОСТОЙНЕЙ?
И ЧТО в тебе заговорит, когда всемирно озарит
и напоследок напросвет увидишь собственный скелет
и душу?
•
Петр: весь камень везите в мой болотный оплот!
Митя Голубков, мой друг (о нем рассказ Казакова «Во сне ты горько плакал»)пишет о декабристе. Я пишу Мите:
Твой декабрист-старик как старчище былинный
срывается на крик на площади пустынной,
где конного царя с прибавкой пьедестала
ФИГУРА КОБЗАРЯ УЖЕ ПЕРЕРАСТАЛА…
(Как я рад, что ни объяснять ничего, ни оговариваться мне — в письме к Вам — не надо!)
И опять детоубийство, по-советски: ГЕРОИЧЕСКОЕ . Сталин герой: Якова не пожалел. А встречалось Вам: до рожденья великого вождя было укалбатоно Екатерины три мертворожденных сына?
И четвертый, и живой, СИЛЬНЫЙ СМЕРТЬЮ братьев кровных,
мать обидит он молвой, стыдною в устах сыновних.
Не с того ли станет звать ШЛЮХОЮ родную мать
наш поэт Ефим Придворов, этот бедный, этот боров.
Дескать мать не мать, а блядь. Вот как, с прошлым надо рвать…
Что-то меня несёт…
Слава Богу! Родное пространство. Так мало людей, кому пишешь без оглядки.
Сколько еще тлеет, не погасло, такой утаенной истории…
Половина или треть — кто считал? — областного Архива сгорела в Костроме в 1982 году. Тлеет, не погасло. Фактически невосполнимо. Но некая ПУСТОТНАЯ СИЛА, некий свищ рвётся в пустоту.
Что ж вы наделали, братцы,
Как же вы это смогли? (Жигулин)
И сила эта растет и выбирает средства. При новом Архиве, уже не в Богоявленскомсоборе, уже в Черноречье, состоит и трудится Ирочка Тлиф, птичка Божья, без возраста, садится сидит-сидит — и вспархивает, и порхает, и носится, и опять садится и выписывает всякую всячину, ВСЯКОЕ ЖИВОЕ себе в тетрадку. Тлиф! Тлиф! — это ее песенка, так я слышу.
И вот насобирала в 300 страниц книжечку — историю Розановых и Елизаровых. Своим живымптичьим слогом, чужим, как бы записанным:
— В огонь — весь иконостас! Иконы, еще вот, Алексей, брат, вспоминает — долго хранились они, а потом, в войну, как дров не стало, из этих икон-то — там ведь доски кипарисовые, смолистые, прямослойные — лучину щипали на растопку. А вот, когда ОТПРАВИЛИ Павла Петровича, тогда же загремел и дед мой Александр Степанович. Он регентом церковного хора служил… Со всей семьей был выслан в Магнитогорск. С Розановым в одно время. Лет пятьдесят ему было, наверно.В 1931 годуу них кузница была, он мастер был, кузнец…
(И кузнец — и регент. Какие были кузнецы, а? А уж регенты какие…)