19 – 22 декабря 5 г.
Перечитал последние странички и говорю вслух недовольным голосом читателя: – Не упускает случая похвалить себя.
А глазом редактора вижу, как просто и как выгодно для материала и для авторского облика было бы эту похвальбу где вырезать, где смикшировать и вместо нее скромно потупить текст. Нет. КАКОЙ УЖ ЕСТЬ – НЕ ОБРАТНО ЛЕЗТЬ, говорила озорница-Кострома, еще не так смикшированная цивилизацией. Многое помню с детства – чего сейчас уж не услышишь.
Да, так вот Дедков обозрел тот годовой выпуск «Дружбы народов» и в Дневнике записывает: заплатили какие-то деньги, чего не ожидал и чему немало удивился. Приятно удивился? Неприятно удивился?
… Бродили мы втроем – я, Шура Цыбулевский и наша (!) Кирочка в окрестностях Алаверди. За красными полями маков чернел ноздреватым камнем храм Ахпат. Или Санаин, толком не помню, мы увлеклись, на часы не глядели, заблудились и вышли к какой-то деревне, где шла армянская свадьба. Было ясно, что на обратный поезд мы опаздываем. Но из-за стола встал мужчина лет 40, шофер самосвала, усадил нас в широкую кабину и погнал машину на станцию. Мы с Шурой переглянулись: заплатить шоферу или нет? В обоих случаях мог обидеться. Наудачу Шура протянул ему пятерку… Парень побледнел от гнева: – Никогда болллшэ!..
Современно развращенный и рыночно посвященный человек скажет: мало давали, надо было не 5, а 50. Но нам-то было ясно и было стыдно до колик: оскорбили шофера, пытавшись ОПЛАТИТЬ великодушье человека, покинувшего праздник ради нас. (Могли попасть и в обратную неловкость: не предложить денег, а мужик рассчитывал на калым. НЕТ, В АРМЯНСКОЙ ДЕРЕВНЕ это было бы невозможно. Да и в грузинской, да и в нашей –
когда деревня всё была деревней,
где замков на дверях не было, а дверь подпирал батожок, если нет хозяев, где путников чтили и привечали… Горная вода речек и ручьев – вода голубая, НЕБЕСНАЯ. Напившись ее, какой-нибудь Грант Матевосян помнит с детства цвет и вкус истоков, СРАВНИВАЕТ их с тем, чем нахлебался потòм.
Чистоган уродует людей. Печально. Но еще печальнее то, что они это перестают замечать и начинают уродливостью своей гордиться – как в Андерсеновской сказке. И выходит, что корысть – норма, а бескорыстие – уродство. Или юродство, поза…
– Приезжай в Кострому, устроим тебе вечер.
– Но не бесплатно…
– Ладно, узнаю в Филармонии, что они могут предложить и напишу тебе по имэйлу.
– А где живешь?
– Живу роскошно, вид на Берендеевку, отдельная комната для гостей. Мой ученик хотел мне ее подарить, но мое условье было, что квартира не моя, поживу пока живется…
– Ну и дурак!
Так ответствовал мне Евтушенко. Я же подумал, но не сказал ему, что свою дурость на его мудрость не променяю.
* * *
В Малом зале ЦДЛ прошла презентация книг Дедкова. Хорошо, как всегда, говорил Турков, говорили Водолазов, Аннинский, Ким Смирнов, Федор Цанн, наша Едошина, единственная из Костромы. В Костроме не нашлось колес и бензина свозить умных людей в Москву – это при начавшихся уже пробках на улицах города, при роскошных членовозках, длинным рядом стоящих на Муравьевке перед Красным домом губернской власти. Я поехал, т. к. не мог не поехать. Автобус до Москвы 300 рублей, а как съездить Павлу Корнилову, работающему в Литмузее, если Паша в месяц получает 2400? То, что получить приглашенье и ожидать и не дождаться «Газельки» от щедрого парка властей есть свинство, здесь дело привычное.
Мелкая деталь к тем деталям, что в предыдущей записи.
Перед самым началом утащил меня Саид Баев в подвальный буфет, и после двух рюмок коньяку мои речи вряд ли украсили то, что говорилось о книгах Игоря… Досадно. Чувство досады и сделанной глупости, да, именно ЧУВСТВО ГЛУПОСТИ разбудило меня среди ночи. Ох, эти ночные отчеты! Ты ничем не защищен – так рубашка атмосферы ночью не видна, ее как бы нет вовсе.
Ольга Герасимова, историк, подарила книгу Натальи Горбаневской. Ольга, напомню, занимается нашим Университетом в ГЭБЭШНЫЕ годы, когда мои любимые вечной любовью гэбэшники пасли меня. В связи с делом Натальи Горбаневской, которую я защитил от нападок партбюро, я и понадобился Оле.
Презентация была тàк, на четверку, хотя событие – выход книг – СОБЫТИЕ ОГРОМНОЕ в той жизни, которой живут умные люди страны. Одно из определений для них – идеалисты. Мне посчастливилось встретить несколько таких людей – перечесть по пальцам – в жизни, довольно людной.
Пока хоть один безутешен влюбленный,
не знать до седин мне любви разделенной.
Пока не на всех заготовлен уют,
пусть ветер и снег мне уснуть не дают.
И голод пока смотрит в хаты недобро,
пусть будут бока мои – кожа да ребра…
Это строки молодого Чичибабина, одного из самых ярких идеалистов нашей эпохи. Кровный сын великого идеалиста Тараса Шевченко:
Упывайтэсь, бэнкэтуйтэ – я вжэ нэ почую,
Одын соби навик-викы в снигу заночую…
Москва напомнила мне эти строки своими бесконечными банкетами. Можно перекатываться, круглея брюхом, из одного застолья в другое: в день по два, по три, по четыре пьянки! А похмелье – на всю Россию. Рим. Участь Рима неминуема при такой «национальной идее»: ШКОДА Й ПРАЦИ.
Это выражено Астафьевым в словах крестьянки, когда УПОЛНОМОЧЕННЫЙ в черной коже прибыл для продразверстки: ВЫ НАС БУДЕТЕ УБИВАТЬ, А МЫ ВАС КОРМИТЬ. Шкода й праци.
Предновогодье, Москва в огнях, торжествующая роскошь над нею как зарево, как дух эпохи. В общем, шкода.
Два квартала по Тверской я еще могу пройти, еще одолею, УНИЧТОЖАЯСЬ перед витринами, которые шибают роскошью чужой жизни – что я? где я?
На самом деле иду-то я по зарастающему проселку от одной брошенной деревни через пепелище другой к останкам третьей, мимо заброшенных полей и пашен, мимо косых черных столбов с обвислыми проводами трансляции, путаясь в проволоке, невидимой в сумерках в траве, останавливаясь у одной, у другой уцелевшей избы: чуть потягивает летаргическим духом тленья: значит, еще можно… Умерла, но не совсем…
Неужели это я один такой умный, что считаю вектор мировой жизни, где некоторые страны учатся тормозить, а наша только УСКОРЯЕТСЯ, скользя как по слипу – в тартарары, – неужели я такой умный посреди общего идиотизма, и на вашем пиру у меня ЗАВОРОТ КИШОК?
* * *
На дедковской презентации что-то не было молодых лиц и совсем не было молодых голосов. Неужели, чорт побери, интересен и нужен этот яркий и вместе глубокий человек, подчинивший несколько литературных жанров – одному, самому непопулярному, неужели нужен он лишь нескольким его сокурсникам, уже старикам, для ностальгического вздоха по юным дням?
Не в нем ли жила в полную силу и продолжает жить РУССКАЯ МЫСЛЬ, все меньше и меньше нужная сегодняшней ярмарке?
…Шел я в школу по приглашению строгой классной дамы Тани Бекишевой к ее старшеклассникам, шел и бормотал:
Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять
И мы должны как старожилы
Пришельцам новым место дать –
и пришел я к этим пришельцам, и было несколько личик осмысленных и глазок живых, и РОПОТ СОМНЕНИЙ как-то поутих. Но я НЕ ЗНАЮ этого смысла и этого блеска! Не знаю. Очужел я в моей современности, и родным кажется мне 19 век, проклинаемый его гениями. Но это общее место: да, были люди в наше время… С хвостом годов я становлюсь подобием чудовищ ископаемо хвостатых…
Нет и в этом правды – во времени как череде взаимотторжений. Или вовсе нет ее?
Через день попал на другую презентацию – в солженицынский Дом русского Зарубежья с библиотекой, архивом, залами и со всею роскошью внутреннего устройства, которая мне не мешала и была прекрасным условием для благородной работы именно по восстановлению разорванных связей людей и людских множеств, застигнутых катастрофическим XX веком. Это была презентация Тома «Поэзия узников ГУЛАГА», составленного Семеном Виленским. Семен возил меня как плотника в свое именье, полуразрушенную чью-то усадьбу на Верхней Волге. Там река мелкая и быстрая, выше стоит Ржев, ниже – Тверь. Семен затевал там Дом для отдыха и трудов своих товарищей по каторге.
«Вот место, где я утону», – я подумал и не остался там, хоть и не было у меня тогда дома. Спасаться уехал в Кострому.
Том Виленского – ДЕЯНИЕ под стать Тòму дедковскому. Написать об этой книге я не готов. Даже нескольких страниц мне не прочесть – пробовал – чтоб не защемило сердце. …………..
К микрофону выходили мои старики: Муравьев и его Заяра (дочь Артема Веселого), Платон Набоков (родственник Владимира Наб.), Лазарь Шерешевский, Марлен Кораллов, Валя Попова (вдова Вадима), Юра Фидельгольц… Что сделал я для этих людей? Одну тысячную того, что должен был сделать. Шенталинский сделал не в пример больше. Вручил мне рукопись, озаглавленную «Преступление без наказанья» – вослед двум книгам: «Рабы свободы» и «Донос на Сократа». Сейчас сижу над этой рукописью: не мог отказаться и обещал Виталию и Лесневскому написать статью по крайней мере о последней книге. Ах, не с моими нервами и не с моей головой такие статьи писать! Возобладало прекраснодушье.
Вот Оле Сушковой, ангелу Репкома, сложил я печку – то было по мне… Олинька, где ты? Не в своей ли Швеции? После Репкома оказалась то ли в доме престарелых – выносить горшки – то ли в хосписе – обряжать уходящих в Жизнь Вечную. Где б ни была, ты везде ангел. Всегда тебе рад, особенно нужна ты мне, когда по живому режут ножницы, отрезая то, чем я жил и живу – от того, чем жить не хочу и не буду.
…«Пугающее отсутствие сверхсмыслов в динамичном датском триллере – возможно, главный его message.
Их театр точен, ироничен, холоден. Рожден там, где единственной несомненной добродетелью остался профессионализм формы».
Если «новая Офелия» «благонравно-нагловата», но в форме своих юных форм, если Клавдий и Гамлет «взаимозаменимы», если весь спектакль МХАТа по ШексПиару «красив», но вывернут наизнанку и освобожден от великой нравственной заботы и миссии, что нес человечеству ВЕКАМИ, – увольте меня от такого ШексПиара, от такого «зеркала эпохи». (ШексПиара – удачно исковеркано, что бывает редко в «Новой газете»; эти ужимки – на каждой странице над материалами, часто очень серьезными. Рецензия Елены Дьяковой в № 95 о новейшем «Гамлете».)
Шекспир, конечно, переживет своих обезьян. Но смотреть сегодня (фото над статьей) как принц пользует Офелию на виду у всей труппы
есть тьма охотников – я не из их числа.
Игорь, Игорь… Все это убийственно. В костромской книге твои статьи о постановках нашего театра. Читаю – и чувствую себя втянутым в интригу на сцене. И в то же время чувствую себя зрителем, пришедшим на спектакль сообразовать перипетии своей жизни с тем, что происходит на сцене. И ты приглашаешь меня ВЧИТАТЬСЯ в пьесу, если она не изуродована и многосмысленна, как то и полагается классике и всякой талантливой новизне.
29 дек. 5 г.
Кончается год. Годовой отчет мой ничтожен. Гора черновиков туманится как бы удаляясь, хотя я КАК БЫ к ней тянусь и приближаюсь. Долог свиток, где записано то, чего не сделал, и долговая яма все глубже. В этом смысле я отражаю состояние государственных свершений. «Образ будущего», о котором хлопочет Гордон, рисуется мне слишком печальным.
Но год ОГНЕННОЙ СОБАКИ обязывает меня озаботить… чорт знает кого, но непременно озаботить костромичей сооружением памятника ПОЖАРНОМУ ПСУ Бобке. Он мог погибнуть в огне, вынося очередного младенца из горящего дома. Как погиб тот ЗВОНАРЬ на колокольне, «сгоревшей со звоном» (см. словарную статью «звенеть» в Словаре Даля). По счастью, я знаю, где он, этот звон: на правом берегу на излуке Вохмы у села Николы.
Ведь есть же вещи, господа ньюрежиссеры, над которыми мудрить не надо. «Отражать эпоху» со стороны ее пошлостей – свидетельствовать свою бедность. В определенном смысле мы горим, мы тлеем, к нашему удовольствию, пируем, пока младенец кричит, задыхаясь в даму.
Высоцкий не Гамлет. Высоцкий – Шекспир:
повсюду живые его персонажи!
Трагедию спел и в толпу соступил,
с народом смешался – и нету пропажи.
На сцене он мог выделывать сальто мортале. Мортале!
Имел право.
Делал то, что делает автор как стилист, как художник со своей «метафизикой», как знаток языка.
Как у Шекспира пляшет строчка
при темном потрясенном зале!
Как свищет слово-одиночка,
выделывая сальто-мортале…
Кончается год, для меня, повторяю, ничтожный по итогам. Александр Сергеевич, помоги моей немоте!
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зеленобледный,
Скука, холод и гранит.
Все же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой.
Вот и помог. Год ничтожный, год сиротский, да. Но утром позвонит Вика – и можно жить.