Российское общество охраны памятников истории и культуры
Вячеслав Шапошников
Поэма
1
Здесь избу вознес крутой угор словно бы затем над тихой поймой, чтобы вечный ей нести дозор средь округи, мертвенно-спокойной. Так я не смотрел из-под руки столько лет! Какой укор для взора в иноческой бледности реки, в схимнической тихости простора!..
Как я жил без этой остроты, этой ясности вокруг не зная?!.
А теперь вот и за полверсты мне видна травиночка любая.
Слух мой замкнут был в самом себе шумом городским. И вот — он волен! Даже сидя у окна, в избе, слышу я, что происходит в поле.
2
Северное время не спеша в тучках проплывает над избою.
О, в каком родстве моя душа оказалась вдруг с её душою!
Чуть вздохнет она (кого-то жаль?), прокряхтит и вновь молчит угрюмо. Может, обо мне е е печаль, обо мне участливая дума?..
Каждый проскрип, каждый вздох её, в н апряженье тишины суровой, это — на молчание мое горестно прошептанное слово?.. Облачная навись потолка.
Охристое половиц сиянье.
Все вокруг — святое ожиданье: жизнь вернется к ней издалека!..
3
На стене — убогих рамок ряд: сквозь уснувшие на стеклах блики с фотографий выцветших глядят на меня е е хозяев лики.
Там — за каждым — горькая судьба, грозовая, темная эпоха…
«Есть по ком вздыхать тебе, изба, есть с чего кряхтеть тебе и охать!.. Страшный не избыт, увы, разбой, не видать конца сему разбою…» — то ль с избою, то ль с самим собой говорю, качая головою.
«Знаю, знаю…» — охает о н а, ох, не деревянная и в горе.
За ушедших всех о н а одна здесь стоит высоко, как в дозоре.
4
Чу!.. Прошли грузнее облака…
Дождик окропил е е вполсилы.
Или Бога Самого рука
отрясла над н е ю вдруг кропило?..
О, как день омытый чист и свят!
Глянул луч из глубины бездонной.
Вечности сиянием объят мир и избяной, и заоконный!
Как заречная приникла даль к окропленным вдруг оконным стеклам!
И изба смеется (сквозь печаль): под святою тучкою помокла!
Словно в райском побыла саду!
Будто не в дожде скупнулась — в счастье! Ах, такую ль видела беду!..
Ах, такие ль помнятся на пасти!..
5
Пережит здесь е ю каждый миг (снег ли, дождь ли мел метлой по крыше). Я — ее прилежный ученик: у нее учусь смотреть и слышать.
Свет вечерний в окнах попригас.
Шепоток избы закрался в сердце:
«Надо нам с тобою в этот час в край полузагубленный вглядеться!..» «Надо, — соглашаюсь с ней, — да-да…» Вон — уже Заунжье мгла туманит, вон уже и ранняя звезда остреньким лучом на волю манит…
За порог. И только вздох дверной провожает к мертвому безлюдью.
Воздух воли, острый и сырой, не вдохнуть никак мне полной грудью.
6
Будто заперт я в самом себе.
Теснота в груди от дум и болей: не остались, горькие, в избе — тоже з ахотелось им на в олю…
А на воле и своих — гурьба!
Тут же и накинулись — гурьбою…
Нет от них спасенья, нет отбою.
«Слушай, слушай их!..» — велит изба.
Чьи, откуда эти голоса?!.
Справа, слева, сзади… Отовсюду!
То ль шумят окрестные леса, хоть и ветер поутих покуда?..
Голоса то тише, то слышней.
Слабые, рыдающие звуки…
Сколько ж тут на коплено скорбей!.. Сколько ж тут невысказанной муки!..
7
Слышно мне, как струйка родничка под горою падает на желоб.
Хоть одна тут песенка легка — среди здешней тишины тяжелой… Чудится, журчит мне ручеек:
«Все твои печали успокою и на д олгий уврачую срок «скачущей в жизнь вечную» водою…» Лишь лицо поднять и замереть надобно под песенку журчаний, чтобы навсегда уже прозреть для спокойно-ясных созерцаний.
И стоять со взором, осветленным чистою зарею и рекой, возвратясь под чутким небосклоном к чуткости, давно забытой мной…
8
Соприкосновение с незримым… Светлое сморгнется за бытье, словно шестокрылым серафимом вдруг лицо ов еяно мое…
В колыбельной тихости овраги. Вечера святое рождество.
Все в курениях небесной влаги сумерек живое вещество. Раствориться б в часе светогасном! Мир вокруг — не Божий ли чертог?!. Вижу все вокруг богопричастным — каждую былиночку у ног.
По увалам, отдаленным самым, по борам, молчащим за рекой, — всюду предо мною Божьих храмов и святых обителей покой.
9
Елей медноцветные вершины, главки звонниц мне видны вон там?.. Та вон белоствольная куртина — чем не белый и смиренный храм?!. Зоревым сиянием объято, куполообразное на вид, в ознесясь над нею в три наката, млеющее облако стоит…
Никакие тьмы не погасили, никаким не одолеть волхвам чудное томление России по небесным белым островам.
А вон тот задумчивый осинник, трепетом объятый и огнем, разве он, скажи, не сотаинник в каждом помышлении твоем?!.
Мнится мне? Иль вправду слышу я тихое раздумчивое слово?..
Будто «собеседница» моя рядышком з аговорила снова…
Не ушло покуда в забытье то, что слышал здесь во дни я оны от хозяйки старенькой е е — от покойной тетушки Матрены.
Вот ее старушьим голоском, в сумраке осеннего предночья, как в бреду, изба мне и бормочет все о том, что поросло быльем.
Ох — тебе, забвения трава!
Ох — вам, неумолкнувшие были!.. Свечечками тихими слова в сумерках округу осветили.
11
«Знаешь ли, какая тут была людная веселая деревня?!.
От нее остались лишь деревья да еще — единственная — я…
Жизнь какая тут у нас бурлила — до прихода-то безбожных лет! Навалилась бесовская сила — год за годом — все сошло на нет…
Вымер край. Не вынес разоренья, убиенья веры и земли.
Ломки, встряски, разума затменья жизнь вокруг под корень подсекли.
Вот и жди тут, чтоб пришел хоть кто-то, под дождем осенним холодей, погрузясь во мглистые пустоты мертвых дней и в черноту ночей…»
12
Унжа тихо плещется в тоске, средь нагих ольшаников скрываясь.
И моя тоска течет к реке, в сумерках с ее тоской сливаясь. Холодна туманная водица.
Стрежневая просверкнет струя, — тут же отзовется под ключицей боль непроходящая моя.
Как здесь тихо умирают дни…
Никому кончины их не видно.
Вон сосенок — свечек панихидных — розовато теплятся о гни…
Вон изба такая ж — посмотри: как воспоминание о солнце, врос огонь слабеющей зари, за рекою, в мертвое оконце…
13
Горькая голь-гольная берез.
Пепельность ольховника и вербы.
Взгляд поднимешь к меркнущему небу, — мир качнется от невольных слез.
Догорает за спиной закат.
Словно бы нацеленные ружья, брошенные избы Верхнеунжья отовсюду на меня глядят.
Средь лесов невидимые мне, в сумерках они открылись зренью…
Вроде бы и по моей вине Север мой подвергся разоренью…
Это я собой не защитил здешних деревушек от глумленья, и моих тут недостало сил, и моей молитвы — для спасенья…
14
Вон она — эпоха — далеко ль, времечко з астоя и за поя?..
Морем р азливанным алкоголь!
По любому поводу — застолья!
Ходуном ходил н аш Русский дом.
Бесы в нем «долой!» орали Богу.
Знал же ты: не кончится добром страшный пир… Ан — не забил тревогу…
Нет, чего-то ты произносил средь таких же «правдолюбов» вяло…
Лишь на шепоток достало сил, а на крик — ни разу недостало…
Наплели витии, намололи.
Не расплесть теперь, не перепечь. Попройдут на языках мозоли, может, и наладим нашу речь…
15
Нам бы разучиться — лгать и лгать!..
Века окаяннейшего чада,
сколько в прошлом надо нам понять
и оплакать сколько еще надо!..
Вон — теперь — послушаешь, иной возгордится: «я — шестидесятник!» Лучше бы подумал головой, скольких он безумий соучастник!..
Если б разобрался, что к чему, может, и пришло бы пониманье: слезного достойна покаянья сопричастность к племени сему.
Да, «шестидесятники»… Словцо…
Неспроста его подбросил кто-то!..
Мало ль тьмы кромешной мудрецов, чье призванье — адова работа!..
16
Вот они лукаво и нашли, и пустили в оборот прозванье тем, кто жил от русских бед вдали, кто не знал народного страданья, но хитро подмигивал, когда косно речи плел язык «генсека», кто средь многих лихолетий века знал и помнил лишь «свое» всегда.
Наши беды — в плане, так сказать, ну, а все «свои» — они — вне плана! Ох, «шестидесятники»! Ох, рать мастеров лукавства и обмана!
Ваши лицедеи от пера — мастера пустогромовой темы — бойко выдавали «на-гора» из подземий адовых поэмы.
17
Все-то их отечество — Арбат.
Там и з а ходил их ум за разум.
Их арбатско-лонжюмовый взгляд в эту глушь не проникал ни р азу.
Им за чушь какая-то там глушь — пичкавшим калечного Пегаса, содранного с полотна Пикассо, суррогатом «треугольных груш».
Им — «Дубовый лист виолончельный». Им куда родней «Антимиры».
Есть еще какой-то — запредельный — «Русский мир»? — Сгодится для… игры. Кто-то в нем, не выдержав, исчез?
В нем полно позора и разора?..
Что ж — вполне естественный процесс, названный «естественным отбором»!
18
Вновь по всей России в те года закрывались и взрывались храмы.
Не печаль им это, не беда.
Их не занимали «энти драмы».
Тысячи российских деревень шли под нож. Тревожило их это?
Ах, о том и слышать было лень всевозможным «больше чем поэтам».
Им хоть вся Россия потони!
«За бугор» умчатся без печали.
Вот — «семидесятники» они, вот — «восьмидесятниками» стали… «Девятидесятники» грядут,
«новых русских» нацепивши клички (дескать, «старым» все равно — капут). «Нео-рашен» им — взамен отмычки.
19
Где-то поле полонил бурьян.
Не растет ни рожь там, ни пшеница. «Нео-рашен» наш — и сыт, и пьян.
На его асфальте все родится! Привести такого вот сюда, носом ткнуть: смотри — твоя работа — превратилось в мертвое болото то, что жизнью полнилось всегда!..
Не покаяться — не исцелиться…
Более всего себя виня,
каюсь: в пропастях твоих, столица,
среди многих погибал и я…
Вал словес катился безоглядно, полуправд и полуистин вал, по стране, где было все неладно…
Я — ему катиться помогал…
20
Не утешусь: не прямым участьем (мол, от лжи хранил себя, как мог), ибо и молчаньем сопричастен, ибо более себя берег…
Русский дом — горящая обитель.
Слово нас Господне не прожгло:
«Без Меня не можете творити ничего». Все прахом и пошло…
Шире, шире «мерзость запустенья». Приговор Господень «Без Меня…» слышен ли? Придет ли отрезвленье посреди великого огня?..
Сатана хитро расставил мрежи. Кружит н ад страною воронье. Распинатели России те же, что распяли Господа ее…
21
Нам нельзя забыть ни на минуту страшный путь к кровавому греху. Надо знать: подбивший Русь на смуту снова остается наверху.
Сатана, диавол — его имя.
Ежели не сбросить его власть, русских нас не будет и в помине, нам одно останется — пропасть.
Иль утешимся таким итогом?!.
Вот на чем сегодня каждый стой: дастся нам победа только с Богом, только с Русью, ставшей вновь святой. Зоркими должны быть ум и сердце. Слепотой не занедужим впредь.
Надо нам в самих себя вглядеться, чтобы бесов мрежи разглядеть.
22
«С нами Бог!» — поется в наших храмах. С нами Бог! Пусть в каждом будет храм! С на ми Крест Святой! Увы, кровавых мы еще не свергли пентаграмм…
Но пред их гореньем богомерзким будет наш народ светло храним благоверным Александром Невским, благоверным Дмитрием Донским.
Русичи! Спасенья не отвергнем и святую веру отстоим!
С нами наш и гумен отче Сергий, с нами дивный отче Серафим!
Нам ли пропадать средь бездорожья?! Нам ли погибать от вражьих стрел, коль взяла Россию Матерь Божья в неотменный третий Свой удел?!
23
Верую: исчезнет наважденье, мгла долгонедужия страны!
Трудное на станет отторженье всей споспешней силы сатаны!
Как ни бесновался хор зловольный, как он яд и желчь ни изливал, близ Кремля, среди Первопрестольной, ХРАМ ХРИСТА-СПАСИТЕЛЯ возстал! Русь переживет пресуществленье!
Все твои печали, мой народ, — слезы, кровь, страдания, мученья — все однажды радостью взойдет!
Верю: дивный свет Преображенья здесь однажды вмиг преобразит то, что предо мною в умаленье (в умерщвленности почти) лежит!
24
Меж звездой вечернею и мной ни-че-го, что помешать могло бы слышать нам друг друга. Боже мой, тишина какая!.. До озноба…
И под эту ледяную тишь тут, в глуши, как на задворках века, вдруг избы молчанье ощутишь рядом, как молчанье человека… Помолчим, объятые тревогой.
И да будет каждый миг наш свят.
Так молчат пред дальнею дорогой.
Так пред сечей грозною молчат. Помолчать — не значит отмолчаться.
К празднословию отбросив страсть, с мыслями нам надобно собраться, дабы в ту же пасть нам не попасть!..
25
О, какою силой приворотной северные дышат небеса!
Светлые бесплотные полотна — ангельские крылья? паруса?..
Розовое. Бело-золотое…
Верно, свет Фаворский был таков…
Над безмолвьем вечного покоя — немота пре дивных облаков… Соприкосновение с незримым…
Тайное, щемящее дохнет, что на Севере разлито в зимах, что и в осенях его живет…
Завтра в путь отправлюсь я, с рассветом. Вряд ли вновь приду сюда уже.
Но благоухание об этом навсегда останется в душе…
26
Глубже, глубже в сумрак погруженье.
Мир заречный весь уже размыт.
Но шепчу я: «Свет Преображенья здесь однажды все преобразит!..»
Рядышком покряхтывают доски: избяное в думушке чело…
Словно прозревая свет Фаворский, в блеске все оконное стекло.
Как я ощутил избы усилье — празднество всесветлое прозреть!
Не изба, а птица! Ей бы крылья — тут же попыталась бы взлететь!
Или ей, стоящей одиноко, вовсе, может быть, ни до чего — в стороне от бурь, страстей, пороков века сумасшедшего сего?..
27
Как горят далекие миры!
Дышит переливчатое пламя.
Словно бы бессчетные костры в глубине небес горят над на ми….
Разве тут не перекрестишь лба, не прошепчешь «Господи, помилуй!»
Впала перед этой дивной силой в крепкое молчание изба, в тихое святое забытье — под всевластьем звездного пожара…
Мне уже не разбудить ее, не развеять колдовские чары?..
Жизнь вернется ли сюда опять?..
Или ей в тщете долготерпенья, стиснувшись — бревно к бревну, — стоять, сжав их, как персты, до онеменья?..
28
Червь сомненья вдруг прожег огнем: «Тут во всем — надсада и усталость. Схватка бытия с небытием здесь уже свершилась, состоялась…
Что в таких остывших старых стенах, где любая вещь зовет назад, сможешь ощутить ты? — Запах тлена и ушедшей жизни т айный взгляд…
Что среди вот этой немоты мертвого почти что Верхнеунжья вознамерился расслышать ты?.. Бормотанье, бред долгонедужья?..
Да, неисцелимого уже.
И себя обманывать не надо.
Только мука лишняя — душе.
Только сердцу — лишняя н адсада…»
29
Чур меня, коварный шепоток!
Знаю: чей ты. Ведаю: откуда!..
Сердцу русскому и горе — впрок, во спасение любое худо!
Нам печаль — не судия верховный, не владыка над грядущим днем.
Всюду слышу здесь урок духовный, всюду вижу здесь его — во всем.
Мир родной на крыла туча глухо?..
А глядишь: она же, в свой черед, крепким равновесием меж духом и суровым миром предстает!
Вдруг в душе усталой обернется светом лучезарным грозный мрак.
«Сей слезами — радостью пожнется!» — мой народ сказал когда-то так.
30
Растолкавши звезд великий рой, взвихрив крышей млечные завои, превеликой чудною скалой вздыбилась изба передо мною.
Словно бы всерусский некий дом, встала неоглядная махина!
Окна пышут радостным огнем, жаром раззвенелись соловьино!
Молний голубые пламена пробегают по углам и стенам… Вознеслась, возвысилась она, вырвавшись из тягостного плена!
И во все ночные небеса, в радости, неслыханной доселе, бодрые, что громы, голоса ясной русской речи возгремели!..
31
Дивное там пение и смех, озорные шутки-прибаутки, птичий пересвист из-под застрех, птичья радость утренней побудки.
Солнце неурочное взошло?
Ночь пред ним вдруг двери распахнула? Лада превеликого тепло в темени мне душу опахнуло.
О, как он счастливо в небо взмыл — Русский дом, во всей красе и силе!
Вот таким он и задуман был Господом, под именем РОССИЯ!
Весь, до малой-малости, живой!
Полон весь веселости весенней!
Словно мировой ковчег спасенья в океане ночи предо мной…
32
Кратко озарился и… померк…
Лишь мерцанье звездного потока…
Снова мы — изба и человек — утопаем в темени глубокой…
Родничок один лишь, не спеша, под горой о чем-то все лопочет…
Дивно осиянная душа
света преисполнена средь ночи.
Словно бы открылось для меня, в пережитом только что мгновенье, беззакатного осьмого дня* радостное, чистое горенье…
Звездный омут надомной кипит.
И, лицо подняв, глаза прикрою: вот он — снова окнами слепит —
Русский дом! Сияет предо мною!..
33
Чем не постращает впредь судьба, посреди любой печали-хвори вознесется предо мной изба, над рекой стоящая в дозоре!
«Ни-че-го, — шепчу я, — доживем!» «Ни-че-го, — шепчу я, — превозможем! Озарится светом Русский дом, весь омоется в сиянье Божьем!..»
И изба (почудилось?) вздохнула, будто среди грезы или сна: вот же — только что — себя взметнула, вознесла светлогоре она!..
Я щербатый угол робко глажу.
В нем тепло живое под рукой…
Было это в о вторую стражу русской ночи. С нею. И — со мной.
Российское общество охраны памятников истории и культуры
* Одно из названий будущей Вечной жизни.