(Воспоминания о Владимире Леоновиче)

2015/07/20 Ольга Колова

«…Десяток душ, четыре коровёнки»

Владимир Николаевич впервые посетил Парфеньево в сентябре 1986-го года, в дни восьмидесятилетнего юбилея нашего земляка, известного этнографа, поэта и прозаика С.Н. Маркова[1]. Приехал он тогда с группой московских и ленинградских писателей на открытие литературного музея Сергея Николаевича, устроенного в доме, где какое-то время проживала семья Марковых.

Красота парфеньевской природы, открытость и доброта людей, живущих неспешной, размеренной жизнью, расположили его к себе; появилось желание приобрести здесь дом, чтобы было где отдохнуть от столичного шума и суеты. Не сразу, но всё же дом был найден в двух километрах от Парфеньева, в посёлке Молодёжный. В простонародьи это место называли «Льнозавод», по существовавшему в советские времена небольшому предприятию. Вокруг него и образовалась деревенька, которую к восьмидесятым годам прошлого века населяли лишь старики, бывшие когда-то работниками этого предприятия. Ко времени приезда Владимира Николаевича от льнозавода остались лишь развалины.

«…Семь домов, десяток душ, четыре коровёнки.
Лён-заводик развалился и давно затих.
Прошлого остатки, полова-одонки.
Кабы только не обидеть стариков моих.

Стариков-слабаков зайцы залягают…
Всё бегом ты, бабка Ольга, — панешь на бегу!
Добегут до пенсии — дальше не смогают,
Но велит им родина — через не могу»[2].

Бабка Ольга, — Ольга Александровна Трушнева, — старейшая жительница Льнозавода, соседка Леоновичей, помощница и поверенная во всех хозяйственных делах. У неё же хранились и ключи от их дома, когда хозяева уезжали.

Старикам Леонович помогал, как мог и чем мог. В его умных и умелых руках спорилась любая крестьянская работа. Хорошо владея топором, мастерком, косой, он поправлял старикам заборы, крыши, клал печи. Особенно любил косить, и делал это вдохновенно. Из Москвы отправлял посылки с лекарствами и продуктами, ухитряясь делать это даже тогда, когда отправлять такие посылки из столицы было запрещено.

Заходя ко мне в холодную и сырую матвеевскую квартирку, не раз предлагал: «Ольга, давай я тебе печку сложу!» Но я не решалась на это, надеясь поменять жильё на более светлое и просторное, представляя, как трудно мне будет оставить в нём печку, сложенную руками самого Леоновича. Позднее мне удалось купить квартиру, где помимо центрального отопления имелась ещё и печь. Владимир Николаевич, приезжая, любил растапливать её лучиной, которую перед тем нарезал топориком, превращая растопку печи в ритуальное действо. Потом подолгу сидел у открытой топки, глядя на играющие в ней языки пламени, похваливая тягу.

Первая встреча

Ну а первая моя встреча с Владимиром Николаевичем произошла солнечным, тёплым днём 20-го июня 1996-го года. На этот день планировалось очередное собрание нашего районного литературного объединения «Надежда» с выездом в гости к поэтессе Татьяне Иноземцевой. Сбор был объявлен у библиотеки. Выйдя из машины, я сразу заметила среди собравшихся на крыльце наших литераторов незнакомца. Он стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Стоял в какой-то сосредоточенной, глубокой задумчивости, никем и никому не представленный, в то время когда все окружающие оживлённо приветствовали друг друга, делились новостями. И эта его отстранённость невольно интриговала; слышался шепоток: «Кто это?» Но в ответ было лишь пожимание плечами. В автобус мы сели в полном неведении, кто же всё-таки с нами едет.

В деревне Аносово дом нашей ведущей поэтессы стоял далеко в стороне от дороги, и я с огорчением поняла, что путь мне с моей палочкой предстоит не из лёгких. Ближайшая спутница подхватила меня под руку, однако вскоре отвлеклась, оставив одну. Преодолевая самостоятельно одно из препятствий, я пошатнулась, но меня успели поддержать чьи-то сильные руки. Спасителем оказался наш незнакомец. После этого он уже не отпускал меня ни на секунду и полностью взял на себя обязанности сопровождающего по усадьбе Татьяны Иноземцевой, которая сразу же предложила нам прогулку по своему удивительному саду. Будучи известным агрономом-садоводом, она творит в своих угодьях чудеса, прививая грушу к яблоне, облепиху к рябине, выращивает в северном климате абрикосы и прочие экзотические для нас фрукты-ягоды.

Мой спутник сразу заметил, что мне сложно успевать за всеми по узким бороздам, и предложил просто прогуляться по более ровной части усадьбы. Увидев стоявшую за изгородью лошадь, он был приятно удивлён и долго любовался ею, жалея, что у нас не оказалось с собою сахара. А я досадовала на себя за то, что, зная о многолетнем пристрастии хозяйки к лошадям, не догадалась прихватить с собой из дома хоть кусочек…

…И только уже собрав нас за накрытым столом в доме, хозяйка объявила: «У нас сегодня в гостях московский поэт Владимир Леонович».

Владимир Николаевич за столом был немногословен. Коротко рассказал о московском литературном объединении «Магистраль», в котором состоял и активно сотрудничал десятки лет, об известных поэтах, входящих в это объединение, и о его руководителе Григории Левине. Из своего прочёл лишь короткое четверостишие. Мы же, смутившись перед таким знатным гостем, не посмели попросить его почитать ещё и сами присмирели. Помнится, на предложение хозяйки прочесть что-нибудь из новых стихов, отважилась только я, прочитав два свежих стихотворения. По реакции гостя было видно, что одно из них — «В деревнях гуляют сквозняки…» — пришлось ему по душе. Позднее, когда зашёл разговор о нравственности, поэт сказал, что вся нравственность в этом моём стихотворении.Оно особо привлекло его внимание, о чём он признавался мне и через полгода. Но с минуты его прочтения в ту июньскую встречу он не выпускал меня из поля зрения, всегда стремясь быть рядом, чтоб оказать какую-либо помощь. А возвратившись в Парфеньево, вместе с Валерием Александровичем Андреевым, позднее ставшим нашим общим другом, проводил меня до остановки и усадил на автобус в моё Матвеево, всегда переполненный так, что и здоровому человеку пробиться в него было непросто.

Гости на велосипедах

Через месяц Леонович через Валерия Александровича передал мне поэтический сборник своего друга Алексея Кондратьева. А в конце августа Леонович и Андреев приехали в село Матвеево на велосипедах: Валерий Александрович загорелся желанием показать новому другу любимые места, связанные с детством, а попутно и меня навестить. Деревня Григорово, куда на лето привозили к бабушке маленького Валеру, расположена в полукилометре от села. В этой деревеньке родилась и я, так что, помимо общих интересов, нас ещё объединяла любовь к этому милому и очень живописному месту.

Дорога на Григорово проходила мимо моего дома, и они решили сначала ко мне заглянуть, что для меня было совершенно неожиданно. Я как раз делала что-то у крыльца, когда издалека послышался знакомый голос Валерия Александровича:«Ура! Ура! Она дома». Я взглянула на дорогу и увидела двух приближающихся велосипедистов. Ну, первого я уже узнала по голосу. А кто же второй?.. И, конечно, была очень удивлена, когда в приближавшемся спутнике Валерия Александровича узнала Леоновича. Владимир Николаевич, соскочив с велосипеда, вручил мне огромный букет васильков, собранных, видимо, в ближайшем поле на подъезде к селу.

— Оля, Вы любите васильки?

— Да. Это мои любимые цветы, — искренне призналась я.

— Я так и знал, потому что они и мои любимые.

Войдя в дом, гости смыли с себя дорожную пыль и пот, так как день был жаркий, а путь довольно длинный: более двадцати километров с подъёмами и спусками по изрядно разбитой асфальтовой дороге. А затем — беседы, беседы, и радость, рождённая совпадением наших интересов и чувств. Я расспросила Владимира Николаевича обАлексее Кондратьеве — авторе присланной им мне недавно книги стихов, поразивших свежестью любовной лирики и лёгким остроумием.

И он рассказал мне о своём обездвиженном друге Алёше Кондратьеве, несмотря на недуг, поддерживавшем всех своим неиссякаемым оптимизмом и волей к жизни; и о юной девушке Ане — тоже прикованной к постели, о которой писал, работая в редакции многотиражной газеты в Западной Сибири. Аня как раз и познакомила их: дала Леоновичу адрес Кондратьева. Стихотворение «Анюта», прочитанное им тут же, поразило меня глубиной сострадания, сопереживания и пронзительной болью от мучительного чувства своей беспомощности в беде ближнего.

 

Когда он попросил показать что-то из моих стихов, меня удивила его манера слушать. Слушал он, закрыв глаза, и с таким отрешённым выражением лица, что казалось — ему это неинтересно и он полностью ушёл в себя. Меня и потом долго ещё смущала эта его привычка. Но, когда чтение заканчивалосьи он живо выражал своё мнение, было ясно, что он весь — внимание и слух, и ни одна мелочь не ускользнула от него в его глубокой сосредоточенности. Так же он прикрывал глаза, когда вдохновенно читал стихи — свои, чужие — и когда пел.

Пришедшая с огорода мама моя тоже была радостно удивлена приезду такого гостя и принялась хлопотать об угощении, а Андреев предложил Владимиру Николаевичу пока проехать до Григорова.

Вернувшись, оба были очень довольны прогулкой. Валерий Александрович рассказывал, что Леонович, потрясённый ширью уходящих за горизонт и обозреваемых на десятки километров лесных просторов, замер на месте и долго стоял в молчании, всматриваясь в эти необъятные дали.

Через полгода, когда я подарила Владимиру Николаевичу свой первый, только что изданный сборник стихов «Пугливая птица», он в письме-рецензии написал мне из Москвы, что понимает, откуда в моём творчестве возник образ птицы, потому как там, на нашей григоровской возвышенности, «царит идея планеризма».

А тогда, в день первого своего приезда, сидя уже за накрытым столом, он много и вдохновенно читал нам свои стихи. Читал, в основном, из захваченной с собой книги «Явь», делая для меня разные пометки и дополнения, а над некоторыми стихами, которые счёл близкими мне, прямо писал «Оле» или «для Оли». И, вручая мне книгу, надписал: «Оля, я рад Вам подарить всё, что будет Вашим в этой книжице. 22 авг. 1996 г.»

Выведав мои интересы и литературные пристрастия, Владимир Николаевич предложил привезти интересующие меня издания, которые я не могла найти ни в сельской, ни в районной библиотеках. И, занеся в свою записную книжку целый список, сказал: «Ну вот, придётся ещё раз приезжать».

Моя школа — Вы

Но приезжать пришлось ещё и ещё… Иначе, видимо, и не могло быть с его обострённым чувством долга. С его обнажённым сердцем, чутким и отзывчивым на чужое несчастье, чужую беду. А беда была. И называлась она — «болезнь»: тяжёлая форма ДЦП. А несчастье — одиночество. Одиночество ещё не вполне сформировавшейся личности, думающей, ищущей, пытающейся совершенствоваться, но в силу своего недуга обречённой на деревенский затвор. Единственной возможностью общения с творческими людьми были мои выезды в райцентр на заседания районного литературного объединения. Побывав на них, Леонович понял, что это далеко не всё, что мне нужно для роста и развития, — хотя и это не помешает, — но он может дать намного больше.

Приезжал он в то время в своё парфеньевское «имение», как иногда в шутку называл дом на Льнозаводе, примерно раз в два месяца. И в каждый свой приезд выкраивал мне денёк. А когда подолгу оставался в деревне, то навещал чаще. Я быстро и радостно осознала, что у меня появился наставник, Учитель, да ещё такой, о каком не могла и мечтать.

И каждый его приезд был для меня праздником, каждое письмо, бандероль с журналом или книгой — событием.

Его наставничество осуществлялась так естественно, ненавязчиво! Мы просто беседовали — дома, на прогулках, в гостях у друзей. Беседовали о литературе, о писателях, — многих из них он знал лично; о поэзии, которую старался открыть предо мной как можно шире, говоря: «Ты должна знать рельеф». Обладая великолепной памятью, он читал мне стихи В. Ходасевича, Б. Слуцкого, А. Межирова, Д. Кедрина… А однажды поразил чтением Гёте в оригинале. Раскрыв оказавшийся у меня на столе томик лирики немецкого классика наугад, — естественно, там были переводы, — он совершенно свободно воспроизвёл оригинал.

Рассказывал о встречах с Лидией Корнеевной и Еленой Чуковскими, с Н.Я. Мандельштам, с Анастасией Цветаевой, которую называл своей учительницей… Много говорил о любимой им Грузии, о Карелии, где поставил часовню и поклонный крест. Да о чём бы ни зашла речь, будь то история, философия, искусство и просто жизнь в любых её проявлениях, Леонович всегда был интереснейшим собеседником. Причём он сам так живо всем интересовался и настолько был энергичен и юн душой, что в сочетании с его жизненным опытом, многосторонней образованностью, проницательным умом и глубоко поэтической натурой общение с ним было истинным наслаждением. Он буквально очаровывал всех светом своей открытой, благородной души.

Ко мне Владимир Николаевич обращался в манере девятнадцатого века — «ОлИнька», поясняя: «Так называли в семье Боголюбских младшую дочь — мою маму Ольгу Алексеевну, которая с семи лет пела на клиросе церкви Воскресения на Дебре».

К моим стихам относился очень бережно. Тактично, осторожно указывал на недостатки, погрешности, давал советы. А когда было за что похвалить, то делал это так, что похвала окрыляла, вызывала прилив творческой энергии. Ранние мои стихи часто «грешили» книжностью, красивостью, надуманной философичностью. Живого, тёплого дыхания жизни в них было мало. Но он сумел заметить, укрепить эту малость. Просто заводил разговор о народной речи, о местных диалектах, вовлекая в беседу мою маму — живого носителя богатства народной речи и культуры. Возникала иногда такая игра: он называл нам какое-нибудь вохомское[3] или карельское народное словечко, а мы должны были отгадать его значение; в свою очередь, мы с мамой загадывали ему словечко, употребляемое только в нашей округе. Всё это происходило забавно и всех веселило. Потом он читал мне свои «Записи»: «Писёмушко», «Агриппина»… После его «Писёмушка» в моём подсознании, видимо, что-то «щёлкнуло»: «Ага, значит, ещё и вот так можно писать!» И буквально на следующий день у меня появилось стихотворение «За чаем». Приехав в следующий раз и прочитав его, В.Н. был очень доволен и в волнении восклицал: «Ольга! Как я рад! Как рад!»

Позже, когда вышел мой второй авторский сборник под его редакцией, он выразил своё удивление: «Ольга, как ты можешь так писать?! У тебя же не было школы! У меня была. А у тебя не было». «Ну как же не было, Владимир Николаевич, — в свою очередь удивилась я, — А Вы?..» Он удивлённо поднял брови, хмыкнул, но возражать не стал.

Записи

Те, кто слышал стихи Леоновича в авторском исполнении, кто бывал, хоть раз, на его поэтических вечерах, тот согласится со мной, что это было ДЕЙСТВО, оставляющее неизгладимое, порой даже ошеломляющее впечатление. Не случайно он и называл свои выступления «концертами». Это можно было назвать «театром одного актёра», — настолько они было зрелищны и артистичны.

Мне посчастливилось быть слушательницей-зрительницей таких «концертов» много-много раз. Причём часто приходилось бывать единственной слушательницей, так как ДЕЙСТВО разворачивалось для меня одной. Терзаемая порывами восторга, я спрашивала себя: «Почему, за что ЭТО мне одной? Оправдаю ли я это? Отработаю ли?»

По счастью, у меня оказался под рукой магнитофон. Возможность записывать предполагала возможность воспроизводить, вновь и вновь наслаждаясь звучанием понравившихся стихов, глубже осмысливать их и делиться ими с друзьями и знакомыми, с теми из них, кто мог это вместить и восхититься этим ЯВЛЕНИЕМ.

Да, в моём понимании этот поэт и человек, а вернее, — Поэтище и Человечище, был и остаётся уникальным явлением, сходным с явлениями природы. Особенным явлением, вмещающим в себя сильнейший потенциал энергий физической, душевной и духовной природы, выраженных так ярко и деятельно.

 

Первая запись на магнитофон, правда, была сделана вынужденно. Это было в праздник Благовещения, 7 апреля 1997 года. Недели за две до этого по областному радио прозвучал фрагмент выступления Леоновича в литературной студии Олега Губанова, где ему вручили премию «Чёрная метка»[4]. Тогда на заявление, что модернизм возобладает в русском искусстве, Леонович ответил, что это не так и что некоторое равновесие, по крайней мере, нужно соблюсти. И прочитал стихотворение «У Нестерова»: «Воображением не богат, / на вернисаже / я погружался в «Чёрный квадрат». / Вылез весь в саже…» и т.д. Именно это стихотворение и прозвучало по радио, поразив меня своей глубиной и душевно близким мне чувством пронзительной боли и любви к родине. Поэтому я с нетерпением ждала автора, чтобы услышать стихотворение ещё раз,предварительно вставив в магнитофон чистую кассету.

Едва гости, раздевшись, прошли в комнату, я изложила Владимиру Николаевичу свою просьбу. И он охотно прочитал стихотворение, хотя к магнитофону отнёсся с недоверием, но мне удалось записать в тот раз ещё несколько стихов в авторском исполнении. Он и потом ещё долго хмурился, глядя на мои приготовления к записи, но всё же привык и, приезжая с новыми рукописями, спрашивал: «Ну, Олинька, где твоя техника? Я с отчётным концертом к тебе приехал».

Почти каждый его приезд ко мне был отмечен какой-либо записью на кассете.У меня набралось шесть кассет с записями его авторского чтения. Жаль, что со временем ленты размагничиваются, и записи могут быть утрачены совсем. А оцифровать их у меня нет возможности…

1997-й год был у Владимира Николаевича особенно щедрым на стихи. В октябре он привёз с собой и прочёл мне много нового. Читал долго, вдохновенно и так эмоционально, что я боялась за него, казалось, он — на грани нервного срыва. Одним из первых было прочитано стихотворение о Лине По (Полине Горенштейн, 1899—1948 гг.) — талантливой балерине, вследствие тяжёлой болезни потерявшей зрение, но не отчаявшейся, а нашедшей в себе силы стать скульптором с мировым именем.

Этого стихотворения я не видела опубликованным ни в печати, ни в интернете. Возможно, автор не закончил работу над ним, предполагая сделать совершеннее. Но как бы то ни было, стихотворение, на мой взгляд, замечательное. И мне жаль, если оно будет утрачено. Поэтому я считаю уместным привести его здесь целиком. И прошу прощения за возможные неточности в пунктуации, — расшифровывалось оно с аудиозаписи.

Владимир Леонович

Сквозь пальцы

Памяти Бориса Костюковского,
помогавшего Лине По и многим-многим другим

С семи, с одиннадцати лет
уже ни выбора, ни торга:
танцкласс и — всё. Прыжок, полёт…
— А за руки тебе — «пятёрка».

Что значит танцевать?
— Лепить!
И шёпот восхищённый: «Руки!..»
И пальцы выплетают нить.
Исчезнуть в кружеве и в круге
исчезнуть.
Потому слепЯт
Все контуры, что пальцы слЕпят.
Исчезнуть с головы до пят.
Ведь если умирает лебедь,
смотреть не надо!

— Из-за рук тебя не видно, баловница…

Да. Остаётся только круг.
Что значит танцевать?
— Молиться.
Сценическая полутьма
вся сплошь изранена в итоге
Зигзагами светописьма,
как Валтасаровы чертоги.

— Ну, Поленька, ну так нельзя.
Ну что же ты нарисовала?

Антракт.
И медленно скользя
среди воздушного развала,
взглянуть боится…
Полутьма
как полынья там ледяная.
Плывет луна. Сойти с ума…

— Да что с тобой? Ты не больна?
— Я?

Больного слуха тишина.
Больного света угасанье.
Кулиса. Синяя стена.
Пугающее прикасанье
незнаемой доселе тьмы.

Ослепнувшая балерина
любуется на снег зимы.
На горный фирн. На солнце Крыма.
Здесь, в окруженье чёрных стен,
ей остаётся бездна света.
Здесь пляшет Поленька-Кармен,
летает Поленька-Джульетта.
Но только лишь вспорхнет она
на лунный пяточок пьяцетты,
её движенья-письмена
влекут её от этой сцены.

— Полина! Поля!
— Я — не я.

И там за рамою финала
толпятся изваяния.
Узнай душа, чего не знала.

Ваятелю пошлю укор
и возложу, — пора приспела, —
на искро-чёрный лабрадор
парализованное тело.

Однако видел Бог, кого
избрал для муки и победы.
В глазах туманно и бело,
и мне теперь не надо света.

Ещё мне зренье притемни,
чтоб занавес, как тьма, распался
и были видимы одни
её трепещущие пальцы.
В них, — только в них, — Ты знал, зачем
оставил жизнь и мне — знаменье.
Они исполнены очей!

И гениальное уменье
перенимает Лина По
от умирающей Полины.
Движение перетекло
сквозь пальцы
в тело гибкой глины.
И — в тело мрамора.
И нет
нужды ни в чём.
Да видят очи,
что смерти нет…
и силу свет
свою являет в недрах ночи.

Кроме стихов я записывала и песни. Владимир Николаевич обладал красивым сильным и, даже бы сказала, профессионально поставленным голосом, что подтверждали и мои друзья, связанные с театральным искусством — актёры, режиссёры. Он любил, хорошо знал и прекрасно исполнял русские, украинские народные песни, романсы; не раз я слышала, как он подпевал ансамблю грузинской народной песни. У него была, видимо, врождённая способность к имитации.Он запросто и совершенно естественно мог подстроиться под любую речь или пение, мог прекрасно пародировать. Исполняя русские народные песни, он часто подражал Шаляпину, что также получалось у него совершенно естественно и красиво. Несколько раз пел он мне фрагменты арий из итальянских опер. И раз так увлёкся, что не обратил внимания, как я нажала на «запись». Я слушала, затаив дыхание от восторга и счастья, что я это поймала и сохраню, но… Техника, увы, меня подвела. Когда на следующий день я решила проверить запись, её не оказалось. Что в тот вечер случилось с техникой, что она не сработала, я так и не поняла. Повторить же «концерт» он наотрез отказался, «утешив»: «Я тебе лучше пластинку привезу». На мой вопрос, откуда в его «репертуаре» итальянцы, он ответил: «Просто мама пела это, а я с детства запоминал».

Память у него была удивительная! Он мог подхватить любую русскую или украинскую песню или романс и довести до конца, когда и сами запевалы умолкали, даже не ведая, что в песне есть ещё какие-то слова.

«Светёлка»

А ещё мной велись записи «Светёлки». Эта двадцатипятиминутная передача звучала в эфире областного радио два года: с мая 2002-го по апрель 2004-го два раза в месяц. Редактором её была Рузанна Севикян, а бессменным ведущим и хозяином «Светёлки» — Владимир Николаевич.

Радостно вспоминается, как каждую вторую и четвёртую среду месяца из радиоприёмников звучала неспешная, вдумчивая речь свободомыслящего и широко эрудированного человека, приглашающего к себе «на огонёк» интересных людей Костромы. Да и не только Костромы: одним из первых его собеседников был телеведущий Александр Гордон.

На беседы с Леоновичем в радиостудию приходили работники музеев, преподаватели костромских ВУЗов, священники, писатели. Нередко Владимир Николаевич посвящал всю передачу какой-то одной теме, одному человеку, о котором вёл рассказ сам, в одиночку, знакомя радиослушателей с его деятельностью, жизнью и творчеством. Так им были подготовлены передачи о Пушкине, Мандельштаме, Твардовском, Межирове. Отдельные выпуски посвящались И. Дедкову, В. Розанову. Неоднократно велась речь о поэтах Грузии, звучали его переводы стихов Галактиона Табидзе, Отара Чиладзе и других.

Являясь много лет членом комиссии по реабилитации литературного наследия репрессированных писателей и будучи лично знаком со многими людьми, прошедшими тюрьмы и лагеря, он носил в себе боль чудовищной трагедии сталинизма, а потому не мог обойти в своих передачах тему репрессий, ставшей лейтмотивом многих «Светёлок».

Обидно было то, что передача выходила в эфир в обеденное время, когда люди не расположены к сосредоточению на прослушивание умной, требующей внимания и душевного сопереживания беседы. И автор программы ощущал отсутствие аудитории — не было откликов, не было резонанса. Всего лишь раз он с большой радостью зачитывал мне письмо-отклик на передачу о репрессиях. Откликнулась женщина из Макарьевского, кажется, района, родственник которой пострадал от репрессий. Письмо было доброе, благодарное, и Леонович тогда был очень рад и ободрён.

Зная, что я всегда сижу у радиоприёмника во время его передачи, он в эфире иногда обращался прямо ко мне, если обсуждаемая тема была мне близка: духовная поэзия, к примеру. А приезжая, иногда слушал записанные передачи, замечая свои удачи или промахи. Досадовал: «Только ты и слушаешь “Светёлку”!» Когда передачи прекратились совсем и я спросила его о причине, он ответил: «Устал говорить в пустоту». А мне так было совестно перед ним за глухоту и безгласность, безъязыкость людей, что я сидела молча, потупив глаза.

Картошка

Несмотря на свой солидный возраст и больное с армейских лет сердце, а вернее — вопреки всему этому, Владимир Николаевич был всегда энергичен, подвижен, лёгок на подъём. Он делился со мной своим опытом борьбы с болезнями, опытом выживания душевно и физически. Стараясь поддерживать себя в хорошей форме, он много ходил пешком, а в условиях города пренебрегал лифтом и транспортом.

Так и ко мне, бывало, пешком приходил и уходил так же. Не любил зависеть от автобуса, ходившего в нашу сторону всего два раза в неделю. Попутки подхватывали не всегда. Да он и «голосовать» не любил, считая, что порядочный водитель сам остановится при виде идущего с рюкзаком человека и предложит подвезти, а с непорядочными связываться нечего. А дорога ни много — ни мало: километров двадцать пять. Летом чаще всего приезжал на велосипеде. Причём велосипед был настолько стар и изношен, что в дороге то цепь срывалась, то шины спускали, то ещё что-нибудь приключалось. Бывало, предупреждает меня по телефону о том, что собирается ко мне. Я, беспокоясь, советовала подождать очередного рейса автобуса. Но он шутил: «А ты держи пальчики крестиком», и приезжал на этой своей «технике», которая держалась лишь на честном слове да на Божьей милости. Потом производил у крыльца «ремонт», то заклеивая проколотую шину лейкопластырем, то обматывая её плёнкой и шпагатом.

А в рюкзаке неизменно были книги. Эта «передвижная библиотека» действовала постоянно. Одни книги приносил, другие, прочитанные мной, уносил и увозил обратно, что-то оставлял совсем, говоря: «Это тебе — навечно». Так «навечно» оставил мне поэтическую антологию Е.Евтушенко «Строфы века». Ну, да и мои книги иногда «навечно» перекочёвывали к нему.

Навсегда запечатлелся в памяти такой эпизод.

В середине февраля 97-го года у нас с мамой украли картошку. Она хранилась в маленькой дощатой сарайке, в подвале двадцатиквартирного дома. Замок не тронули, а просто выломали доску со стороны сусека и выгребли почти всё, оставив с полведра мелочи. Предыдущий год был неурожайным на картошку, и мы всю зиму экономили её, берегли. К февралю осталось у нас шесть или восемь вёдер. И те пропали. А купить негде — у всех её мало. Узнав о нашем положении, близкие знакомые принесли кто кулёчек, кто сеточку картошки. Валерий Александрович привёз ведро из Парфеньева, о чём, видимо, доложил Леоновичу.

И вот, как сейчас вижу: появляется в дверях Владимир Николаевич с огромным рюкзаком высотой ему по пояс, со вздохом облегчения ставит его на пол. Как он его тащил — уму непостижимо. Благо, всё же приехал на автобусе. Но от его деревни до автостанции километра три пришлось ведь нести! На наше с мамой вопросительное, в глубоком изумлении молчание, докладывает: «Картошка».

Два ведра крупной, отборной картошки без единого «намёка» на ростки. И это в конце мая! Она имела вкус и вид свежей, недавно выкопанной. На вопрос, где он смог раздобыть такую картошку, ответил, что хранил её в земле, в яме, накрытой еловым лапником.

Да! А сверху картошки была ещё солидная стопка книг. Без книг он ко мне не приезжал никогда.

Медовый Спас в Григорове

Замечательно, что в этом человеке гармонично сочеталась любовь к интеллектуальному труду с любовью к труду физическому. И одно помогало другому: литературное его творчество наполнялось свежим дыханием жизни, более глубоким пониманием её, а труд становился более осмысленным и вдохновенным.

Мне много раз посчастливилось видеть его за работой: косьбой, клепанием кос, ремонтом печей и прочими хозяйственными делами. И надо сказать, что это было тоже своего рода ДЕЙСТВО: красивые, ловкие движения уверенного в каждом своем действии человека. Работа в его руках не то чтобы кипела, но пела, как и сам он часто напевал, занимаясь чем-либо. Делал он всё добротно, основательно, на совесть, как говорится.

В квартирах городского типа он не находил приложения своим рукам. Выручал старый большой деревенский дом Сафроновых — моих друзей в Григорове. Хозяева дома — петербуржцы: мать Нина Михайловна — заслуженная учительница на пенсии, а потому много времени проводившая в деревне, и дочь Людмила[5] — актриса, режиссёр, театральный педагог. Приезжали и другие их— родственники и друзья, но настоящих мужских рук и мужского внимания дому не хватало. Поэтому здесь Владимиру Николаевичу было где приложить своё умение и смекалку. И он с радостью это делал.

Ещё в одно из первых своих посещений Григорова поэт загорелся желанием купить в деревне дом, настолько его поразила красота природного ландшафта, окружающего деревню, которая, расположившись на возвышенности, как бы парила над всеми лесными далями и просторами лугов. И сразу выбрал дом, впечатливший его своими большими размерами. Но владельцы дома назначили непомерно высокую цену: сумма вдвое превышала ту, которой располагал Леонович, и дом был обречён ими на дальнейшее разрушение. Зато в соседнем, сафроновском доме, его принимали, как родного. И он чувствовал себя там свободно, отдыхая душой.

Радушно принимали хозяева дома и друзей Владимира Николаевича — супружескую чету москвичей Проценко. Евгений Дмитриевич[6] и Эмма Владимировна[7] по инициативе Леоновича тоже купили дом на Льнозаводе и проводили там большую часть лета. А особенно желанными и ожидаемыми гостями Леонович и Проценко были в Григорове 14-го августа, в престольный праздник деревни — Медовый Спас, когда по многолетней традиции в доме Сафроновых собиралось множество друзей и родственников хозяев.

Как-то в конце лета у Сафроновых гостил парфеньевский паренёк Ваня. Он ни на шаг не отходил от Владимира Николаевича, стараясь быть ему помощником во всех делах. А тот показывал мальчику, как обращаться с косой на лугу, с мастерком на крыше баньки, где они перекладывали трубу. Обследовав все брошенные, полуразрушенные дома в деревне, они притащили к крыльцу нашего дома кучу старинных вещей — назначение некоторых из них было нам уже непонятно. Однако Леонович питал почтение к старым вещам. «Чем старее вещь, тем она духовнее», — любил он повторять слова Павла Флоренского. Хозяйка дома, увидав гору «рухляди» у своего крыльца, возмутилась, всплеснув руками: «Куда и зачем это всё притащили?». Оказалось, за день до этого она «чистила» дом и потратила много времени, чтоб свезти подобный «хлам» на свалку. Но положение спасла Людмила, сказав, что давно мечтает устроить в одной из холодных комнат их дома музей старинных вещей. Таким образом, и раритеты были спасены и «мальчишки» наши не обижены. А Людмила позднее осуществила всё-таки свою мечту о домашнем музее.

Костромской «грузин»

Я всегда поражалась, как легко Владимир Николаевич находил общий язык с любым человеком, независимо от его возраста, образования, положения в обществе. Он всегда был приветлив и душевно открыт в общении, проявляя искренний интерес к людям, к их заботам, чем быстро располагал к себе. Как-то, ещё в начале нашего знакомства, он признался мне: «Я разный, всякий: с плотником я плотник, с рыбаком — рыбак, со спортсменом — спортсмен, с инвалидом — инвалид, с русским — русский, с американцем — американец…». Рассказал при этом о своей встрече с С.Н.Марковым в Москве. По ходу их беседы Марков спросил, откуда Леонович родом. Владимир Николаевич ответил, что он из Костромы, к чему писатель отнёсся с недоверием: «А по произношению-то Вашему не похоже». На что Леонович«заокал»: «Дак, Сергей Нико-олаевич, я мо-огу и по ко-о-остро-о-омски…»

Мне однажды довелось быть свидетельницей того, как Леонович был грузином. И грузины приняли его за своего. Да и не одна я была свидетельницей.

Дело было так. Моя соседка Марина, девица весьма легкомысленная, где-то подружилась с компанией грузин. А чтобы они могли с ней связаться, дала им номер моего телефона. И на какое-то время я превратилась в «девочку на побегушках». Это продолжалась неделю, может быть, две… Потом Марина удалилась в неизвестном для меня и для них направлении, и телефон мой «с цепи сорвался». Грузины звонили по многу раз в день с одной и той же просьбой: «Па-аза-а-авит Ма-а-арин!..»

Мои терпеливые объяснения, что Марины здесь нет и вряд ли в ближайшие дни она появится, и просьбы сюда не звонить их не останавливали. Отключить телефон у меня не было возможности, и он трезвонил целыми днями. Поэтому, когда Людмила позвала меня на денёк-другой к себе в Григорово, я с радостью покинула свою беспокойную квартиру. А под вечер приехал Леонович. Не застав меня дома, он проехал к Сафроновым.

Мальчик Ваня, упоминаемый мной выше, познакомившись ближе с Владимиром Николаевичем и узнав, что тот много лет был связан с Грузией и знает язык, очень этим заинтересовался и постоянно спрашивал нашего гостя, как звучит то или иное слово на грузинском. И вот Леоновичу выпал счастливый случай доказать на деле своё владение грузинской речью.

Когда, погостив в Григорове, мы с Владимиром Николаевичем пошли в Матвеево, Людмила с Иваном решили прогуляться с нами. И, как только открыли дверь моей квартиры, раздался звонок телефона. Люда моя сразу догадалась, кто звонит, и умоляюще возгласила: «Владимир Николаевич, спасайте Олю!»

Леонович взял трубку и довольно долго говорил по-грузински. Говорил так приветливо, душевно и даже вдохновенно, как песню пел. Его о чём-то спрашивали, он отвечал. Мы стояли с Людмилой посреди комнаты, затаив дыхание от восторга. Иван стоял рядом, удивлённо переводя взгляд с нас на говорящего и обратно. А он, наговорившись всласть, не кладя трубки, обратился ко мне: «Они просят, чтоб ты сходила в последний раз и посмотрела, нет ли дома Марины. И больше они звонить не будут». Я была уверена, что соседки нет, но сходила, лишний раз убедившись в её отсутствии. Леонович доложил об этом грузинам и душевно с ними попрощался.

Дня на два в моей квартире водворилась тишина. Владимир Николаевич на другой день после разговора уехал. Через день снова пошли звонки. Но уже реже: раза два-три в день. Я брала трубку, но в ней было молчание. Где-то «на заднем плане» слышались разговоры, иногда болтало радио, но в саму трубку упорно молчали. Мне стало понятно, что они ждут, когда подойдёт «грузин». И, сняв трубку после очередного звонка, я им попыталась объяснить, что «грузина» здесь больше нет и в ближайшее время он не появится. Было потом ещё несколько «молчаливых» звонков, после которых они, видимо, убедились, что я говорю правду, и перестали звонить.

Помним и любим

Эти воспоминания я писала к годовщине смерти Владимира Леоновича. Но с этим именем так несовместимо слово «смерть»! Я познакомилась с ним, когда ему было уже за 60, а он был бодр, энергичен, вдохновлён, крылат и юн душою порой совсем по-мальчишески. Выглядел всегда моложе своего возраста. И за все 18 лет нашего общения, можно сказать, совсем не менялся, разве что голова белела всё больше. Ранних фотографий его, сделанных в молодости, в юности и детстве, я не видела. В моём сознании он как бы прописался в вечности: казалось, что он всегда был и будет таким, каким я его знаю. Только на последних фото, опубликованных после его кончины, заметно, как проступает старость. Поэтому горестная весть 9 июля прошлого года была для меня чем-то несуразным, несовместимым с этой личностью. На следующий день сквозь рыдания прорвались строчки:

* * *

Светлой памяти Владимира Леоновича

Где Ты сейчас? По каким путешествуешь весям?
Тело лежит на столе… Но душа-то крылата!
Только три дня здесь… А там — только ввысь, в поднебесье…
Мало дано по земным прогуляться пенатам.

Где ты сейчас? В горной Грузии иль в Алазани?
В старом Тбилиси с Булатом по улочкам узким
Бродишь, как прежде? Тебе ли стерпеть, как слезами
Мы омываем Тебя здесь, на севере русском.

В мёртвой карельской деревне у озера Пелус,
Где Ты на старом погосте часовню поставил,
Плакать уж некому, — там ли Тебе захотелось
В уединенье побыть, вне канонов и правил?

Где Ты сейчас? Может, всё ж, над родной Костромою?..
Близких друзей всех прощальным визитом одаришь?..
Как бы хотелось и мне попрощаться с Тобою!
Помню всегда и люблю. Ты же знаешь! Ты знаешь…

10.07.2014

И, чем больше времени проходит с того скорбного дня, тем больше убеждаюсь я в правоте своего сердечного чувства, что такая душевная энергия, такой интеллект, такая яркая и своеобразная личность не могли просто раствориться, исчезнуть в небытие. Для меня несомненно уже то, что она пребывает где-то во всей своей полноте, стремясь к ещё большему совершенству и Свету, яркий отблеск Которого он всегда нёс в себе и передавал нам. А память и любовь многих и многих людей, тех, кому он светил и ещё долго будет светить, поддерживает его на этом пути.

г. Кострома
апрель 2015 г.

———————————————————————

[1] Сергей Николаевич Марков (1906—1979) — русский советский поэт, прозаик, историк, географ, путешественник, этнограф. Действительный член Географического общества СССР (1946). Член Союза писателей СССР (1947).

[2] Стихотворение В. Леоновича «Белоруково».

[3] Вохомское — употребляемое в Вохомском районе Костромской области, где В. Леонович учительствовал в 70-х годах прошлого столетия.

[4] Владимира Николаевича тогда наградили именными часами, как оказалось потом, нерабочими. Но позже кто-то их ему исправил.

[5] Людмила Николаевна Петрович (Манонина) — актриса, театральный режиссёр и педагог, руководитель Театральной Компании «Ковчег», г. Санкт-Петербург.

[6] Евгений Дмитриевич Проценко — профессор кафедры лазерной физики МИФИ.

[7] Эмма Владимировна Проценко — филолог, руководитель Клуба любителей поэзии при МИФИ.

← живая память