Записки Гульпинской Авдотьи Степановны.

// Русский вестник. Журнал литературный и политический, издаваемый М. Катковым. Том седьмой. – М.: Типография Каткова и Ко, 1857. – С. 311-345.

В комоде моей матушки, помещицы Буевскаго уезда, Авдотьи Степановны Н*, я нашел рукописную тетрадь под заглавием «О нашем житье-бытье».

Покойная матушка проживала в усадьбе Гульпине, на реке Корёге, и соседи, по местному обыкновению, называли ее не по фамилии, а по усадьбе.

Записки показались мне любопытными, и я решился их напечатать.

Какая надобность знать фамилию автора? Пусть и в кругу снисходительных читателей будет матушка моя известна так же, как на Корёге, то-есть по усадьбе, а не по фамилии.

Гульпинский Феофан.
Усадьба Гульпино
1854 года.

I.

В лесной, самой глухой, северной части Буевскаго уезда, вдали от городов, в Корёжской волости, названной так по реке Корёге, в сельцах Калиньеве, Дудине, Лемехове, Голявине, Кашкарове, Кошелеве и многих других, проживают бедные дворяне. Эти дворянския селения или «усадьбы», как их называют, состоят из двух, трех и много из шести домиков. Крестьянских дворов вовсе нет. Бо́льшая часть домиков почти не отличается от крестьянских изб; только через сени есть горенки, где дворяне, по праздникам, угощают своих гостей. Есть также и порядочные домики с несколькими опрятными и светлыми комнатами. В этих усадьбах проживают дворяне хороших фамилий, например: Сологубовы, Нелидовы, Френевы, Путиловы, Травины, князья Сынборовские, утратившие впрочем с незапамятных времен свое княжество; были князья Мещерские и другие. Они называют себя не по фамилиям, а по усадьбам. Когда бедная дворянка, например, Польшикова из Лемехова, или Гришина из Голявина, приходит в гости к богатому соседу, то велит о себе так доложить: «пришла Лемеховская Марья Никитишна или Голявинская Авдотья Петровна». Кто имеет семейку или две (родовых крепостных людей своих называют они семейками), тот ни за что не примется за работу, а живет сложа-руки и говорит: «Я барин». Кто не имеет семейки, тот по неволе сам работает: и пашет, и косит, и дрова рубит. Не имея никаких средств к образованию, они до того огрубели, что жаль смотреть на них, но при всем том, самолюбивы и обидчивы. Сохрани Бог, если в церкви подойдет к кресту дворовая прежде барыни! Если зимою встретится барин в дровнях на легке, в одну лошадку, то ни за что не уступит дороги: «Я и сам барин; тебе половина дороги, а мне другая!» Редкий барин живет в ладу с своею женою. Возвращаясь с попойки от соседа, барин почти всегда побьет жену, под-час поленом. Бедныя барыни, как их величают, покоряются тяжкой своей доле и живут в совершенном рабстве. Утром, после шумной пирушки, барыни, отправляясь с ведрами к реке, спрашивают друг у друга:

— Что, твой-то, смирен ли пришел?

— Какое? притаскал супостатель.

— А меня так Бог помиловал. Я было схоронилась, да слышу: «Право не прибью, Катя, выходи!» и скоро угомонился (1).

— Ах, родныя мои, говорит со слезами третья барыня, — знаете ли, что́ ворог-то мой вчера наделал? ведь желтое-то новое ситцевое мое платье топором изрубил, а ведь я его по сорока копеек ассигнациями брала у мешешника (2).

— Что ты говоришь? замечают с состраданием соседки: — нет уж, матушка, надо тебе сходить к Анфисе Даниловне.

После я разкажу, кто такая Анфиса Даниловна.

Надо заметить, что некоторыя дворянския усадьбы населены одним семейством; но как это семейство состоит, например, из трех женатых братьев или из отца с дочерьми и женатыми сыновьями, то они живут отдельными домами и по вечерам собираются вместе, и тут-то бывает, чего послушать. Беседа начинается сказками и разсказами о домовых, леших, кладах и других чудесах.

— А знаете, братцы, Семен Сидорыч лешаго видел? Разкажи, Семен Сидорыч, как ты лешаго видел.

— Видел, братцы, видел. Мне показывал «его» старик Иван, по прозванию Козел. Вы чай слыхали, что он с «ним-то» знался. Еду я раз на Введенскую ярмарку (3) и еду с Козлом. Ну вот и еду, да и говорю ему: правда ли, Козел, что ты знаешься? А едем-то мы, знаете, большим лесом, дремучим. «Да, барин» говорит. Грех мой ко мне пришел, я и ну его просить: «покажи его, брат, пожалуста», а Козел говорит: «испугаешься». — Нет, мол, а он: «смотри же, говорит, только не твори молитвы», да как свиснет. Вдруг что-то и село на сани, разтяжелое, так что мой воронко почти встал, а вы помните, что за здоровенная была лошадь.

— Ну как же, такой нынче не найдешь, подтвердили слушатели.

— Вот как я глядь, ан сидит мужичина престрашенный, а глаза-то красные. Сижу ни жив ни мертв. А Козел ему; «ну пошел же, да не шали». Как он встал, да поровнялся с лесом, так вровень пришелся с соснами. Ну, судари мои, да и защелкал, засвистал; да как загагайкает (4), так лошадь-то на колена припала. Козел мне и говорит: «смотри, барин, ни гугу про это дело, а то будешь каяться». — Нет, дедушка, говорю, не скажу, — и сдержал слово до его смерти, да правду сказать, боялся, чтоб не испортил. А как умирал Козел, то больно сердешный мучился: некому было сдать, никто не брал (5). Уж его корчило, корчило, насилу стих, и то уж коня на избе поднимали.

Вот маленький образчик дворянских бесед.

 

Между барями бывают записные охотники, которые ходят на медведей с ружьем и рогатинами.

Усадьбы окружены большими лесами, в которых медведей много. Бедные дворяне не имеют средств нанимать пастухов, да и не найдется охотников пасти скотину в больших лесах, которые очень близко подходят к селениям. А потому, рогатую скотину и овец хозяева сгоняют каждое раннее утро с дворов и отпускают на волю Божию, а в семь часов вечера, в дворянских усадьбах, барыни или их дети, а в крестьянских селениях крестьянки, отправляются в лес и кричат по лесу: «тел, тел, гай, гай», и коровы так приучены, что выходят из лесной чащи на голос своих хозяев. Некоторыя коровы сами выходят к этому времени из чащи и кормятся по опушке леса в ожидании призывнаго голоса, но другия забредут и пропадают дня по три. Тогда сам барин, владелец заблудившейся скотины, садится на лошадку и отправляется в лес на поиск, который продолжается иногда несколько дней. Лошадей не загоняют к ночи домой, как коров и овец, а как спустят на траву, так и оставляют без присмотра, и тогда только их ловят, когда оне понадобятся хозяину; а ищут их не редко по неделе и по две. Кто готовится куда-нибудь ехать, например, на праздник к дальнему родному, тот заранее отправляется в лес за лошадкой и ищет, если посчастливится, два, три дня, а иной проищет неделю, другую и третью. Бывают нередко случаи, что лошадь совсем пропадет, или ее украдут, или она одичает в огромных лесах, которым не знают конца; говорят, что есть леса, которые тянутся вплоть до Архангельска. Эти леса идут так-называемыми «гривами», или полосами: не от них ли город «Кологрив», окруженный дремучими лесами, получил свое название? Не только лошади, но и люди пропадают в лесах. Очень недавно нашли в лесу тело заблудившагося мужика; а в прошлом году пошла старуха за грибами и пропала. Жеребят и телят, как выпустят со двора, так и оставляют до осени. От этого вот какое бывает зло. В лесах сеется много овса и пшеницы на так-называемых огнищах; то-есть, весною вырубают дровяной лес и тут же кладут его рядами, а в августе сжигают. На другой год тут сеют в первый раз яровой хлеб, какой вздумается, но по большей части пшеницу, особенно если огнище хорошо выгорело, и мало осталось головешек. На второй посев на том же месте сеют овес. Хотя огнища огораживают, но весьма плохо, осековым огородом, то-есть, молоденькими березками и ивами, не очищенными от листьев и прутьев. Когда прутья обсохнут и лист обвалится, то скотина, иногда чужая, свободно пробравшись сквозь редкий огород, стравляет почти весь посев. Жалоб и претензий на это между соседями не бывает, потому что в свою очередь и другие таким же образом терпят от общей безпечности и лености. Скотина травит посев, да за то и она бывает жертвою медведей, которые дерут и коров, и овец, и лошадей. Иногда барин в одно лето потеряет двух, трех скотин и останется с одною коровенкой. Тогда барыни со слезами уговаривают охотников идти на лабазы. Бывало и ко мне приходили барыни просить охотника. У меня был дворовый человек, портной, Василий Никифорыч, преуморительной наружности, глупый и глухой, но отчаянный охотник; сам, бывало, является с просьбою попробовать счастья, посидеть на лабазе. Вы спросите, что такое лабаз? А вот что: выберут два дерева, свяжут их ветви крепко на крепко, положат на них жердочки, и на жердочки сядут два охотника с заряженными ружьями сторожить зверя, а к лабазу притащат убитую скотину. Охотники сидят смирно, удерживают дыхание и терпеливо выжидают медведя, который наконец показывается, привлеченный запахом мяса. В это время в него стреляют, — и какое торжество, когда убитый медведь повалится на землю! Однажды утром, я подошла к окну своего дома, вижу: на улице лежит убитый медведь, а перед ним стоят три охотника, в том числе Василий Никифорыч. Нельзя было без смеха смотреть на его очень некрасивую рожу, сиявшую радостию. Иногда охотники просиживают на лабазах несколько ночей совершенно напрасно. Соседки утешают бедную барыню, потерявшую скотину: «Не плачь, матушка, твоя коровушка видно выданная», то-есть, видно определена была судьбою на съедение, и барыня соглашается с ними и успокоивается.

В глубокую осень, когда снег начинает покрывать землю, баре с запасными уздечками в руках и, перекинув за плечи лукошки, наполненныя маленькими мешечками с овсом, отправляются верхом отыскивать своих жеребят и телят. Они заезжают в деревни и спрашивают у крестьян: «Не видали ли где, ребята, моего рыжку или пеганку?» Крестьяне в эту пору занимаются рубкою леса или дерут лыко на лапти; промышляя для этой цели по целым неделям в лесах, крестьяне могут иногда случайно знать, где ходит скотина. «Поезжай, барин, на такую-то речку; пожалуй, найдешь свою рыжку».

Надо заметить, что липовые лапти лучше и прочнее березовых. Теперь баре и крестьяне реже носят лапти, а чаще ходят в шептунах: это те же лапти, только сплетены не из лыка, а из веревок. Шептунами называются они потому, что не скрипят. И шептуны, и лапти баре носят в будни, а по праздникам обуваются в сапоги.

Но вот наступает зима, приходят святки, баре праздничают и затевают вечеринки. «Барышенки» заранее готовят наряды; из чуланов выносятся старомодныя шляпки, давно брошенныя в городах и присланныя на Корёгу в подарок от богатых помещиц. Одной барышенке я подарила старинную шляпку, которую нашла в своем старом гардеробе. Надо было видеть, как меня благодарила мать этой девушки за драгоценный подарок и как низко кланялась: мне было просто совестно. Дочь, не носившая шляпки и убиравшая волосы куфтырько́м, то-есть, свивая косу в кружок около гребенки, в первое воскресенье вырядилась в старомодную шляпку, и, стоя в церкви, боялась перекреститься, чтоб не измять. Другая барыня, бывшая в церкви и смотревшая с завистию на девушку в шляпке, не в шутку разсердилась на нее, зачем она не крестится:

«Уж очень заважничала в шляпке-то. Вы ей, матушка, подарили, заметила она мне с упреком, — а мою дочку забыли».

Но вот гости с шести часов вечера съезжаются и сходятся на вечеринку, которая продолжается до одиннадцати или двенадцати часов, и до петухов. Начинается пляска, — лемеховские и калиньевские пляшут под балалайку, под голос цыганских песен. В Кошелеве и других соседних усадьбах, на вечеринках танцуют даже французскую кадриль и вальсы. Мущины танцуют без перчаток, с носовыми платочками в руках, в чепанах, некоторые в сюртуках и пальто; на всех красуются пестрые ситцевые и дешевые кашемировые жилеты. Дамы — в ситцевых, а иногда подаренных барежевых или люстриновых платьях. Все веселятся от души; на столе разставлены тарелки с орехами, пряниками, клюквою с медом, медовым вареньем и лепешками на меду из толченой сухой черемухи. Нетанцующие сидят кружками, толкуют о хозяйстве или сообщают друг другу новости. В карты играют редко, и то в дурачки, если у кого случится старая колода.

— Слышали вы, Катерина Тихоновна, ведь Матвей Иваныч женился в полку, да и съехал со службы подпоручиком?

— Слышала, мать моя, да не знаю, правда ли.

— А вот я тебе и разкажу, как он женился-то. Польку взял, да обманул ее сердечную. Полк стоял в каком-то местечке. Там не называют уездным городом, как наш Буй, а местечком. Жил там Поляк старичок, с двумя дочками; меньшая-то получше была старшей. И влюбился в меньшую Дмитрий Сергеич Бодеев, из-за Любима, слыхали вы, богатый-то барин?

— Как же, богатый, богатый, матушка.

— Деревни у него славныя, мужики зажиточные. Вот он и сватается, а Поляк ему говорит: нет мол, я не обижу старшую, не отдам меньшую прежде большой. — Что делать! Дмитрий-то Сергеич и уговорил Матвея Иваныча, — а они в одном полку служили, женись, брать Матвей Иваныч, на старшей. — Как мне на ней жениться? я бедный человек, не смею; она за меня не пойдет. — Полно, братец, я да и наши все скажем, что у тебя двести душ. — Помилуйте, Дмитрий Сергеич, у меня всего один работник старик, да и тот матушкин, и матушка-то сама работает в поле в летнюю пору.

— Вздор, братец, я тебя не оставлю; буду помогать; женимся, выйдем оба в отставку и славно заживем. Матвей Иваныч обрадовался, и стали они вдвоем ездить к Поляку, а через месяц Матвей Иваныч и присватался. Старик поверил, что он богат, а Филистиме-то Тимофеевне он понравился, согласилась она, и в одно время сыграли обе свадьбы. Пожили они в полку недолго, дождались только отставки, да и поехали на свою сторону, а Дмитрий Сергеич вез их на свой счет и всю дорогу за них платил, а от Филистимы-то голубушки скрывали, что муж беден. Приехали, у Дмитрия Сергеича долго гостили. Надо было однако и домой. Дмитрий Сергеич потихоньку от молодой дал Матвею Иванычу и чайку, и сахарку, и кофею, и из домашняго целый воз отправил с ними. А она поехала домой веселая, и в мысль не приходило, что муж такой скудный. Как приехали они в Кошелево, — ах, мать ты моя! а избеночка-то у них на боку; мать, знаешь ея платьишко, встречает со слезами: «Насилу тебя дождалась, родимый». Молодая спрашивает: «Что это за старушка?» — Это моя нянька, говорит Матвей Иваныч. А доро́гой-то он твердил жене, что тут у него хорошая усадьба, скотный двор и большой посев. Но делать было нечего: надо было ему наконец признаться, что у него только пятнадцать десятин всей земельки. Филистима Тимофеевна как сноп, и упала. Вот и узнала Купыревская Прасковья Ивановна (6). Прасковья Ивановна приходится Филистиме, по мужу, немного с родни, вот она и дала ей семейку. Теперь Филистима у нея гостит. А уж какая умная! только по-русски смешно говорит. Матвею Иванычу дали бревешек да плотников; уж срубы срубили, скоро начнут ставить домишко. Говорят, выберут Матвея Иваныча в заседатели: ведь нынче балотировка.

— Голенький ох, а за голеньким Бог, заметила одна барыня.

В другом кружку мущины толковали о хозяйстве. Их занимала выдумка какого-то одинокаго мужика, котораго Бог благословил хлебным урожаем, и который стеснялся молотьбою хлеба. Он отрубил аршина два от сосноваго бревна, толщиною вершков в десять. По длине кряжа наколотил несколько деревянных клиньев, а в отрубленные концы прикрепил железныя кольца, продел в них вместо оглобель веревки, прицепил к ним лошадку, посадил на нее дочку лет двенадцати, да и заставил девочку разъезжать по разостланным в порядке снопам, а сам с женою поворачивал только разбитые уже снопы. Выдумка удалась, и мужик, несмотря на свою леность и недостаток рук, обмолотил свой овин скорее других более заправных соседей. Многие баре последовали примеру мужика и были очень довольны.

Наплясавшись вдоволь, барышни в свою очередь заводят беседу, спрашивают, которыя долго между собою не видались, как провели осень, как веселились на Фроловской ярмарке, самой замечательной во всем округе, о которой с половины лета начинаются толки, приготовляются наряды, шляпки, чепцы, отделываются желтыя ситцевыя платья (желтый цвет в большом ходу), на платья нашиваются разными манерами кисейныя фалбалы; одна барыня сама смастерила даже чепец из чернаго каленкора, наколола три банта из подареных ей кем-то пунцовых лент и была чрезвычайно довольна, воображая, что будет всех наряднее.

Фроловская ярмарка бывает в селе Воскресенье и считается самою знаменитою во всем крае. Она открывается 18-го августа и продолжается три дня. Село расположено на горе, у подошвы которой протекают две реки: Корёга и Удгода; последняя впадает в Корёгу под самым селом. Местоположение прекрасное; с горы, на которой расположено село, виднеются там и сям окруженныя дремучими лесами усадьбы бедных дворян, а против села, на другой горе, стоит, как на страже, прекрасный каменный дом, с большими службами и садом, богатой помещицы Прасковьи Васильевны Головниной. Она умерла, и дом теперь опустел, потому что наследники не живут в нем. В селе Воскресенье проживают только три священника и два диякона с причтом. Дома́ у них прекрасные; хозяева обязаны ярмарке своею зажиточностию. Эта ярмарка есть предмет мечтаний и нетерпеливых ожиданий всего уезда; а пройдет ярмарка, — о ней долго тоскуют; да и не даром, потому что на ней бывают смотры женихов и невест. Сюда приезжают с разными товарами купцы из Костромы, Любима, Галича и Чухломы; для богатых привозят дорого́й товар. Всякаго сословия сходится и съезжается до трех тысяч, а это не шутка для сельской ярмарки. Семейства богатых помещиков приезжают к родственникам и знакомым; задают большие обеды и пиры.

На сельской улице и вокруг церкви, по ограде которой размещены каменныя лавки и деревянные балаганы, — вы встретите хорошенькую карету или коляску с прекрасными лошадьми, богатою сбруею, ливрейными лакеями и щегольскими кучерами, и тут же Бог знает какия колымаги, дрожки самых старинных фасонов, разумеется без рессор, и тележки в одну лошадку с барынями и их дочками; кучером сам барин в подпоясанном красным шерстяным кушаком сюртуке, из синяго толстаго сукна. Без кушака старый барин, отец семейства, никуда не является. В сюртуках и кушаках, как дьячки, старые баре являются и в церковь и в гости. Как-то недавно один приехал на вечеринку верхом и вошел даже в горницу с кнутом за поясом.

Многие бедные дворяне приходят из окрестных усадьб на ярмарку с женами и детьми пешком. Доро́гою они идут босиком, а перейдя по лавам (мостики из двух бревен, перекинутых с берега на берег) чрез речку, садятся рядком на берегу и обуваются: женщины надевают домашней самодельщины чулки и башмаки, которые несли в узелках, а баре надевают сапоги, которые несли за плечами. Некоторыя барышенки вынимают зеркальца и убирают голову на открытом воздухе, зачесывая друг другу косы куфтырьком и в три ряда обвивая головы красными и голубыми тафтяными ленточками с большими бантами на боку.

Многие мужики отправляются на ярмарку верхом, без седел, и не редко на одной лошаденке сидят двое или трое: спереди ребенок, а сзади отец и мать.

На ярмарке бывают преуморительныя сцены. Один бедный дворянин, прослуживший сорок лет в военной службе и только что пред ярмаркой вышедший в отставку подполковником и возвратившийся на родину, вздумал блеснуть на ярмарке перед людьми своим образованием, котораго не имел. Он приехал на ярмарку верхом в отставном уланском мундире, а сзади его ехал также на лошади его лакей в сером чепане с уланским значком в руках. Подъехав к меховой лавке, он спросил по-польски заячьяго меха. Купец выпучил, конечно, глаза и отвечал, что не понимает. Тут случился молодой человек, знавший несколько польских слов. Он отпустил в шутку какую-то польскую фразу. Подполковник обрадовался и тотчас спросил его фамилию.

— Пан Гутовский, отвечал проказник.

Надо было видеть с каким забавно-важным видом подполковник стал припоминать эту фамилию. Наконец он решил, что «милая особа» (его всегдашняя поговорка) должна быть из забра́ного края.

Свидетельница этой сцены была старушка Василиса Фроловна, знавшая подполковника, когда он отправлялся еще на службу.

— Голубчик, заметила она, прослезившись, сколько нужды принял, и по русски-то разучился говорить.

Добрая была покойница Василиса Фроловна, худенькая, беззубая. Она жила в крайней бедности, богатые соседи любили ее за кроткий нрав, и часто она у них гостила. Василиса Фроловна сама всех любила и всем была довольна.

— Как вы поживаете, матушка, чем занимаетесь?

— Довольно, матушка, у меня занятий, с утра в хлопотах, все по екодомии; внучку Бог дал мне хорошую екодомку; хоть и мала годочками, а все мне помогает, и какая мастерица готовить кушанье! Вчера смастерила щи с убоинкой. Такие, что и вы бы, матушка, не побрезговали.

II.

На днях я узнала о смерти хорошей моей знакомой и не знаю, тужить ли мне о ней, или нет.

В немногих словах разкажу ея историю. Она родилась в Польше, была отлично образована, прекрасно пела и страстно любила музыку. Вышла она замуж за русскаго офицера и в замужстве была очень счастлива. Три ея сына были отданы в кадетский корпус. К несчастию, она лишилась старшаго сына в тот год, когда этот молодой человек, отрада и гордость матери, был назначен в офицеры. Вскоре умер и второй сын, и у матери остался в живых только меньшой, который был хуже своих братьев. Потом умер на службе и муж, заслуженный полковник, человек весьма почтенный.

С смертию старших сыновей и мужа, бедная женщина осталась в самом несчастном положении. Говорят, будто ей следовала пенсия, но, видно, некому было похлопотать. Несчастная вдова, вместо пенсии, получила только небольшое единовременное пособие.

С мужем она жила в Москве. Что́ имела, все истратила на его болезнь и похороны, и должна была с старушкой матерью ехать в деревеньку мужа, в так-называемыя «села», в такую глушь, что хуже Корёги.

Северная часть Буевскаго уезда, за городом Буем, называется селами потому, что там расположены большия экономическия деревни, а между ними маленькия дворянския селения, отстоящия верстах в 60 от уезднаго города и окруженныя дремучими лесами. В этих лесах, в прежния времена, целыми семействами скрывались раскольники и беглые; они жили в небольших отдельных домиках, называемых скитами и раскиданных на версту и более один от другаго. Земской полиции трудно было отыскивать этих беглецов, живших в глуши дремучих лесов. Зимою все лесныя тропинки заносятся глубокими снегами. Изредка, когда выходила провизия, эти люди отправлялись на лыжах в города. Узнать их на базарах было невозможно, потому что выходили за покупкою такие, которые бежали издалека, например из-за Москвы, и проживали в лесах лет по двадцати. Летом эти скитники нанимались за дешевую цену к крестьянам на полевыя работы. Если кто-нибудь из помещиков попросит бывало исправника отыскать бежавшаго человека, и возьмутся они за это дело вдвоем, то местные крестьяне давали об этом знать скитникам, в благодарность за их работы, и, разумеется, те скрывались так, что их ни за что нельзя было отыскать.

У нас бежала однажды женщина и через восемь месяцев возвратилась. Истинно, не отчего ей было бежать. На вопрос: за чем она бежала?

— Так, глупость пришла, отвечала она.

— Где ж ты жила?

— В скитах.

— Хорошо там?

— Хорошо.

— За чем же возвратилась?

— Стосковалась, матушка. А есть там такие, что лет двадцать пять живут и замуж вышли за беглых и семейством обзавелись. Все-то, матушка, раскольники, хотели и меня заманить в раскол; я об этом сведала, и стало мне тошно. Кормят хорошо, рыбы не приедаешь, каша всякой день, все из разных круп.

— Откуда же они все это берут?

— Уж очень они богаты.

Нынче скитников в Буевском уезде, кажется, немного, а все больше они теперь в Тотемских лесах.

Крестьяне этого округа народ лесной, летом на полевых работах, а в зимнюю пору занимаются рубкою леса и дров, свозят на берег Костромы-реки, связывают плоты, как бревенчатые, так и дровяные (лес на дрова рубится цельными деревьями, которыя распиливаются, когда уже их пригонят весною в Кострому); на плоты ставятся чистенькия избушки, совсем готовыя и даже крытыя тесом, с окнами, рамами и дверями. В марте, когда взломает лед и река разольется, поднимает плоты, которые, вместе с поставленными на них домиками и их хозяевами, сплавляются в Кострому и другие города по Волге, где как плоты, так и избушки продаются по хорошей цене, и потому здешние крестьяне все живут в довольстве.

В этом-то глухом крае поселилась бедная Варвара Ивановна и убила здесь все свои таланты. Чего она, бедная, не вытерпела в обществе чужом и совершенно ей несвойственном! Маленький доход ея состоял в продаже леса, который стоял на самом берегу реки. Соседние дворяне не любили ее, вероятно, чувствуя ея превосходство. Доходило до того, что они нарочно стравляли скотиною ея хлебныя поля и без того плохия, потому что грунт песчаный, и осенью червь часто подтачивает хлебный корень, так что в поле виднеются большие участки выеденнаго хлеба, называемые плешинами. Особенно была зла к ней Анфиса Даниловна. Бывало, придет к ней в дом, наговорит ей дерзости, разбранит и потом уйдет, как-будто сделала доброе дело. Так промучилась Варвара Ивановна до самой смерти в досадах, нищете и горе, и перенося безмолвно незаслуженныя оскорбления.

III.

Праздник у соседки.

На днях, по приезде в маленькую мою деревеньку на Корёге, я была приглашена на праздник к Шатиловской Анфисе Даниловне. Она поднимала образа в день особенно чтимаго ею Святаго и справляла «никольщину»: так называются у нас все вообще церковныя празднества, хотя бы чествован быль день явления Казанской или Смоленской Богоматери. В каждую никольщину, после обычных молебствий, Анфиса Даниловна приглашает к себе соседей и угощает их на славу сытным обедом. Я никак не могла отказаться на этот раз от ея настойчиваго приглашения.

Анфиса Даниловна — старая, некрасивая девушка — замечательна по своему характеру и говорит своим особенным наречием. Она вовсе необразована, но одарена таким тактом и такою твердостию, что умеет держать, как говорится, в руках всех соседей. Она искусно втирается в знакомство с богатыми помещиками, которые сами рады этому знакомству, потому что Анфиса Даниловна их смешит. Находясь часто в избранном обществе, сметливая барыня старается усвоить некоторыя манеры, запоминает новыя для нея фразы и французския слова, которых смысл и произношение искажает по-своему и потом, возвратясь домой, в простом, полудиком кругу своих корёжских соседей умеет весьма кстати прихвастнуть приязнию с знатными господами и ввернуть в разговор какое-нибудь словцо; словом она мастерица пускать бедным дворянам пыль в глаза. Уважение их к Анфисе Даниловне так велико, что они называют ее своею губернаторшею.

Вот обращики ея разговора: «Напилась я горячаго чая и поехала, а дорогой меня прозерповал ветер, с тех пор я простыла (простудилась), и все пильнует в бок».

Она отвезла в гимназию племянника и, возвратясь домой, долго о нем тосковала. «Присмотр в гимназеи хороший; к детям тятьки приставлены, а все Алёшеньке тяжело, и науки все мудреныя, а ужь абри (алгебра) упять, подлинно сказать, всех мудренее».

Ей случилось съездить недели на две в Петербург, но город ей не понравился. «Не знаю, почему людям нравится Петербург, а для меня так Пешехонье лучше. Остановилась я у Трефольных ворот, в доме презрителя (смотрителя). Пойдешь по туртуару; вдруг встречаешь куфарку в дурдадамовом салопе. Как это можно? Куфарка должна знать куфарить, а не наряжаться как барыня; раби должны знать свою одёжу».

Если баре между собою или муж с женою поссорятся, то отправляются к Анфисе Даниловне, и как она приговорит, так дело и кончается. Муж ли побил жену, — обиженная отправляется на суд к Анфисе Даниловне. «Терпи, матушка, говорит барыня, закон велит, муж глава, а не башмак, унять не сбросишь с ноги» — и жена возвращается домой утешенная. Впрочем, бойкая барыня не пропускала случая и мужу делать наставление. Если муж оправдывается, говоря, что у мужа жена всегда виновата, Анфиса Даниловна угрожала, что поедет в Кострому и пожалуется «протокурору», и барин робел, просил прощения и смирялся зная, что Анфиса Даниловна даже губернатору может пожаловаться, так она «документовата», то-есть знает законы и судебный порядок.

Дворяне отдавали ей на сохранение свои деньги, заработанныя или вырученныя от продажи масла, холста и пр. и когда требовали их обратно, то немедленно их получали, и таким образом доверенность к ней умножалась. Прибавлю, что она была самая простосердечная и радушная хозяйка. Завидев издали мой тарантас, она вышла на крыльцо, чтоб встретить дорогую гостью; за нею пошли на крыльцо и некоторыя другия гостейки.

Я вошла в гостиную, наполненную гостями, разряженными во свои лучшия одежды. Мущины подходили к руке, по старинному, а дамы целовались в обе щеки и в плечо (8) и все заговорили:

— Насилу мы вас дождались, завеселились в Костроме.

Один барин в чепане (милиционном мундире) с медалью 12-го года сказал мне: «А я, матушка, вас не узнал, смотрю, кто это едет, а жена говорит: это, надобно, Гульпинская Авдотья Степановна — ее патранташ и в кларнет смотрит (тарантас и лорнет), а я жене: уж мол пора ей хозяйством заняться».

Этот барин — хороший хозяин и побогаче других; я люблю говорить с ним о быте и промышленности наших крестьян и о бедных дворянах, положение которых еще более меня занимает. Жизнь крестьян привольнее, нежели дворян. Имея лесныя дачи, крестьяне, отмолотив хлеб, отправляются осенью на рубку дров и бревен в лес; берут с собою хлеба, круп и проживают в лесах по неделе, а зимою вывозят наготовленный лес; делают также срубы и продают их с выгодою, а потому в нашей стороне мало бедных крестьян, а нищих совсем нет. Если когда случится безродный в какой-нибудь деревне, то вся деревня берет его под свое покровительство и по мирскому согласию разводит череды, то-есть назначает очередь, чтобы бедный проживал по неделе в каждой избе; бедняка кормят, снабжают всем нужным, и он очень доволен. Но дворяне, имея мало земли и часто большое семейство, терпят сильный недостаток. Детей своих содержат в уездном училище на свой счет не могут; в какое-нибудь учебное заведение на казенный счет попадают немногие; притом дворянских детей так много, что не достанет для всех вакансий. Оставаясь дома и обучаясь кое-как, и то не все, грамоте у дьячка, молодые люди растут в невежестве и женятся лет двадцати от роду. Дворяне живут целыми деревнями, и как ни бедны, а многие, дорожа своим происхождением и опасаясь лишиться многочтимаго ими дворянскаго звания, ходили пешком в Петербург хлопотать о себе в герольдии; многие и теперь стараются выхлопотать дворянския грамоты. По наружности они только тем отличаются от мужиков, что носят на шее ситцевые пестрые платки; когда вы начнете с кем-нибудь из них говорить, он никак не снимет перед вами картуза, а когда вы спросите: «ты дворянин?» он ответит с самодовольным видом: «вестимо».

Мне случилось встретить у мельницы статнаго пригожаго молодца лет двадцати двух, с возом хлеба. По шейному платку и картузу я тотчас узнала, что он дворянин. На вопрос мой, отчего он не служит?

— Я не обучен «словесному» (грамоте), отвечал он, да и матушка не благословила; я у нея один.

— А грамоту дворянскую имеешь?

— Как же, в анбаре в рамке стоит.

— Женат ли ты?

— Да.

— Что же, богатенькую взял?

— А три десятины, лошадку да коровку.

— И ты женился?

— Так что ж, матушке помога, да я и сам не богат.

В эту минуту его позвал сторож нашего прихода, бедный дворянин Василий Абрамыч Чупырев, который приехал с помолом от священника, отца Петра.

— Ты как, барин, поживаешь?

Василий Абрамыч не любил, чтоб его звали по имени, и отвечал только тогда, когда его называли «барином». За должность церковнаго сторожа он получал от прихожан 4 р. 50 к. сер. в год и харчи, и жил в сторожке, или у священника, которому прислуживал.

— А дай Бог здоровья, живу, чего мне больше. Дай Бог здоровья, я читать, писать не доволен (не умею), и орать землю также, дай Бог здоровья, ни косить, ни жать. А погрести (сено), дай Бог здоровья, доволен, да матушке попадье воды принести (река под крутою горою и труженик всякий день таскает ведра в гору), да скотинку обрядить (накормить: человека кормят, а скотину обряжают), за то сахаром (пищей) сыт, дай Бог здоровья.

Василью Абрамычу лет сорок. Двадцати лет от роду он взял в замужство бедную дворянку, верстах в пятидесяти от его усадьбы. Жена тотчас потребовала, чтобы муж ея отделился от роднаго брата, с которым он жил неразлучно и который имел большое семейство. На долю Василия Абрамыча следовало только семь десятин земли; при разделе он должен был взять половину строения, и без того небольшаго, и половину засеяннаго хлеба. Он разсчитал, что этот раздел доведет семейство брата до совершенной нищеты, а как он очень любил брата, то и не согласился на раздел. — «А жена, дай Бог здоровья, говорил он, прожила месяц со мною, да и отправилась на свою сторону, и с тех пор мы не видались. Потуживши, дай Бог здоровья, я и решил вот как: я один, с голода не умру, а у брата семейство; вот я законным порядком, дай Бог здоровья, и отдал свое именье брату, а сам пошел в сторожа. Ночью стерегу церковь, а днем батюшке священнику помогаю по своему уменью».

Попадья, женщина вспыльчиваго характера, безпрестанно на него шумит. Нераз случалось, что отец Петр, возвращаясь домой, спросит барина: на кого матушка кричит?

— Наталья Федоровна изволит безпокоиться, меня бранит, отвечает добрый Василий Абрамыч с смиренным видом.

Вот каков барин. Мало того, что отдал все имение брату, но еще находил возможность помогать ему деньгами из своих ничтожных средств. В свободное время он дерет лыко, собирает грибы, сушит лесную малину и другия ягоды и долбит для продажи из осиновых кряжей дупелки, или кадочки для масла, меда, круп. Выдолбив дупелку, ее распаривают в горячей воде, вставляют в нее досчатое дно, а когда она ссохнется, то и заберет накрепко это дно.

Брат Василья Абрамыча имеет восемь человек детей; он терпел крайнюю нужду и, не имея ни одного работника, кряхтел один-оденехонек, поддерживая семейство своими трудами. Бывало в зимнюю ночь, едет кто-то мимо окон на дровнях и попевает тихонько песенку, смотрю: это идет Иван Абрамыч. Работая даже по ночам, он выростил двоих сыновей, которых задумал отпустить на службу. Бедные соседи ему помогли: кто дал 10 к. сер., другой побогаче 50 к. сер. Снарядил Иван Абрамыч детей и отправил с котомками в Москву пешком. Так как они с нуждою читали и писали, то и не могли поступить в юнкера. Тогда сами мальчики явились в полк, записались в солдаты, и служили в нижних чинах одиннадцать лет. Наконец, под Севастополем были произведены в офицеры. Один из них был убит; после его смерти, была прислана бумага в Буевский уезд и потребовали сведения о семействе убитаго. Когда узнали всю истину, то и назначили Ивану Абрамычу пенсию, 450 р. сер. в год. Бедный человек вышел теперь из нужды, живет счастливо и благословляет милость Царя.

Возвратимся однако на праздник Анфисы Даниловны. Она чрезвычайно обрадовалась моему приезду и пожаловала меня в самую почетную гостью; повела меня в залу, где сидел ея раненый больной брат, про котораго разказывала, что он получил на войне два турецкия ядра в спину и три стрелы в ноги, — и пустилась бегать и хлопотать, чтобы барышни и кавалеры потанцовали. «Господа гимназе́и! Чтож вы не танцуете?» говорила она приехавшим на вакацию двум высоким гимназистам, — «упять не загордились ли вы?» Гимназисты с самодовольством раскланялись. Тотчас явилась гитара, заиграли старую кадриль на голос чижика, и начались танцы. Матушки и тетушки улыбались и чуть не плакали от удовольствия. Я обратилась к одной из них и похвалила ея дочку, сказав, что она недурно танцует.

— Ах, матушка, мы все молим Бога за Анфису Даниловну; она безпокоится, сама их учит.

— Как? да я знаю, что Анфиса Даниловна никогда не танцовала и не имеет понятия о танцах.

— Нет, матушка, — мастерица, судите по нашим детям.
Ну, подумала я, глядя на уморительные прыжки танцующих: это видно, что Анфиса Даниловна их учила.

— Да скажите мне, заметила я вслух, как же Анфиса Даниловна могла их учить танцовать?

— А как поедет она в Кострому с братцем своим, за пенсионом, а в Костроме она живет недели по две, так и ходит она в гимназию навестить племянника и посмотреть, ка́к учать танцовать, да и примечает все, дай Бог ей здоровья, а как вернется сюда, так соберет к себе наших-то детей, да и учит. А заметили вы, матушка, как сынки наши кланяются? все она же их учила, как шаркать ногой и к ручке подходить.

К нам подошла Анфиса Даниловна в ситцевом коротком платье, так что видны были ея толстыя ноги, обутые в домашние чулки и неуклюжие башмаки из выростка.

— Гостья моя дорогая и вы, дрожайшие соседи, милости просим хлеба-соли откушать. Отец Петр, благословите.

Мы пошли в столовую.

После обычной молитвы священника, все сели молча за стол, на котором было разставлено около пятнадцати разных блюд. Горячаго тут не было, и потому угощение называлось не обедом, а закуской.

Нам прислуживали мальчик Алёшка и две девки Марьица и Авдотьица (9), в ситцевых сарафанах, с длинными висящими косами и с лентами, вплетенными в их концы; а обуты оне были в босовики — род кожаных полуботинок. Простыя же крестьянки носят коты, похожие на ботинки и отороченные красною кожей.

Пирогов к закуске было четыре сорта: кулебяка с рыбой и кашей, пирог с курицей и яйцами, маленькие пирожки с серою молодою капустой и яйцами, и к ним растопленное скоромное масло, и наконец слоеный пирог с вареньем. Из холодных — поросенок огромный в сметане и с хреном, полотки гусиные, студень и окрошка; соусы: красный из рябчиков с рыжиками и утка в сметане с груздями; жареное: гусь, заяц, утка: к жаркому огурцы, рыжики соленые и отварные, брусника и кочанный салат с яйцами и сметаной, за неимением прованскаго масла; пирожное — хворост узелками и разными затейливыми фигурками, розаны и скоропостижные блины, тоненькие, из муки, растворенной на молоке и яицах.

Но прежде всех этих блюд гости принялись за глазунью, или исправницу: так называется простая яичница на сковороде. Исправницею она называется потому, что это обыкновенное блюдо исправников, которые, торопясь встречать губернатора или проезжая на следствие, на обывательских квартирах в деревнях, требуют обыкновенно глазунью, потому что она поспевает скорее всякаго другаго кушанья.

Пред нами стояло в кувшинах сладкое и горькое пиво, а для барышен заквасочка, то-есть сусло без хмеля, которое слаще кваса; были также и наливки: чернишная, малиновка и смородиновка, подслащенныя медом; впрочем, для избранных гостей были особыя бутылочки с не подслащенными наливками. Нальют рюмочку для дорогаго гостя, да и подсыплют в нее толченаго сахару.

Забавно было видеть, как пристально и умильно некоторые гости смотрели на блюда и как заранее глотали в нетерпеливом ожидании приглашения и подчиванья.

Мы ели с большим усердием и собирались уже вставать, как вдруг подскакал к крыльцу, верхом, в охотничьем кафтане с серебряными застежками и цепочками, богатый помещик Борис Михайлович, живший постоянно в Галичском уезде, но приезжавший по временам в буевскую деревню по соседству с Анфисой Даниловной. Борис Михайлович лет шестидесяти от роду, человек простой, без всякаго образования.

Увидав его из окон, Анфиса Даниловна засуетилась.

— Алешка, беги встречать барина, да скажи: барыня, мол, просит вас пожаловать.

Алешка сначала упрямился исполнить приказание барыни, говоря, что он и без этого гостя устал ножи чистить и с ног сбился: столько наехало; но получив толчок, он пошел встречать гостя, ворча что-то под нос.

— А стё, дома твои господа? раздался голос Бориса Михайловича.

Но хозяйка сама отворила дверь в залу, говоря: «дома, дома, гость дорогой; милости просим! и как кстати пожаловали; мы никольщину справляем. Малый! прибор».

— Неколькотись (несуетись) матюска; по милёсти Божией сит, доволен, дома обедал; вись ты какая конфетная (хлебосольная).

Гости встали из-за-стола. Дамы стали одна за другой целовать хозяйку, мущины подходили к ручке; потом иные отправились в гостиную, а другие остались в зале послушать приезжаго гостя, не сообщит ли он чего новенькаго.

Правда, и было чего послушать. В уезде приготовлялись к дворянским выборам, и заранее уже некоторые сговаривались и назначали кого куда выбрать. Как в бедных, так и в богатых селениях, во всех домах были об этом толки. Тогда и бедные дворяне, не имевшие ни одной семейки, имели право выбирать, и у всякаго был шар. На нашего уезднаго предводителя были раздражены все богатые дворяне, а между тем его выбирали несколько раз сряду, и нечего было делать, а надо сказать, что предводитель не умел угодить богатым помещикам и был к тому же не столбовой дворянин и не буевский уроженец, а человек чужой, заезжий. Вот как его выбрали в первый раз в предводители: он был тогда молод, лет двадцати пяти от роду и хорош собой, но беден; в него влюбилась богатая старуха лет за пятьдесят, и он на ней женился. Старуха была буевская помещица, и новобрачные остались на житье в уезде. Так как должность предводителя почетная, а по тогдашнему времени и выгодная, то этот господин и стал искать ея. За неделю до отъезда своего в Кострому на выборы, он пригласил всех бедных дворян и дней шесть угощал их и поил напропалую. Потом, нарядил несколько крестьянских подвод из деревни своей старухи-жены, забрал дворян, насажал их на подводы и послал в губернский город, где и содержал их на свой счет. Таким образом и просто и дешево он достиг своей цели. В следующие выборы он поступал точно так же, и большинство шаров было всегда на его стороне. А другие дворяне, и богатые, и гораздо более его достойные оставались ни при чем. Разумеется, они были раздражены, а он торжествовал и старался делать им всякия неприятности. В числе его врагов быль и Борис Михайлович, котораго любимое удовольствие было бранить Ивана Семеновича.

— А я матушка, завел речь Борис Михайлович, — был у Михаила Федоровича Клюкина. Помещик он, сами вы знаете, богатый.

Отставной маиор Клюкин имеет до ста душ и потому считается богатым между бедными дворянами. Он поступил на службу при матушке-царице Екатерине, большой оригинал и не может говорить равнодушно о своих походах; одевается он по старинному, зачесывает назад длинные седые волосы; лоб у него открытый, очень умное длинное лицо, высокий рост; когда говорит, то имеет привычку гладить себя по голове. Он женат на прелестной женщине. Бедная жена с ним несчастлива: она много терпит от его вспыльчиваго и подозрительнаго характера. Впрочем, он добраго сердца, но так же, как и Борис Михайлович, великий недруг Ивана Семеновича. Когда ему скажет кто-нибудь, что Иван Семенович нехорошо о нем отзывается, то он отвечает обыкновенно, что он не обращает внимания на брань своего врага, потому что он кроткаго нрава, и не сердится, когда на него лают собаки: «Вот я ехал, прибавляет он иногда, — к Федотовым, собаки на меня бросились, а я не разсердился».

— У Михаила Федоровича, продолжал Борис Михайлович, — поговорили мы многонько и о нашем злодее, и поразказали о нем кое-что. Не гордись, брат, Иван Семенович, по пословице: не плюй в колодезь, не привела бы нужа к поганой луже. Уж я и сам теперь много подговорил дворян, чтоб не ездили с ним на балтировку. Привезти в Кострому привезет и накормит, а как выберут его, так он отпустит всех по домам пешком и подвод не наймет. Я встретил тогда Калиньевскаго Илью Михайлыча, бежит бедняга из Костромы домой пешком. Да хоть спасибо еще, что выбрали его в заседатели. А, да ты здесь, сказал он, увидев Илью Михайлыча, который ему раскланивался, прищурив глаз, — я тебя и не приметил.

— Разумная ваша речь, отвечал Илья Михайлович. — Правда, после балтировки Иван Семенович не очень хорошо поступает с нами. Тогда я отморозил было нос да ногу: дай Бог вам здоровья, вы подвезли.

— То-то братец! неужто ты поедешь с ним?

— Ни за что.

Борис Михайлович пришел в восторг, что умел еще навербовать барина.

В этих разговорах прошло довольно времени. Мало-помалу гости, отблагодарив хозяйку за хлеб-за-соль, стали расходиться и разъезжаться. Радушная хозяйка проводила за ворота некоторых гостей, смотря по расположению к ним. Одни отправились пешком, другие в дрожках, тележках и даже андрецах.

Андрецы служат для возки снопов: это ничего более, как дроги с приставленными к ним стоймя, у задних и передних осей, шестами.

Какая ты глушь, бедная Корёга! Сердце надрывается, как посмотришь на бедных дворян. Часто сами дворяне причиною своей нищеты, которая происходит главное от лености, невежества и незнания никакого ремесла. Многие так привыкли просить милостыню, что на целую зиму отправляют жен по деревням и к богатым помещикам просить но́ви, то-есть вновь обмолоченнаго хлеба, а иногда и сами, взяв несколько пустых мешков, едут на клячах в Чухломский, но более в Нерехотский уезд. Тамошние богатые помещики кормят их и дают им хлеба, холста, а женам дарят старые обноски из платьев, чепцов, шляпок, часто награждают и деньгами, так что, возвращаясь месяца через два домой, баре привозят с собой, кроме харчей и платья, до 80 р. асс. и более.

Жены их самыя несчастныя существа в мире, много терпят от лентяев своих мужей и даже не смеют их просить, чтоб они подсобляли им в работе. Безпутные мужья в самую рабочую пору не пропускают никольщин и пьянствуют с мужиками. Один из числа этих тунеядцев, которому весьма добрый и почтенный помещик заметил, что он дурно делает, что ничего не работает и не помогает жене, — до того озлился, что схватил советчика за ворот, сказав: «не твое дело», а на жену погрозился: «вот я расправлюсь, как приду домой; это все ты нажаловалась». Бедныя жены, боясь мужей, страшатся проговориться, что их бьют мужья. Я говорю впрочем про большинство, и справедливость требует заметить, что не все баре дурны; есть и такие мужья, которые очень согласно и скромно живут с своими женами.

IV.

Буй окружен отвсюду большими лесами. Деревень нигде не видно. Город стоит на левом высоком берегу Костромы-реки. По той стороне реки, против города, тянется длинная слобода. Под самым городом впадает в Кострому глубокая река Векса, по которой свободно ходят небольшия суда. По ту сторону Вексы есть также подгородная слобода.

Есть предание, что когда царь Михаил Феодорович был в опасности, то он обратился прежде к буевским жителям, которые, страшась мщения польских шаек, его не приняли; тогда государь разгневался и проклял их, сказав: «Будьте вы ни богаты, ни бедны», а сам уже в Домнинской отчине Буевской округи нашел вернаго Сусанина. Буевские жители, в последствии, роптали на своих предков, говоря, что за них несут на себе проклятие и живут ни богато, ни бедно. В самом деле, в Буе не было ни одного купца, а только мещане, занимавшиеся одним лишь хлебопашеством. Они до того упали духом, веруя в действительность проклятия, что никто из них не торговал. Проезжие не могли найдти в городе даже калачей, несмотря на то, что местность очень способствует торговле.

Как в городе, так и в обеих слободах, дома деревянные, по большей части самой незавидной архитектуры. Многие мещанские дома состоят из двух высоких изб о двух жильях, соединенных сенями с чуланами и маленькими крылечками. Сзади изб крытые дворы для коров и лошадей.

В 1824 году город был осчастливлен приездом императора Александра I. Восторг целаго края был неописанный. Буевские мещане были уверены, что с приездом государя древнее проклятие снимется. Город в полном смысле просиял и ожил. Замечательно, что в этом году объявлен был первый купеческий капитал: мещанин Оглоблин, в доме котораго государь изволил останавливаться, записался в купцы третьей гильдии. Оглоблин выстроил первый каменный дом, и с тех пор, с легкой руки государя, город стал видимо год от году улучшаться. Началась торговля, и есть уже гостиный двор, в котором можно купить всякаго товара.

Со всех сторон съезжались и сбегались в Буй дворяне и крестьяне всего округа: одни, чтоб видеть царя; другие, особливо бедные дворяне, с просьбами о принятии детей в казенныя заведения.

Государь прибыл в Буй 14-го октября, вечером. Жители города и слободские осветили, как могли, свои домики.

Государь, увидев длинный ряд огоньков, отражавшихся в Костроме и Вексе, изволил выразить свое удовольствие. И в самом деле, городок мог показаться в темноте при огнях довольно обширным и порядочным. Утром печальная истина открылась.

Лемеховская Марья Никитишна была в числе тех, которые удостоились говорить с государем. Когда государь, выезжая на другой день из Буя, подъехал в санях к парому, для переезда через реку Кострому, Марья Никитишна подошла к Его Величеству и обратилась к нему с следующими словами: «Батюшка, ваше царское величество, королевское высочество, прими к себе хоть старших двух моих сыновей; ведь у меня их восьмеро: не знаю, что́ с ними делать, бедность одолела.

Государь милостиво спросил: «Где же просьба?»

— Да никто не написал, батюшка, ваше величество, никто не хотел мне написать: просила Матвея Иваныча Мошкина, и тот отказался.

Мошкин — отставной секретарь уезднаго суда, старик и большой пьяница.

— Что ж государь тебе сказал?

— А спросил фамилию. Не дослышала, что он Бидичу (Дибичу) молвил, а тот и записал в книжку.

Действительно, вскоре по приезде государя в Петербург, Лемеховской Марье Никитишне и некоторым другим дворянам была объявлена высочайшая воля о принятии их сыновей в дворявский полк. Целый обоз бедных дворянских мальчиков поехал вскоре в Петербург на казенный счет.

Другая барыня, жившая в семи верстах от Буя, на большой дороге, вышла навстречу государю, держа в руках пирог с курицей и яйцами. С нею были три дочери в нарядных платьях, с короткими рукавами и открытыми шеями. «Батюшка, ваше величество! прикажи остановиться и принять мою хлеб-соль.»

Государь изволил остановиться.

Мороз в этот день был так силен, что едва государь изволил переехать Кострому-реку на пароме, как река стала; она как-будто только и ожидала его переезда.

Барыня и дочки посинели от холода. Государь изволил заметить дочкам, что оне могут простудиться, потом приказал принять пирог, и поехал далее на Вологду, напутствуемый благословениями и благодарностию народа.

V.

Поездка в Тотьму.

Давно сбиралась я в Тотьму, уездный город Вологодской губернии, поклониться мощам преподобнаго Феодосия. Наконец, в 1850 году, зимою, мне удалось сделать эту поездку. Тотьма находится в трех-стах верстах от Корёги. Надо ехать, по большей части, большими лесами, которые называются по нашему волоками: иной волок тянется верст двадцать и более; самый маленький — верст на пятнадцать. Когда вы спросите у встречнаго мужичка: долго ли ехать лесом? он ответит: «нет, матушка, не далеко; волоцок маленький, верст пятнадцать». Деревья растут по дороге чрезвычайно густо; редкое дерево в три вершка в отрубе, а более в семь и восемь вершков. Дорога такая тесная, что можно ехать только в простых санях или маленькой повозочке. Снега глубокие; ветви деревьев, сплетаясь, держать на себе груды снега. Дуга поминутно задевает за сучья, с которых сыплется снег на седоков. Кучер, при всей осторожности, не может избежать этих несносных сучьев и только по временам напоминает: «остерегитесь»! Тут надо закрыть лицо руками, потому что сучья бьют по лицу. Иногда такая куча снега свалится, что совсем засыплет; тут надо остановиться и долго отряхиваться; а на лошадях так снег и остается, разве сам свалится, да и кучер весь белый, будто в муке.

Не могу равнодушно вспомнить о встречах. Без колокольчика ехать нельзя. Дорога не прямая, а идет, как речка, вавилонами. Мужики, едущие навстречу, как услышат колокольчик, так и выбирают, где бы получше своротить. Вот попадаются мужики с дровами или бревнами. Стой! Мужики начинают утаптывать ногами снег, чтобы сдвинуть возы с дороги и дать проезд; а если обоз велик, то господа, по просьбе мужиков, уступают им дорогу, а как проедет обоз, то мужики кланяются господам, снимая шапки и благодарят. Наши лошади, по непривычке, не охотно идут в сумет, и как попадут в глубокий снег, то не стоят в нем спокойно, а бьются и оттого часто засекаются. Но крестьянския лошади так привыкли к снегу, что стоят в нем не шевелясь, положив на него свои морды, и потом очень ловко умеют выкарабкаться на торную дорогу.

Приближаются сумерки. С какою радостию завидишь огонек! Вот и деревня в десять или пятнадцать дворов, с отлично выстроенными избами, чистыми и светлыми горницами. На улице собрались в кружок молодые парни, а посреди их старики. Каждый вечер, по окончании работ, они собираются толковать о хозяйстве и всякой всячине. Старики почти всегда уверяют, что в их время все было лучше, и лучше умел народ веселиться. Красненькие и здоровые ребятишки, в однех рубашках, глазеют спустя рукава или играют в снежки, швыряя их клюшками, или клюками — маленькими загнутыми палочками.

Редко в другом месте можно встретить такую простоту нравов. Народ тотчас обступит ваши сани и все станут просить к себе в избу. Но не думайте, чтоб это было из корысти: хозяин доволен тем, что вы у него остановились.

Вы входите в избу; на ваше: «здравствуй, голубушка», хозяйка отвечает: «добро пожаловать», и вслед за вами входит целая толпа крестьянок и ребятишек. Половина ребятишек отправляются на полати и подперев головы руками, глазеют оттуда на вас и перешептываются. Крестьянки с любопытством разсматривают ваши платья, шубы и пробуют теплы ли; другия просят позволения примерить платки и капоры, а иная девка, побойчее, и сама наденет. Тут поднимается всеобщий смех. Этим добрым женщинам не нравятся наши шляпы и капоры, и оне находят, что их кокошники лучше. Кокошники у них имеют форму полуовальную и делаются таким образом: вырежут покрой кокошника из картона и обошьют его бархатом или парчой; иныя сохраняют после прабабушек кокошники, обшитые камкой, в роде штофа, и унизанные бисером, в узор с разноцветною фольгой и так-называемым китайским жемчугом, то-есть гранеными перламутровыми бусами. Настоящий жемчуг называют оне пражским. Щеголихи выносят свои уборы на показ из «сельников», то-есть чуланов. Некоторыя бабы и девки приносят для продажи траву ладонку и лен; а тотемский лен отличный и славится своею добротой. Трава ладонка у нас на Корёге не родится, и я не знаю, как она иначе называется. Я видела эта траву засохшею; на ней маленькие розовые цветочки; она имеет отменно приятный запах и очень полезна от простуднаго кашля. Дорогою я простудилась и сильно стала кашлять. Три раза напилась я ладонки вместо чая, и кашель прошел.

Иныя бабы продают лен и траву по самой дешевой цене, другия спрашивают: «нет ли у тебя, барыня, карточек или завязочек», то-есть лоскутков и обрезков, остающихся от выкройки платьев, и с большою охотою меняют свой товар на эти безделицы. Особенно любят оне шелковые лоскутки и старыя ленты. Многия барыни, отправляясь в Тотьму по этому пути, нарочно запасаются карточками, которыми иногда дарят крестьянок. Некоторыя крестьянки так самолюбивы, что, приняв подарок, непременно отдарят вас самым лучшим льном. «Нет, болезная, прими же и от меня десято́чек (то-есть большой кудель льну); а то мне обизорно (совестно) тебя обидеть.»

Но вот моя девка принесла самовар. Любопытство умножается. Сахар оне берут с удовольствием, но чая пить не станут, считая это грехом. Никак нельзя их уговорить попробовать чая.

— Да отчего же мы пьем?

— Вы баре.

— Что ты состряпала? спрашиваю я хозяйку.

— А кашицу с убоинкой (бараниной) сварила.

Щей у них не варят. Капуста у них мало родится, а если у кого она и есть, то ее не умеют приготовлять. Положат капусту в горшок, поставят в вольную печь и как упарится капуста, то вынесут ее в чулан и положат на пол на солому. Ее едят с квасом, изрубив немного. Это кушанье неприятнаго вкуса, но они его любят.

— Одной тебе подавать кушать, спросила меня хозяйка, — или и куфари твои сядут с тобой ужинать?

Лакеев называют там куфарями или запятниками, а кучеров — кочерами; в иных деревнях называют их халуями. Мой кучер и девушка жестоко обижались, когда мужики называли их халуями.

— Ах, вы неучи! разве так нас зовут?

Разумеется, хозяева, в простоте сердечной, не понимали причины их гнева и говорили им:

— За що вы осерчали; кажись, мы вас не обидели.

Между тамошними крестьянами есть единоверцы, которые называются там: «по вере». Эти крестьяне по вере, имеют свои церкви и священников, которые совершают обедню на семи просфорах.

Остановилась я дорогой в одной деревне кормить лошадей.

Вхожу в избу чистую, теплую, с большими окнами. По всему видно было, что крестьянин зажиточный. Несмотря на мое присутствие, крестьянин бранил свою жену, которая стояла у печи и плакала.

— Поди и не знай меня, сказал ей наконец муж, — и не смей мимо моего дома проходить, или я притаскаю тебя как собаку и сыну твоему Алешке запрещу тебя звать матерью.

— Отчего это ты так сердит на свою жену? спросила я.

— Разсуди нас, матушка барыня, отвечал мужик. — Вот моя дура жена все просится быть по вере и теперь: уйду да уйду, говорит. Ну, уходи!…

— Да что же это с ней сделалось?

— А видишь, родимая, вмешалась в разговор жена, — ананясь (третьяго дня) у меня крестная побывшилась (умерла). Она была по вере. Как у нас кто побывшится, так только кутью сварят, напекут лепешек или овсяных блинов да подадут овсяный кесель с сулоем (ту же овсяную муку разведут в воде; заквасят и сварят, это и называется сулоем или раствором), — вот тебе и все. А у них подадут пироги пшеничные с изюмом да черносливом, кисель с медом или сытой, наставят пряников и всякой всячины: кушай, что́ хошь. Полон стол уставят, а поют — все гнусят больно жалостливо.

— Так из-за этого-то ты идешь в раскол?

— Вестимо, не што.

Боже мой, подумала я, что за невежество!

— Не грех ли тебе идти в раскол из-за папушки? Справедливо разсудил, мой голубчик, заметила я опечаленному мужу, — жена твоя очень глупа.

Надо было видеть, с какою досадою посмотрела на меня баба.

Пожурила я эту женщину и отправилась далее. Что за ужасная дорога, просто я измучилась. Вчера была метель и снегу нанесло множество. Добралась кое-как до ближней деревни; еду далее; вдруг подул ветер; поднялась ужасная метель; свету Божьяго не было видно.

Ровно три раза выезжала я из деревни, и проплутавши в поле, подъезжала опять к той же самой деревне. Наконец, я решилась остановиться в ближайшей курной избе и дождаться, пока утихнет вьюга. Но что за тоска сидеть в такую погоду в курной избе! Окна занесены снегом; куда ни взглянешь, везде горы того же снегу. Бабы, закопченныя от дыма, сидят на печи с своими прялками. Когда затопят избу, то дым ослепляет глаза своею едкостию, потому что печи черныя, то-есть сбитыя из одной глины. У этих печей, вместо кирпичной, деревянная труба из досок. На потолке прорублено отверстие, в которое вставляется эта труба; когда печь истопится, то в трубу вкладывают, вместо заслонки, большой пук соломы, или омялья, а когда затопляют печь, то эту солому, или омялье вынимают и отворяют настежь двери, чтобы дым проходил свободнее. Что тут удивительнаго, если при таких печах, часто случаются в деревнях пожары! Как ни дурна для житья черная изба, но мужик привязался к ней и ни за что ея не оставит. Надо видеть, с каким бабьим плачем здоровый и сильный парень оставляет деревню. Здешний мужик будто прирос к своему родимому уголку. Я была свидетельницею, как одного собирали в рекруты. Все сердце истерзалось, видя их разставанье. Но за то какая радость, когда кто возвратится издалека на родину! Дорогою, я заехала в усадьбу к одной моей знакомой отдохнуть и пообедать. У нея обедал в этот день бывший ея мужик, отданный в солдаты и выпущенный в отставку офицером; сначала он казался очень смущенным, но ласковый прием хозяйки его ободрил, и он стал свободнее. Бывшая его госпожа, весьма добрая и с хорошим состоянием женщина, дала вольную брату его с семейством.

Я заговорила о возвращении на родину. Это напомнило мне один случай, о котором покойный мой батюшка не мог разказывать равнодушно, — всегда, бывало, выступят слезы.

Хотя наша корёжская деревня и на проселочной дороге, но зимою эта дорога становится большою, потому что через соседний лес сокращается разстояние с Ярославлем. Возле нас жил отменно добрый, но беднейший дворянин Н….. Он имел трех сыновей и дочь, и поддерживал семью своею работою, трудясь в поте лица, как последний мужик. Нашелся благодетельный человек, который взял сыновей к себе, записал их в корпус и поместил их в это заведение. При отце оставались жена и дочь. Прошло много лет. Все три сына были выпущены во флот. Двое старших дослужились уже до штаб-офицерских чинов и вздумали побывать на родине. Получили отпуск и отправились. Бедный их отец, несмотря на то, что ему было уже слишком шестьдесят лет, все еще работал, потому что не имел ни одной семейки, а нанять работника ему было не на что, да и привык он к работе и без дела оставаться не хотел. Вот, в одно утро, едет он с возом дров на маленькой лошадке, а сам он был в шубенке да кафтанишке. Поровнялся он с нашим домом, а отец мой сидел тогда у окна и все видел. Вдруг догоняет его хорошая дорожная кибитка, в которой сидели двое военных в богатых шубах. Деньщик закричал старику: «вправо»! — Бедный старик заторопился; руки у него дрожат от старости и холоду; лошаденка упирается и нейдет с дороги. Он снимает шапку и, обнажив седую голову, смиренно просит деньщика, чтоб он посноровил, то-есть не торопил. Тут сыновья узнают в старике своего отца, выскакивают из кибитки и падают перед ним в ноги. Старик испугался, подумал, что над ним смеются, и сам готов быль упасть на колена.

— Батюшка, благословите нас; мы ваши сыновья Аггей и Александр.

Радость старика была, разумеется, неописанная.

С приездом сыновей, все семейство было обезпечено, и не терпело ни в чем нужды.

В последствии, старший сын был убит, не помню в каком сражении, а двое остальных вышли в отставку, один подполковником, другой капитаном, и поселились в наших краях. Соседи звали одного полуполковником; а меньшой женился, и жену его никогда не звали по имени, а всегда капитаншею.

Таким-то образом я ехала и стала наконец подъезжать к Тотьме. Проехав двадцать пять верст дремучим лесом по самой дурной дороге, засыпанные снегом, мы дотащились до деревни. «Далеко ли до Тотьмы, голубчик?» Мужичок снял шапку, поклонился и сказал, что осталось тридцать верст. «А много ли лесу?» — Маленькой волоцок, всего семь верст; за волоцком вы спуститесь в Сухону, и поедете этою рекой до самой Тотьмы.

Уже начинало смеркаться, а ехать ночью было опасно; потому что Сухона при малейшей оттепели покрывается наледями, и на ней часто бывают полыньи. Делать нечего, мы остановились ночевать. Я вошла в чистенькую избу, а за мною по обыкновению вломилась толпа крестьян, крестьянок и ребятишек. Добрые хозяева мои были чем-то озабочены; в углу сидела очень не дурная собою женщина с заплаканными глазами и казалась равнодушною к суматохе, произведенной нашим приездом. На ней был старый сарафан и голова повязана белым полотенцем, что́ означало великое горе.

— Отчего это она в го́ре, спросила я хозяина?

— Ох, родимая отвечал, он, — на нашу деревню попущение пришло; видно последния времена; анадысь муж этой молодицы поехал в Тотьму с дегтем и продал, а как домой ехал, на него напал лихой человек, душетянутель (душегуб) да и ну бить его, еле жива оставил; положил в сани, да нахлестал лошадь и пустил по дороге; она уже под вечер и привезла его прямо домой. Смотрит хозяйка: что не выходит из саней Миколя, пьян видно; как вышла да глядь, — а он лежит в крови, как в морсу; увидел жену и зазыкал (заплакал); мы сбежались и насилу перетащили его в избу. Чуть-чуть слышно стал он голчить (говорить): попа да попа. Вот и поскакали за попом. Батька приехал. Спрашивает у него отец-от Матвей, а мы сзади: «кто тебя прибил?» а он сердечный покачал головой да и молвил: «Бог с ним, я прощаю, не ищите братцы, его»; и стал кончаться. Вот она, матушка, по нем-то все и зычит; больно советно с ним жила. Такой грех, родимая, последния времена. Нутко и мы купили замки, а вот в недавнюю пору у нас их не было и в заводе; анбары с хлебом и сараи запирались только деревянною задвижкой, а теперь вишь какой грех сделался.

Нравы здешних мужиков так чисты, в них столько простоты и безкорыстия, что действительно нельзя без участия видеть этих людей и слушать их разказы. Они почти все зажиточные, несмотря на то, что не ходят для работ ни в Петербург, ни в Москву, и не знают никакого дела, кроме хлебопашества и сиденья смолы и дегтя, который приготовляют следующим образом. Осенью, в начале сентября, они ходят в лес драть бересту, которую связывают в пучки. Иногда близь деревни, но большею частию в лесах, они устраивают дегтярни из досок, располагая их с трех сторон стоймя, прикрепляя доски брусьями и покрывая их жердями, на которыя сверху настилают ельник; внутри же этого шалаша сбивают из глины горн; потом берут две корчаги, имеющия продолговатую форму на подобие кувшинов. На одной корчаге просверливается на дне несколько скважин и в корчагу эту кладут бересту, спрыснув ее немного водой, и покрывают крышкой; корчагу с берестой ставят на другую корчагу, стоящую на горне, под который кладут дрова. Когда дрова разгорятся, то пробранная жаром береста свертывается; из нея выходит деготь и сквозь дырявое дно стекает в другой горшок. Иногда ставят до десяти корчаг вдруг и легко добывают по два и по три пуда в сутки. Потом льют деготь в бочки и везут в Тотьму, где купцы скупают и отправляют его в Вологду, а оттуда везут в Архангельск.

На другой день рано утром я уехала. Мне хотелось поспеть в монастырь к обедне. Благополучно проехав волок, мы спустились по самому крутому скату в реку, по которой лежала дорога. Какие чудные виды представляли крутые берега, покрытые с обеих сторон соснами и елями, и изредка деревнями! Наконец я увидела Тотьму: небольшой, чистенький городок с церквами старинной архитектуры и хорошими деревянными домиками, между которыми есть несколько и каменных. Проехав за город версты полторы, мы прибыли в монастырь преподобнаго Феодосия, Тотемскаго чудотворца. Радость моя была неописанная, ибо давно лежал у меня на сердце обет, который наконец я видела исполненным…

(1) Заснул.
(2) Так называются торговцы, которые носят свои товары по селам в мешках или коробах.
(3) В селе Илии Пророка, 21 ноября, бывает Введенская ярмарка, на которую съезжаются все дворяне продавать масло и покупать лен, который на Корёге не родится, да рыбу, привозимую из Грязовец и Вологды. Богатые дворяне закупают семгу, икру красную, то-есть ершовую и сиговую, и рябчиков. Рябчиков покупают на месте, в дешевую осеннюю пору, иногда по 10 к. с. за пару, и возят в Москву, Петербург, где они идут иногда в продажу вместо кедровиков или рябчиков, привозимых из кедровых лесов Вологодской и Архангельской губерний.
(4) Разказывают, что когда леший ходит по лесу, то кричит: «шел да нашел, шел да нашел».
(5) Есть поверье, что колдун или знахарь передает пред смертию свои чары кому-нибудь из ближних или друзей. Но если не найдется охотника взять на себя эти знания, то колдун умирает в мучениях, которыя стихают только тогда, когда кто-нибудь поднимет на избе конь. Конем называются два слега, соединенные крестообразно над крышей, на лицевом фасаде избы.
(6) Выше было замечено, что соседей редко называют по фамилиям, которых часто и не помнят, а если и припомнят, то искажают: например, они не скажут Головнина или Макарова, а Головниха, Макариха.
(7) Говядина.
(8) В плечо целуют в знак уважения.
(9) Слуг называют всегда уменьшительными именами; хотя бы они были дряхлые старики; на вопрос: кто пришел? какой-нибудь седой слуга откликнется: а я, матушка, Гришка, к вашей милости пришел за приказанием.