Александр Александрович Григоров — известный историк и генеалог — родился 6/19 марта 1904 года в старинной дворянской семье. Детские годы прошли в усадьбе Александровское-Пеньки близ с. Спас-Заборье Кинешемского уезда Костромской губернии. Получив домашнее образование, он был принят в Московский кадетский корпус в 1916 году*, окончить который не пришлось. В 1918—1922 гг. семья Григоровых находилась на Украине, проживая у родственников.

С 1922 года — А. А. Григоров в с. Спас-Заборье работает на химзаводе «Шугаиха» рабочим, агентом по переписи «объектов сельхозобложения», бухгалтером на бумажной фабрике. В 1924 году Александр Александрович женился, стали жить в г. Костроме. В 1927—1930 гг. он, окончив лесной техникум Наркомата земледелия, работал в пос. Липовка Потрусовского лесничества в Кологривском районе.

В 1930-м был арестован по обвинению в причастности к Промпартии, но через полгода освобождён за недоказуемостью обвинения. В 1930—1940 гг. работал в лес­промхозах Костромской, Вологодской, Рязанской областей и Мордовии. В 1940 году арестован в г. Кадом Рязанской области, репрессирован. Десять лет — в лагерях на строительстве второй очереди Беломорканала в Карелии, железной дороги Котлас— Воркута, БАМа на участке от ст. Пивань на Амуре до порта Ванино, Комсомольска-на-Амуре. В 1951—1956 гг. вместе с женой Марией Григорьевной — в ссылке в Казахстане. В 1956 году реабилитирован, возвратились в Кострому в 1959-м. Александр Александрович работал бухгалтером на Костромском хладокомбинате до 1964 года.

Выйдя на пенсию по возрасту, Александр Александрович Григоров начал заниматься историей и генеалогией и более 20 лет работал с архивными документами, исследуя историю российских дворянских родов, костромских усадеб, русского военно-морского флота. Им опубликовано множество статей в газетах области и в сборниках, вышли книги (в соавторстве): «Вокруг Щелыкова» (1972 г.), «Костромичи на Амуре» (1979 г.) и посмертно — его книга «Из истории костромского дворянства» (1993 г.). Его отличал, как историка, интерес не к истории вообще, а к антропологически ориентированной истории, в его исторических исследованиях в центре всегда стоит конкретный человек. Местная же, локальная история органично вплетена всегда в общую историю России. Его заслугой является также, что он по существу возродил костромское краеведение на уровне науки, а по мнению многих авторитетных историков, возродил в России и генеалогию как науку.

Звание Почётного гражданина г. Костромы А. А. Григорову присвоено в мае 1989 года.

Скончался А. А. Григоров в октябре 1989-го. С 1990 года в этот день ежегодно* проводятся Григоровские краеведческие чтения.

* * *

Звание Почётного гражданина города было присвоено Александру Александровичу по ходатайству Костромского отделения фонда культуры. Нагрудная лента и диплом лежали всегда на видном месте и вызывали у него чувство гордости. Он был действительно рад тому, что получил это звание, и, вероятно, воспринимал этот факт как признание заслуг всего рода Григоровых, поколениями трудившихся на благо Костромского края и Костромы. Спустя полгода он умер. Сейчас уже совсем по-иному воспринимается тот факт, что вклад Александра Александровича Григорова в историю и культуру Костромы получил признание при жизни.

О жизни, или Вместо биографии

Свою биографию, неразрывно связанную с поколениями Григоровых и с историей России, Александр Александрович рассказал сам. Она знакома всем, кто знаком с его книгами, но все же, думаю, будет уместным повторить её здесь, так как история его жизни — ключ к его исследованиям.

Александр Александрович Григоров родился 6/19 марта 1904 года, запись о чём удивительным образом сохранилась в сгоревших делах архива Костромского дворянского депутатского собрания. Детские годы прошли в усадьбе Александровское-Пеньки, имении, выстроенном его бабушкой и располагавшемся в приходе села Спас-Заборье Кинешемского уезда Костромской губернии. О своей семье Григоров позднее писал, что она «была старая дворянская, незнатная и небогатая, имевшая древнюю родословную — “столбовая” дворянская семья», корни которой уходили в XIV век в Новгород. На костромской земле Григоровы поселились после Отечественной войны 1812 года. Большую память о себе среди костромичей оставил прадед Александра Александровича — Александр Николаевич Григоров — тем, что в 1857 году основал и обеспечил существование Григоровской женской гимназии в Костроме, ставшей первым всесословным женским учебным заведением такого уровня в России, а также тем, что немалые суммы пожертвовал на восстановление после пожара 1847 года Богоявленского монастыря и городского театра. Дед Александра Александровича — Митрофан Александрович — принимал активное участие в освобождении крестьян в 1860-е годы и снискал репутацию человека либерального и принципиально честного. Отец — Александр Митрофанович Григогоров (1867—1915 гг.), принимавший живое и деятельное участие в общественной жизни губернии, в земской деятельности, — был попечителем некоторых учебных заведений и среди прочего Григоровской гимназии в Костроме, основанной его дедом. Гибель отца в Первой мировой войне стала границей между детством, полным безмятежности, и последовавшим лихолетьем.

Первые уроки

После основательной домашней подготовки в 1916 году Александр Григоров принят в Первый кадетский корпус на стипендию костромского дворянства имени В. А. Дурново. Он не успел окончить учёбу в корпусе, но знания, полученные в нём, были настолько прочны и разнообразны, что ему хватило их на долгие годы — и для работы бухгалтером, и для занятий историей. О годах учёбы в корпусе он написал впоследствии небольшой исторический рассказ-воспоминание «Кадетский фейерверк». Эта невероятно живая история о том, как мальчишки-кадеты выразили своё презрение нелюбимому преподавателю, забросав его хлопушками и подушками, стала для юного кадета уроком жизни, полученным от классного воспитателя А. С. Дубровского. Последний, поняв, что все допросы, как личные, так и коллективные, ни к чему не привели и зачинщиков не найти, сказал своим воспитанникам, что по долгу службы должен был добиться от них признания, но, «видя, как вы стойко держитесь и что среди вас нет ни одного доносчика, я могу только пожелать вам, когда вы сделаетесь офицерами русской армии или изберёте другое дело, всегда так же стойко держаться во всех случаях жизни, помня, что нет ничего хуже доноса и предательства». Этот урок Александр Александрович выучил на всю жизнь.

В корпусе Александр Григоров встретил революцию и вместе со всеми кадетами выдержал несколько дней осады красногвардейцев, а после капитуляции корпуса добрался вместе со старшим братом Митрофаном до усадьбы Александровское, которая в июле 1918 года была национализирована, после чего семья решила двинуться на юг.

Выбор

Григоровы оказались на Украине в имении Требиновка, принадлежащем родственникам Хомутовым. К тому времени в усадьбе собралось несколько родственных семей Григоровых и Хомутовых. Всем казалось, что нужно просто переждать время, и, вспоминая это время десятилетия спустя, Григоров писал, что «жизнь в Требиновке была какая-то беззаботная и напоминала пир во время чумы», а благонамеренные и наивные обыватели были уверены, что на смену немцам придут союзники. Это время осталось в его памяти, как калейдоскоп сменявших друг друга правителей, арестов, допросов в ЧК, «становлений к стенке», тифа, холода и голода и, как он выражался, «прочих, полагающихся в таких случаях удовольствиях».

Усадьба Требиновка вскоре была сожжена. Левобережная часть Украины была занята Красной армией, а на правом берегу царили хаос и безвластие. Оставаться на Украине было бессмысленно. И тогда перед семьями Григоровых и Хомутовых встала проблема выбора — морального выбора. Она встала и перед семнадцатилетним Александром Григоровым. Можно было пробираться в Польшу и далее на запад, как это сделали жившие в Требиновке офицеры царской армии Александр и Георгий Дмитриевичи Хомутовы, дети погибшего на Украине последнего предводителя кинешемского дворянства Я. Д. Куломзина, ветлужские землевладельцы Дурново — родственники гетмана Скоропадского — и многие другие костромские дворяне, оказавшиеся к тому времени на Украине. Можно было вернуться домой на Волгу. Следует добавить, что Вера Александровна Григорова, мать Александра Александровича, родилась в Варшаве, и почти все её родственники, включая братьев и сестру, оставались в Польше. Были у неё родственники со стороны матери и в прибалтийских государствах. Она могла без труда получить вид на жительство в этих странах. И всё же она первой вернулась в Россию вместе с сыновьями Иваном и Митрофаном. Летом 1922 года Александр Григоров вместе с сестрой Людмилой дви­нулись вслед за матерью. На мой вопрос о том, почему всё же они вернулись обратно, он бесхитростно ответил, что они очень хотели вернуться домой.

Александр Григоров выбрал Россию. Любовь к матери, слившаяся с любовью к Родине, определили этот выбор. Григоровы сделали свой выбор, не питая особых иллюзий относительно нового режима, но оставались надежды.

Пора надежд

Григоровы обосновались в Спас-Заборье, приходском селе, возле церкви которого покоились могилы нескольких поколений Григоровых. И здесь Александр Григоров утвердился в вере, что мир полон добрых людей и что добро приносит добро. Сначала семья жила впроголодь, но недолго, так как «бывшие крепостные» господ Григоровых снабжали «бывших господ», попавших в нужду, продуктами. Сполна ощутил он эту нехитрую истину, странствуя по деревням волости сперва в качестве рабочего химического завода «Шугаиха», затем в качестве агента по переписи «объектов сельхозобложения», а позднее [работая] в качестве бухгалтера на фабрике Галашина. В память «о хороших и добрых господах» крестьяне, а особо крестьянки, не брали с него денег за продукты.

В 1924 году Александр Александрович женился на Марии Хомутовой, которую знал с детства. Семья Хомутовых жила в усадьбе Соколово в том же Кинешемском уезде, а после революции скиталась так же, как и семья Григоровых. Они обвенчались в мае 1925 года, и брак этот был и крепким, и благословенным.

Позднее долгие годы вынуждены они были прожить в разных лагерях, годами не зная ничего о судьбе друг друга и дочерей, но считали себя счастливейшими из смертных, потому что им довелось вновь обрести друг друга. Достаточно было взгляда на Марию Григорьевну и Александра Александровича, чтобы понять, как дорожили они своим выстраданным счастьем. Это стало особенно очевидно после смерти Марии Григорьевны. Александр Александрович какое-то время крепился и по привычке работал, интересовался всем происходящим, но видно было, что он тосковал и временами терял интерес к окружающей жизни, иногда приговаривал, что все его сверстники давно уже в иных мирах, а он зажился тут, да и Маша ждёт его. Над его кроватью в изголовье всегда висела фотография маленькой девочки в клетчатом платьице с длинными прекрасными волосами — пятилетней Маши Хомутовой.

С 1927 по 1930 год* Григоровы прожили в пос. Липовка Потрусовского лесничества бывшего Кологривского уезда. Это были счастливые годы в их жизни. С ними жил стареющий отец Марии Григорьевны — Григорий Фёдорович Хомутов, прекрасный специалист в области сельскохозяйственной техники, чьи знания оказались новой власти не нужны. Здесь родились дети — Любовь (1926 г.)** и Александр (1928—1932 гг.), позднее трагически погибший на глазах родителей. В эти годы он окончил Лесной техникум при Наркомате земледелия и надолго связал свою судьбу с лесным хозяйством, с 1926*** по 1940 год он работал в разных леспромхозах Костромской, Вологодской, Рязанской областей и Мордовии.

Первый раз Александр Александрович был арестован осенью 1930 года на станции Нея. Его обвиняли в принадлежности к некой мифической «группе 19», которая по заданию столь же мифической Промпартии вела антисоветскую деятельность в Ярославле, Кинешме, Костроме. Обвинение было столь абсурдным, что через полгода он был освобождён. Вспоминая тюрьму в ярославских Коровниках, разговоры с надзирателем, который служил здесь ещё в царское время, общий режим, который позволял покупать чай, продукты, иметь деньги и многое другое, он говорил, что всё было удивительно «патриархально», как при царе, и тогда он не мог и предположить, что «всего через 6—7 лет в тюрьмах установятся такие порядки, от которых могли бы лопнуть от зависти царские наставники».

Второй раз — и надолго — он был арестован в июне 1940 года в г. Кадоме Рязанской области. К тому времени он уже неплохо разбирался в системе ГУЛАГа, так как и Унженский, и Темниковский леспромхозы, в которых он работал, были переданы в подчинение этому ведомству. Уже «пропали без вести» многие его родные (в том числе брат Митрофан), друзья и сослуживцы. На допросах он отказался подписать обвинения в шпионаже, вредительстве и участии в террористической организации и, получив, как он выражался, «свои законные 10 лет, надолго ушёл туда, откуда очень многим не суждено было вернуться». Через три месяца была арестована и Мария Григорьевна, после чего, не выдержав испытаний, умер её отец.

Александр Александрович не задавался вопросом о том, за что его посадили, и не думал, как многие другие, что именно он сидит «безвинно», а все остальные «за дело». Его рассказы о лагерях не оставляли сомнений в том, что он прекрасно понимал суть происходящего и принцип работы этой адской машины. Он любил рассказывать один лагерный анекдот, который впервые я услышала от него. Вот он.

Сидят в лагере у костра три зека.

— За что сидишь? — спрашивает один другого.

— За то, что ругал Радека. А ты за что?

— За то, что хвалил Радека.

— А ты за что? — спрашивают они третьего.

— А я сам Радек, — отвечает он.

Александру Александровичу, без сомнения, могли бы дать звание «Ударник коммунистического труда», так как срок он отбыл на самых главных «коммунистических стройках»: сначала на строительстве 2-й очереди Беломорканала, затем на строительстве железной дороги Котлас—Воркута, на строительстве знаменитого БАМа — от станции Пивань на Амуре до порта Ванино в Советской Гавани, в Комсомольске-на-Амуре.

В начале 1951 года Марии Григорьевне и Александру Александровичу Григоровым удалось получить разрешение отбывать ссылку вместе в Казахстане, откуда в 1959 году они и вернулись на родину предков — в Кострому, где он, по сути, начал жизнь заново и был счастлив, потому что сбылась его мечта, когда он, выйдя на «заслуженный отдых», получил возможность заниматься тем, о чём мечтал с детства — историей. Он занялся генеалогией и историей русского флота. Он был прирождённым историком, и разговаривать с ним было то же самое, что говорить с самой историей.

Историк

Я думаю, что Александр Александрович Григоров знал цену своему историческому ремеслу. С лукавой усмешкой, но явно не без достоинства и с удовольствием он как-то в середине 1980-х заметил при мне, что один из ведущих советских историков П. А. Зайончковский, бывший, кстати, его однокашник по Московскому кадетскому корпусу, сказал о нём, что Григоров один может заменить собой целый научно-исследовательский институт — во всяком случае, за год он «выдаёт на-гора» много больше, чем некоторые институты. Сомневаться в этом не приходилось уже тогда, поскольку генеалогия, была ли она дворянской, купеческой или крестьянской, не относилась к числу приоритетных направлений советской исторической науки и существовала, скорее, на «задворках» официальной исторической науки или просто в «подполье». При первой же встрече с ним в голове сам собой рождался простой вопрос о том, как, каким образом и откуда знал он всё про людей, о которых рассказывал? Как смог он узнать их мысли, привычки, внутренние мотивы поступков? Неужели всё то, о чём он рассказывает, действительно хранится в архиве?

Когда я слышала его рассказы, бывшие всегда намного ярче, красочнее и интереснее, чем статьи, которые он писал, то мысль о том, что история была для него нравственна, отчётливо выступала на первый план. История была для него немыслима вне нравственных категорий. В его рассказах всегда присутствовали конкретные люди — подлецы, которых он презирал, дураки, над которыми беззлобно посмеивался, бедные, которым неизменно сочувствовал, герои, которых превозносил и которыми любовался. Все эти люди занимали особое место в его личной жизни. О делах давно минувших дней он рассказывал так живо и заинтересованно, словно это было только вчера. Создавалось впечатление, что он был лично знаком со стольниками и боярами, екатерининскими вельможами, николаевскими генералами, александровскими адмиралами, с Пушкиными и Лермонтовыми, с подлецом Катениным, подло поступившем с дворянской дочерью Оксаной Грипеч; с глупцами Лермонтовым и Черевиным, которые, подобно гоголевским героям, поссорились не на жизнь, а на смерть; с неутомимым Геннадием Ивановичем Невельским и его преданнейшей и добрейшей женой; с юным русским героем Алексеем Жоховым, положившим жизнь во славу России. С той же меркой, и не делая скидки на «время», оценивал он «остатки» русского дворянства, не покинувшего Россию.

Многие называли Александра Александровича «певцом дворянских усадеб» — кто с усмешкой, кто с уважением. Однако сам он не идеализировал русское дворянство, но считал, что происхождение обязывает, и потому словно ставил своих героев под планку высоких идеалов дворянской чести и достоинства.

В основе этого лежали, конечно, и родовая память, и семейные предания (а русское дворянство, как известно — одна огромная, переплетённая десятки раз семья), но безусловно, что главным был особый дар видения истории — видения человека в истории. Удивительно то, что Григоров пришёл к этому вне исторических школ и научных течений и намного опередил русскую историческую науку, которая только в последнее десятилетие стала проявлять интерес к социальной антропологии и антропологически ориентированной истории — другими словами, к истории, в центре которой стоит человек. С другой стороны, его интерес к местной, локальной истории, органично вплетающейся в общую историю России и, несомненно, имеющей своих предшественников в целой плеяде русских краеведов, на многие годы предвосхитил такое набирающее сегодня силу направление в истории, как микроистория. Он взял исторический и культурный феномен «русское дворянство» и буквально под лупой рассмотрел его, так как к тому времени уже можно было изучить русское дворянство в законченной исторической перспективе. Но сделал он это, исходя из условий времени, в котором эти люди жили, и исходя из тех нравственных норм и традиций, которые в том обществе господствовали. Ясно, что он не мог делать никаких основополагающих выводов, так как время, в котором он сам жил, к тому не располагало. Тем не менее его девизом было неоднократно повторяемое утверждение: «Но всё же буду придерживаться одних только фактов, как бы они ни показались удивительными читателю, привыкшему к одностороннему изображению событий нашего прошлого».

Так, придерживаясь «одних только фактов», коих было более чем в изобилии в Костромском архиве до пожара 1982 года, он знакомил читателей и всех интересующихся с историей дворянских родов, костромских усадеб и русского военно-морского флота. Эти три основные темы его исторических исследований тесно переплетались между собой, но главным в них оставался человек — человек в истории, без которого история и скучна, и бессмысленна.

Он полагал, что в исторической жизни страны, как и в жизни отдельного человека, всегда присутствовали нравственное начало и нравственный конец. Пройдя жизнь от крушения старой России и до развала нового советского государства, он без осуждения, чётко и просто выразил эту мысль в своих воспоминаниях: «Моё детство прошло в старой России, юность совпала с великими преобразованиями, вызванными крушением старого русского государства, становлением новой, социалистической России. На моих глазах прошла вся эпоха революции, Гражданской войны и дальнейшего периода создания и развития нового государства — Советского Союза. Будучи далёким от политики и партий, я не хотел бы, чтобы тот, кому попадутся в руки эти строки, по обычаям наших дней, прилепил бы к моему имени эпитет, оканчивающийся на “ист”. Я — не марксист, не ревизионист, не идеалист, я — просто рядовой русский человек. Для меня нет “двух правд”, “двух свобод” и т. д. Что хорошо — то всегда хорошо, что дурно — то всегда дурно. И сейчас, прожив уже свыше пятидесяти лет после крушения старой России, я думаю, что могу более отчётливо различать достоинства и недостатки старого и нового общества. Изменения в обществе произошли разительные, но, не впадая в какую-либо идеализацию прошлого, нельзя не видеть, что изменилось к лучшему, а что — к худшему».

Удивительное состояло именно в том, что он не идеализировал прошлое. Его собственные воспоминания лишь подтверждают это. Его судьба вместила в себя на редкость несхожие годы — жизнь в провинциальной дворянской усадьбе до революции, учёбу в кадетском корпусе, становление нового режима, сталинские лагеря и крушение советского государства. Находясь внутри этих событий, он, как свидетель и участник, запоминал всё. Все было интересно и важно для него. Его воспоминания наполнены конкретными датами, именами, деталями духа и быта, которые он, обладая редкостной памятью, точно фиксировал, творя, по выражению П. А. Вяземского, ту «живую литературу фактов», которая и создаёт историко-культурный фон эпохи. Люди его поко­ления и схожей судьбы имели нечто общее, что заставляло их браться за перо и с беспощадной честностью, без осуждения, жалоб и сетований описывать свой век и свои пути в нём.

Потомки

Глядя на него, я часто думала о том, что Господь, даровав ему и таким, как он, долгую жизнь, сознательно выбрал их хранителями прошлого. Собственно говоря, они и были для нас теми нитями правды, которые в это прошлое уходили. Семья и те, кто близко знал Александра Александровича, неоднократно были свидетелями того, как он волшебным образом связывал эти порванные нити. В его квартиру в Заволжье приходили письма со всех концов необъятной страны. Истории многих семей и родов соединялись в его руках в неразрывную цепь поколений. Разбросанные по свету, уцелевшие потомки некогда единых русских дворянских родов встречались здесь — и нередко в буквальном смысле слова — за гостеприимным григоровским столом. Так соединил он вновь на костромской земле род Лермонтовых, своими трудами заложив основу существования будущей Лермонтовской ассоциации. Немало поведал он об истории рода другим. Он рассказывал им о начале и славе рода, а они ему — о конце, о трагических судьбах дворянских семей после 1918 года.

Возможно, именно это было скрытой причиной того, что он не относился к тому типу историков-краеведов, которые, найдя какой-либо интересный документ или сделав небольшое открытие, чахли над ним как «Кащей над златом», ревниво оберегая своё достояние и славу. Он щедро делился всеми открытиями и со всеми: посылал родословные, статьи и материалы потомкам, старикам, журналистам и просто незнакомым людям. Консультировал музейных сотрудников и архивистов, за что они искренне любили и благодарили его.

Между тем было известно, что некоторые маститые учёные, не говоря уже о простых смертных, и некоторые журналисты использовали его труды, не упоминая даже его имени. Я помню, однажды горячо и с досадой рассказывала ему об очередном таком плагиате, на что он, просто пожав плечами, ответил: «Бог с ним». Я думаю, что один единственный раз он был действительно огорчён тем, что труд был попросту присвоен другим исследователем. Речь шла о «Лермонтовской энциклопедии», в которой составленные им родословные четырёх основных ветвей рода Лермонтовых, над которыми он работал годами, и немало других исторических статей, написанных им, были опубликованы за подписью другого человека.

В целом же он жил по принципу: чем больше ты отдаёшь, тем больше к тебе вернётся. Это действительно было так. Кроме постоянной переписки с генеалогами Ю. В*. Шмаровым, И. В. Сахаровым, С. А. Сапожниковым и другими, с которыми он обменивался сведениями, часто неожиданно и из разных мест он получал и интересные сведения, и уникальные исторические источники.

Человек

Всех, кто был знаком с историей его семьи и его личной судьбой, поражало прежде всего то, что, пройдя через тюрьмы, лагеря, издевательства, потерю близких, он не озлобился. Он был на редкость светлым человеком, общаясь с которым, [cобеседник] почти физически ощущал, что темнота не задерживалась в нём, проходила насквозь, не оставив следа. Из его рассказов всегда выходило, что в мире много хороших людей и сам он уцелел и спасся именно потому, что они вовремя приходили ему на помощь. Его, уже умиравшего от цинги в лагерном бараке, поставили на ноги, надолго прописав в лазарете, лагерные врачи Б. А. Шелепин и супруга генерала И. Ф. Федько, командовавшего в середине 1930-х Особой дальневосточной дивизией. Закончив писать свои лагерные мемуары-воспоминания о том, как он строил БАМ, он поимённо помянул добрым словом людей, «благодаря помощи и вниманию которых не пал духом и не по­гиб в самых трудных, подчас нечеловеческих условиях», прибавив, «что, к счастью, было много и других хороших доброжелательных людей. А о негодяях, потерявших своё человеческое достоинство, и вспоминать не хочется. Кроме ненависти и презрения эти люди не заслужили ничего. К счастью, их было сравнительно немного. Большинство из тех, кого я знал в то время, были честными, порядочными людьми, любящими свою Родину». Среди этих поимённо названных им людей обнаруживаешь начальника Нижне-Амурского строительства генерал-лейтенанта И. Г. Петренко и начальника работ этого строительства В. Ф. Ливанова, старшего лейтенанта госбезопасности П. А. Кудорова и начальника работ на железнодорожной линии Комсомольск—Совгавань С. И. Благородова. Всё написанное им о «лагерном периоде» его жизни подчёркивало: Григоров был внутренне убеждён в том, что можно и должно оставаться человеком всегда, во все времена, при любых обстоятельствах и на любой должности.

Кроме всего, ему было присуще чувство тонкого юмора, которое редко встречается сегодня, умение иронизировать, не оскорбляя собеседника и того, о ком идёт речь, умение посмеяться над собой. Это чувство он сохранял до конца жизни. Один случай меня поразил. Это было в последнее лето его жизни, стояла жара, асфальт плавился. Александр Александрович в домашних шлёпанцах пошёл в магазин, располагавшийся через дорогу напротив его дома. В какой-то момент резиновая подошва его тапок приклеилась к асфальту, и он упал посреди дороги, разбив нос. Рассказывал он об этом весело, прибавляя: «Я лежал, как Андрей Болконский на Аустерлицком поле, и над моей головой плыло синее небо, но вокруг меня были машины — они объезжали меня справа и слева, не останавливаясь». Мне было невесело и в какой-то момент стало страшно. А он посмеивался. Это только потом мне станет ясно, что ему, столько раз видевшему смерть в лицо, были открыты иные истины, что жизнь он принимал такой, как она есть, как благословенный дар, навстречу которому надо улыбаться.

У него многому можно было научиться. Никого и ничему не уча и не поучая, он был прекрасным Учителем — именно так — с большой буквы. Таким он и останется в памяти.

Т. В. Йенсен-Войтюк, кандидат исторических наук

Почётные граждане города Костромы. 1967 — 2001 годы:
Сборник биографических очерков/Составитель Б. Н. Годунов. — Кострома, 2002. — С. 85 — 94.

Интернет-версию статьи подготовили
А. В. Соловьёва и А. С. Власов

ПРИЛОЖЕНИЕ

О времени поступления А.А. Григорова
в 1-й Московский кадетский корпус

Комментарий публикатора

Т.В. Йенсен-Войтюк писала о А.А. Григорове, когда его воспоминания были уже много лет как опубликованы. Пересказывая эпизод с «фейерверком», случившимся в самом начале 1917 года, она, видимо, не обратила внимания на то, что Саша Григоров в это время был учеником уже 5-го класса. Она пишет: «Эта невероятно живая история о том, как мальчишки-кадеты выразили своё презрение нелюбимому преподавателю, забросав его хлопушками и подушками, стала для юного кадета уроком жизни, полученным от классного воспитателя А. С. Дубровского». У А.А. Григорова в воспоминаниях читаем: «После рождественских каникул среди пятиклассников возник своего рода заговор. Было решено в день дежурства по роте Кузьмина-Караваева устроить ему небывалый так называемый “бенефис”…» (Григоров А.А. Из воспоминаний // Григоров А.А. Из истории костромского дворянства. – Кострома, 1993. – С. 376). И далее идёт рассказ о «бенефисе», в котором участвовал и А. Григоров. После «бенефиса» началось следствие. Григоров пишет: «Занятия в корпусе шли обычным путём, продолжалось и следствие, но оно пошло по иному пути. Каждое отделение стали допрашивать по отдельности свои же отделенные офицеры-воспитатели. Я не знаю, как эти допросы шли в других классах, но в нашем отделении Александр Сергеевич Дубровский не особенно и стремился к выявлению зачинщиков и организаторов. Видя, что и коллективные допросы не приводят к результатам, начальство перешло к допросам индивидуальным. Мне, как и каждому кадету нашего класса, был дан листок бумаги с предложением подробно описать своё участие в “бенефисе”. Я написал примерно следующее: “Про зачинщиков и про то, кто доставал и приносил пиротехнику, я не знаю ничего, а моё личное участие в бенефисе выразилось в том, что я, как и все, кричал, свистел и шумел. Подушек не бросал, из отпуска никакой пиротехники не приносил” (это была чистая правда). Вскоре стало известно, что из корпуса исключаются или переводятся в Вольский корпус (этот Вольский корпус был нечто вроде “штрафной роты”) несколько пятиклассников, из числа имевших плохие отметки по поведению». (Там же. – С. 379)*.

Если согласиться с автором, что А.А. Григоров поступил в кадетский полк в 1916 году, то не странным ли покажется следующее утверждение Т.В. Йенсен-Войтюк: «Он не успел окончить учёбу в корпусе, но знания, полученные в нём, были настолько прочны и разнообразны, что ему хватило их на долгие годы — и для работы бухгалтером, и для занятий историей». Думается, что за один учебный год (1916/1917) в военном учебном заведении невозможно получить такие разнообразные и прочные знания, о каких она пишет.

О том, что в 1916/1917 годах Александр Григоров был учеником 5-го класса, находятся подтверждения и в письмах А.А. Григорова, опубликованных в начале 10-х годов XXI века: Григоров А.А. «…Родина наша для меня священна». Письма 1958 – 1989 годов. – Кострома, 2011.

Из письма М.С. Михайловой от 23 февраля 1976 года:

«<…> Я даже не успел закончить кадетский корпус, октябрь 1917 года меня застал в 1-й роте, оставалось ещё год проучиться до окончания».

Из Письма Т.А. Аксаковой (Сиверс) от 24 сентября 1973 года:

«Из моих покойных двух братьев один окончил всего лишь 6 классов кадетского корпуса <…>». (Речь идёт о старшем брате Митрофане (род. 1902), с которым они в один год поступили в кадетские корпуса, но Митрофан, по возрасту, поступил сразу во второй класс.)

Из письма А.А. Епанчину от 17 апреля 1987 года:

«А Величковские – один учился со мною в 1912–1917 гг., и они родня Нелидовым».

Правда, смущает сообщение А.А. Григорова в письме Т.А. Аксаковой-Сиверс, что до окончания корпуса ему нужно было учиться только один год, т. к. известно, что в кадетских корпусах было 7 классов, а покинули учебные заведения братья Григоровы после Октябрьских событий 1917 года. 1-я рота, о которой он пишет, – это старшие (6-й и 7-й) классы. Видимо, А.А. Григоров – в данном случае – счёл себя уже окончившим 6-й класс.

Из всего сказанного можно сделать единственный вывод: А.А. Григоров поступил в 1-й Московский кадетский корпус в 1912 году. За это говорит и тот факт, что в этом корпусе имелось «особое Малолетнее отделение для детей до 10-летнего возраста» (http://antologifo.narod.ru/pages/list4/histore/ist1Msk.htm).

А.В. Соловьёва